Адельхайд Дюванель - Под шляпой моей матери
Золотые часы
Старая Нина была очень набожной, ее вера была словно рука, прикрывавшая ей лицо. Ее лицо было цветком, как щечка младенца; но он цвел только для Бога, ни один человек не должен был радоваться ему, поэтому она закрывала его серой, увядшей рукой, но кто смотрел внимательнее, замечал просвечивающее розовое лицо.
Нина говорила сама с собой. Она говорила необыкновенно много, потому что, как она сама себе объясняла, в далекий, а потому маленький предмет можно попасть только если кидать не отдельные камни, а пригоршни камней. Удаленный предмет был «истиной», словом, которое она произносила так же жалобно, как «безделушки и наслаждения».
Она овдовела, но у нее было два сына, которые жили в других городах. Старший был упрям, как осел, кассир в банке, а по воскресеньям он рисовал женщин, которых изображал в виде лошадей или контрабасов. Младший, худенький паренек с губами, как две малины, носил лохматую бородку и потому походил на домового, бегал с банкета на банкет, пытаясь наполнить постоянно урчащий живот, а заодно написать в газету статью о выставке кроликов или открытии новой школы.
Пока Нина брела мимо домов, на нее наталкивались люди, но серая увядшая рука на лице не двигалась, она только открывала и закрывала губы, но никто не обращал внимания на ее слова. Она шептала: «Когда я была молоденькой девушкой, я прочла много книг. Я спрашивала себя, что уместнее, стремиться к чистоте или к мудрости, и поскольку блюсти чистоту казалось мне мудрым, я решилась добиться мудрости. Бог мне для этого был не нужен — я отбросила Его в сторону. — А теперь… — ее губы скривились в хитрую улыбку, так что лицо стало похоже на открывающуюся кожаную сумку, — теперь я страдаю так сильно, что становлюсь чище. Мое лицо под темной жесткой кожей станет белее облаков, ярче солнца». (Она представляет себе каждое слово, которое произносит: «Бог» и «Его» она представила с орнаментом и золотыми буквами).
Чтобы добраться до реки, Нина идет пешком через весь город. От нее, словно холодный ветер, исходит одиночество и сдвигает все предметы с ее пути: серо-зеленые тучи, летящие наискосок по розоватому небу, твердый снег c крыш. Дерево, словно пьяница, облокотившееся на стену дома, красно-белый дорожный знак, светившийся в переулке, словно толстое лицо. Тени, лежащие на дороге, и закутанные фигуры, бегущие по улице.
Нина хотела утопить золотые часы, поскольку все «безделушки» казались ей опасными. Когда последние дома остались у нее за спиной, был уже вечер. Казалось, что горы, на макушках которых холодным компрессом лежал снег, спали. Несмотря на холодное время года у входа в долину, сгорбившись, стояла гроза. Солнечные лучи, столпившиеся у нее за спиной, по непонятным причинам выглядели кощунственно; смотреть на них было стыдно, хотелось, чтобы гроза подошла поближе и дала волю своему гневу. Дюжина зверей, из тех, кого все считали вымершими, собралась на мосту. Нина подумала, что это черти, и пригляделась повнимательнее. Ни небо, ни река не отражались в глазах у этих чужеродных существ, никто не мог разобрать цвет их лиц, а кто видел их, тут же их забывал. На спинах у них лежали листья и ветви, как будто их попросили замаскироваться. В волосатых руках они держали часы, но никогда не смотрели на них и старались не говорить, что придавало их облику налет апатии, которой нет даже у камня, от которого мы ничего не ждем. Они были безучастны, как спина, которой поворачивается к нам человек в телефонной кабинке, делая вид, что ищет в справочнике чье-то имя, хотя на самом деле плачет.
Нина зашла на мост, подтянула слишком длинный рукав пальто, сняла с запястья часы и бросила их через парапет. Звери заметили, как золото блеснуло и смешалось с черной водой. Они расправили крылья и бросились в волны, как самоубийцы, потому что крылья, как отметила Нина, были слишком слабыми, чтобы их выдержать.
Дождь и ветер размыли далекие, высокие, белые дома города. Прогремел гром. Нина надвинула на лоб шерстяную шапку и потерла руки, в которые вцепился мороз. У нее были отекшие, блестящие пальцы с обгрызенными ногтями. Ее маленькие, красно-голубые глаза слезились. На ходу она носком ботинка пинала перед собой камушки и производила впечатление омерзительной, ребячливой старухи. Она уже не помнила о зверях, которые дрались за ее часы и держали часы в руках. Услышав пронзительные крики, она обернулась и увидела, что река ползла по барахтающимся черным существам и ложилась на них, пока они не задохнулись. Она очень удивилась и помолилась, чтобы Бог спас незнакомых тонущих, но он этого не сделал. Она ощущала Бога, как засыпающий ребенок чувствует куклу в кроватке рядом с собой. Медленно, пожевывая челюстями, она пошла прочь. Мокрые седые волосы прилипли к плечам.
Сумрак, дождь и ветер походили на клейкую массу. «Ох ты, францисканская душа», — пробормотала Нина, увидев длинное смеющееся лицо умершего мужа. Он скалил зубы и звонко пел, все птицы прилетели, все, все, все. «Я была груба с тобой, — сказала Нина, — наш черноволосый жилец омрачил мои чувства. Помнишь, ты подарил мне на день рождения прекрасную сковородку, а я от злости расплакалась, вместо того, чтобы поблагодарить тебя? Я-то, тщеславное существо, рассчитывала на духи и розы. Наш жилец — под носом он носил блестящую щеточку и был так прекрасен, что я могла смотреть на него только одним глазом, а то умерла бы от восхищения. Радость, которую я испытывала рядом с ним, часто была больше моего тела: я скакала по улице, словно маленькая девочка. Он был бельгиец и говорил в нос». Шепча, вздыхая и причитая, она пробиралась через черный дождь, в котором фары машин прорезали круглые дыры. Удары колокола проникали ей в уши, как стук сердца, как теперь уже утихшее тиканье золотых часов, которые сейчас плавали под водой круглой блестящей рыбой, надменно обгонявшей других рыб, хотя и мертвой.
«Перегруженный работник»
Зима была неприятной, она пожадничала со снегом, не разбрасывала его по земле, и та не могла спокойно спать. Женщина, о которой здесь пойдет речь, тоже не могла уснуть. В заявлении об уходе она написала: «Я перегруженный работник». Внутри она постоянно дрожала: от страха или от ужаса. Ее мучили сомнения. Когда она вскакивала из-за стола и бросалась на кровать, она видела, что лампа качается на сквозняке из стороны в сторону, и поначалу не только удивлялась, но и пугалась. Иногда она бросалась на кровать, потому что не могла больше стоять или сидеть: внезапно кончались силы. Поскольку в квартире были только жесткие стулья, читала она лежа. Слушая музыку, она лежала на правом боку и левой рукой прижимала подушку к правой щеке, а правая рука пыталась обнять тело, но была слишком коротка; пальцы едва касались лопаток. Она лежала прикрыв глаза и подтянув ноги. Еще она писала много резюме, в которых расхваливала свои способности: «Я динамична и вместе с тем терпелива. Когда я не сплю (чего с некоторого времени больше не могу), я часами медитирую и в это время меня не нужно ни кормить, ни поить; по вечерам я сама ищу добычу, покидая город и рыская по долине: птицам и мышам от меня не скрыться».
Квартира была очень большая: надстроенная мансарда с двумя крошечными окнами. Она принадлежала одной музыкантше, которая отправилась в путешествие. Стены были выстроены словно из снега. Раньше «перегруженный работник» жила в пансионе, где картины на стены можно было крепить только специальными кнопками хозяев дома. О каждом приходе гостей следовало сообщать заранее и они могли остаться только до десяти часов вечера. Телевизор в общей комнате следовало выключать в одиннадцать. Большей частью там жили бывшие пациенты психиатрической клиники, которая размещалась когда-то в этом же доме, а еще раньше это был пансион для девочек, который так и остался символом ограниченной свободы. Постояльцы отеля, иногда случайно забредавшие туда, получали большое банное полотенце, жильцы — маленькое. По воскресеньям кухня была закрыта; жильцы сидели по комнатам, жевали свои бутерброды с колбасой и смотрели из окон на стену. Однажды, когда «перегруженный работник» стояла у окна, она увидела на улице тень дерева и подумала, что там лежит она сама.
Она думала, что у нее нет права жить в этой большой квартире, в которую скоро вернется музыкантша. Она ходила на цыпочках и иногда сверяла время на часах по телефону. Она думала о музыкантше: «В ней есть сила. Легко быть хорошим, когда есть сила».
В Рождество бледное небо заволокло розово-фиолетовой стеной облаков, крыши города словно накрыло горой из ваты. «Перегруженный работник» праздник не отмечала. Страх обнищать не позволял ей купить подарок даже себе. Но она выглядела как женщина, которая знала любовь или только ждала ее.
Собственность госпожи Ляйзеганг
В одном парке, который раньше был кладбищем и где писатели в дар городу посадили дерево, я познакомилась с госпожой Ляйзеганг. Она сидела рядом со мной на скамейке у детской площадки и, как это свойственно одиноким людям, вдруг заговорила. Она что-то путано рассказывала, и я только спустя несколько часов, все переварив, наконец-то действительно увидела перед собой эту женщину.
