Макс Фриш - Листки из вещевого мешка (Художественная публицистика)
Присяга звучит: "Я клянусь (или присягаю) хранить верность Швейцарской Конфедерации, для защиты отечества и его конституции не жалеть тела и жизни, никогда не покидать знамени, верно следовать воинским законам, беспрекословно и точно выполнять приказы старших по званию, соблюдать строгую воинскую дисциплину и сделать все, чего требуют честь и свобода отечества".
Что мы знали тогда о войне? В наших киосках продавался нацистский иллюстрированный журнал "Сигнал" с фотографиями: немецкий пикирующий бомбардировщик "штука" (незадолго до войны я видел эту машину в Дюбендорфе на Международной выставке, как и "Мессершмитт", демонстрировавшийся фон Удетом) в боевом полете над Польшей, немецкие танки в наступлении на дымящиеся деревни, бомбардировщики со свастикой, сбрасывающие бомбы, вступление немецкого вермахта в города и деревни. Никакого представления о том, что происходит в Варшавском гетто, - этого никто еще не знал. Но другое могло уже быть известно. Впрочем, наша пресса была осторожна: за ней следил Геббельс. Армия тоже была осторожна: ей нужны были солдаты, не умеющие рассуждать.
Выражение "если дело примет серьезный оборот" излюблено начальством: "Если дело примет серьезный оборот, вам не придется отсиживаться под своей крышей"; капралы употребляют это выражение куда реже. Но что будет, если и впрямь дело примет серьезный оборот, знает только старший лейтенант. Например: "Если дело примет серьезный оборот, горячего супа не будет". В конечном счете мы как раз и готовились к серьезному обороту дела. При отработке ружейных приемов и муштре в строю, скатывании шинели и т. п. о серьезном обороте не упоминалось, но при инспектировании нашей школы обязательно. Все гвозди на подметке должны быть на месте в случае, "если дело примет серьезный оборот". Важно будет все. Рядовые в первую очередь должны постоянно иметь перед глазами "серьезный оборот". Офицерам, живущим в гостинице "У льва", в случае, "если дело примет серьезный оборот", будет легче перестроиться. Это выражение не напоминало ни о танках, ни об огнеметах или бомбах, для этого майор, присутствующий при ночной передислокации, был слишком чисто выбрит, слишком барственен, слишком уверен, что, когда дело примет серьезный оборот, оно оправдает его распоряжения и он ни в коем случае не останется там, где он был. Ведь все это не было еще серьезным оборотом. А с другой стороны, от такого оборота ожидалось некоторое облегчение. И мы вовсю обсуждали, как будет то или это в случае, "если дело примет серьезный оборот".
Меня угнетала не столько тяжесть ящиков, сколько разговоры. Я старался не слушать, когда рассказывали так называемые еврейские анекдоты. Однажды мы видели немецких евреев в Санкт-Морице - на них меховые шубы, а мы как раз выбивали пыль из наших шерстяных одеял. Лагеря беженцев мы не видели никогда. Я знал о них, правда, очень мало.
Сражалась ли наша армия? Как долго?
650 дней в армии, не считая гауптвахты. Я был, наверное, послушным. Прежде всего из благоразумия: большая группа добьется большего, если ее будет направлять единая воля. Я понимал до известной степени, что повиновение надо упражнять, так сказать, на холостом ходу. Казалось, что остальным повиновение на военной службе дается легче, чем студенту. Они уже привыкли делать то, чего от них требуют: каменщик, кровельщик, сварщик, токарь, электрик, механик. А от них требовалось: ружейные приемы, прохождение торжественным маршем в колонне или по одному, отдавание чести плоская ладонь, вытянутые пальцы у виска, приветствие резким поворотом головы к начальству, смотреть вправо, смотреть вперед, "отделение, стоп", "к ноге", "бегом", "ложись", "бегом" и так далее. Получаса довольно, чтобы перестать думать. В этом была даже своего рода приятность, тебя больше не было в наличии. Забывались последние известия о гитлеровских победах. Пока я просто подчинялся, меня ничто больше не касалось. Поразительно, как тупость сохраняет силы. Лейтенант, подавший команду "бегом" и сам налегке, без снаряжения, ее выполнявший, мог бы теперь придираться к нам. Повиновение избавляло нас от этого. Этот лейтенант получил потом хорошую характеристику. Бег по такой местности, в полной выкладке, и никто из солдат не ворчал армия может положиться на такого лейтенанта. Пока он, по всей вероятности, принимал душ, за нас взялся фельдфебель, но и здесь все было в порядке: каску на ранец, ботинки перед собой, шерстяное одеяло со швейцарским крестом наверх, полотенце слева, а не справа, или наоборот, а тот, кто валяет дурака, рискует повторить все сначала. Послушание избавило нас от этого. Чего ждали от нашего подхалимства высшие армейские чины, нас не касалось. Покорные солдаты, и у орудий тоже отупевшие солдаты, повиновение без заинтересованности, оружие как реквизит муштры.
Отечество - неопределенный символ для сильного чувства, которое владело мной 2.9.1939 на вокзале и в поезде, полном солдат (без патриотических песен). Чувство патриота, которое я приношу с собой в армию, созвучно скорее Гёльдерлину * и Готфриду Келлеру *. Нам не по душе, когда фельдфебель, только потому, что он назначил кого-то нести караул в воскресенье, говорит о родине. "Родина ждет от вас" - произнести это может только лейтенант, едва приступивший к службе. Рядовые почти не употребляют таких слов; их произносят лишь высшие чины. Даже капитану предпочтительней говорить не "родина", но "наша армия". Армия определяет то, чего от нас требует родина. Чем выше чин у офицера, тем доверительнее его отношения с родиной. Она его назначила, она пристегнула ему золото на фуражку и воротник, она предоставила ему право приказывать. Наша выправка имеет прямое отношение к родине. Когда майор или полковник говорят: "Euses Vatterland" 1, это звучит более убедительно и само собой разумеется. Убедительней, чем если бы рядовой сказал полковнику: "Euses Vatterland". Она рассчитывает на нас, родина, но не мы ее ораторы, ее голос.
1 Наша родина (нем., диал.).
Известно, что были в стране люди, которые готовились к сопротивлению немецкой оккупации. Но как это сопротивление будет осуществляться, мы в армии никогда не слыхали.
Для того чтобы поберечь мундиры, солдатам вскоре дополнительно выдали тужурки и так называемые строевые брюки защитного цвета с белесыми пятнами. Они лежали в стопке и раздавались приблизительно по росту. Лучше слишком большие, чем слишком узкие. Но слишком большие часто выглядели смешно. Поэтому лейтенант отсылал обратно то одного, то другого. Одежда была ношеная, но чистая, она пахла не потом предшественника, а цейхгаузом. Весьма практичное мероприятие. Строевая тужурка, строевые брюки, строевые фуражки. Брюки пожелтее тужурки или наоборот, это не имело значения, главное, чтобы мы не надевали фуражку набок. По дороге на службу мы еще были гражданами в форме, а форма - почетное одеяние и так далее. А теперь мы скорее похожи на обитателей психиатрической лечебницы. Каска и винтовка остаются в личном пользовании. Вечером, для выхода, когда население увидит нас вблизи, снова мундир.
Армия, занимавшая 4.9.1939 свои позиции, насчитывала 430 000 человек. У нее было ровно 86 истребителей, частью устаревших. Противовоздушная оборона состояла к этому времени из 7 орудий калибра 75 мм и 20 орудий калибра 22 мм. Противотанковая оборона также нуждалась в орудиях и боеприпасах. За несколько месяцев до начала войны, 14.4.1939, Федеральный совет принял постановление, запрещающее экспорт оружия, оставив тем не менее это право за некоторыми частными фирмами (фирмой Бюрле, например).
В первое время, пока я был еще студентом, я вызывал некоторое недоверие. Солдат удивляло, почему студент не служит офицером. Узнав позднее, какое жалованье я получаю, они сочли это непорядком - образованный служащий зарабатывает меньше, чем они. Для чего тогда учиться? Наедине, например в караульном помещении, мне задавали разные вопросы, считая, что человек с высшим образованием хорошо разбирается во всем, кроме слесарного дела или дойки коров, ремесла жестянщика или возчика, или что там еще было их работой. Соответствующим образом относились они и к офицерам: глубокое уважение, основанное на вере в то, что привилегированный означает более умный. Ни один из рабочих не желал всерьез или хотя бы наполовину всерьез (что было бы одинаково смешно, ибо начисто исключалось) быть офицером. О чем бы он, рабочий, без аттестата зрелости, разговаривал с этими господами после работы? Они были, с точки зрения рабочего, сплошь образованные или, на худой конец, состоятельные и потому по справедливости командовали рядовыми и спали в постелях. Они владели чужими языками. Как покажут они себя в бою, сомнений не было. У них за спиной курсы, отсюда некое тайное знание, как вести бой. Вполне возможно, что квалифицированный рабочий, чья профессия опасней, например, чем у юриста, смог бы читать географическую карту. Его профессия научила его и многому другому. Но чтобы ему стать лейтенантом, этого мало, нужно еще некое "нечто". Люди чувствуют это. Унтер-офицером - это еще возможно. Унтер-офицер сталкивается с офицером только на работе, а не на офицерском балу с дамами. Что делать на таком балу крановщику? Ничего из этого не выйдет. Да он этого и не хочет. Когда надо переправить через горный ручей четыре орудия, рабочий может дать дельный совет и сказать, как это сделать. Так бывает нередко. Но и здесь ему не хватает этого "нечто", которое есть у лейтенанта и обер-лейтенанта, - авторитета, основанного не на знании предмета, а на привычке и в штатской жизни не сделать самому, а позвать слугу. Сын буржуа и в мундире офицера остается самим собой. Он командует с той же естественностью, как в обычной жизни заказывает то, что он или его отец могут оплатить. Когда он будет говорить с равными, он скажет: "мои люди", "мой взвод" и так далее. Рабочий же, напротив, к этому не привык, он думает: "мы". И даже когда он орет, чтобы настоять на своем: "Раз-два, взяли!", он кричит "мы". Такого "мы" нет ни в одной армейской команде. В определенных условиях офицер тоже говорит "мы". Тогда нам ясно: он со страху полные штаны наклал, а между тем врага и близко нет, просто авария. Едва все наладилось, у него снова появляется это его пресловутое "нечто", подчас вполне дружелюбное.
