Анатоль Франс - Восстание Ангелов
Но прорицания потребовали от ясновидящей слишком большого напряжения, Усталость помешала ей продолжать ее трансцендентные поиски. Она исчерпала последний запас своих сил, обратившись к своему клиенту с внушительным наставлением оставаться в тесном единении с богом, если он хочет вернуть то, что потерял, и преуспеть в своих стараниях.
Морис, положив на камин луидор, вышел взволнованный, потрясенный и твердо уверенный, что г-жа Мира обладает сверхъестественными способностями, к сожалению, недостаточными.
Уже спустившись с лестницы, он вспомнил, что оставил маленького "Лукреция" на столе у пифии, и, подумав, что старый маньяк не переживет потери своей книжонки, вернулся за нею. Едва он переступил порог отчего дома, как перед ним выросла горестная тень. Это был папаша Сарьетт, который жалобным голосом, напоминавшим осенний ветер, требовал обратно своего "Лукреция". Морис небрежно вытащил его из кармана пальто.
- Не убивайтесь так, господин Сарьетт, вот вам ваша игрушка.
Библиотекарь жадно схватил свое вновь обретенное сокровище и, прижимая его к груди, понес к себе в библиотеку. Там он бережно опустил его на синее сукно стола и стал придумывать, куда бы понадежнее спрятать свою драгоценность, перебирая в уме различные проекты, достойные ревностного хранителя. Но кто из нас может похвастаться мудростью? Недалеко простирается предвидение человека, и все предосторожности нередко оказываются тщетными. Удары судьбы неотвратимы, никому не дано избежать своей участи. Все наставления разума, все старания бессильны против рока. Горе нам! Слепая сила, управляющая светилами и атомами, из превратностей нашей жизни строит порядок вселенной. Наши бедствия находят себе место в гармонии миров. Этот день был днем переплетчика, которого круговорот времен приводил сюда дважды в год под знаком Тельца и под знаком Девы. В этот день с утра Сарьетт приготовлял книги переплетчика, он складывал на стол новые, не переплетенные тома, признанные достойными кожаного или картонного переплета, а также и те, одежда коих требовала починки, и тщательно составлял список с подробнейшим описанием. Ровно в пять часов старый Амедей - служащий от Леже-Массье, переплетчика с улицы Аббатства, являлся в библиотеку д'Эпарвье и после двойной проверки, произведенной г-ном Сарьеттом, складывал книги, предназначенные для его хозяина, на кусок холста и затем, связав крест-накрест все четыре конца, вскидывал этот узел себе на плечо, после чего прощался с библиотекарем следующей фразой:
- Счастливо оставаться честной компании.
И спускался по лестнице.
Так и на этот раз все произошло обычным порядком. Но Амедей, найдя на столе "Лукреция", положил его самым простодушным образом в свою холстину и унес с другими книгами, а г-н Сарьетт как на грех этого не заметил. Библиотекарь вышел из залы Философов и Сфер, совершенно забыв о книге, отсутствие которой сегодня днем доставило ему столько тревожных минут. Строгие судьи, пожалуй, поставят ему это в упрек как непростительную забывчивость. Но не лучше ли сказать, что таково было веление свыше, ибо это ничтожное обстоятельство, которое, с человеческой точки зрения, привело к невероятным последствиям, было вызвано так называемым случаем, а в действительности естественным ходом вещей. Г-н Сарьетт отправился обедать в кафе "Четырех епископов"; прочел там газету "Ла Круа". На душе у него было спокойно и безмятежно. Только на следующее утро, войдя в залу Философов и Сфер, он вспомнил о "Лукреции" и, не обнаружив его на столе, бросился искать повсюду, но нигде не мог найти. Ему не пришло в голову, что Амедей мог захватить книгу нечаянно. Первой его мыслью было, что библиотеку опять посетил незримый гость, и его охватило страшное смятение.
В это время на площадке лестницы раздался какой-то шум, и несчастный библиотекарь, открыв дверь, увидел маленького Леона в кепи с галунами, который кричал: "Да здравствует Франция!" - и швырял в своих воображаемых врагов тряпки, метелки и мастику, которой Ипполит натирал полы. Эта площадка была излюбленным местом мальчика для его воинственных упражнений, и нередко он забирался даже в библиотеку. У г-на Сарьетта тут же возникло подозрение, что Леон взял "Лукреция" и воспользовался им в качестве метательного снаряда, и он внушительно и грозно потребовал, чтобы мальчик сейчас же принес книгу. Леон стал отрекаться, тогда Сарьетт сделал попытку подкупить его обещаниями:
- Если ты принесешь мне маленькую красную книжку, Леон, я дам тебе шоколаду.
Ребенок задумался. В тот же вечер г-н Сарьетт, спускаясь по лестнице, встретил Леона, который, протянув ему растрепанный альбом с раскрашенными картинками - "Историю Грибуля", сказал:
- Вот вам книга, - и потребовал обещанный шоколад. Спустя несколько дней после этого происшествия Морис получил по почте проект некоего сыскного агентства, во главе которого стоял бывший служащий префектуры. Оно обещало быстроту действий и полное сохранение тайны. Явившись по указанному адресу, Морис нашел мрачного, усатого субъекта с озабоченным лицом, который, взяв с него задаток, пообещал тотчас же приступить к поискам.
Скоро Морис получил письмо от бывшего служащего префектуры, в котором тот сообщал ему, что начал розыски, что это дело требует больших расходов, и просил еще денег. Морис денег не дал и решил искать сам. Предположив, - не без основания, - что ангел, раз у него нет денег, должен общаться с бедняками и такими же отщепенцами-революционерами, каким он был сам. Морис обошел все меблированные комнаты в кварталах Сент-Уан, Ла-Шапель, Монмартр, у Итальянской заставы, все ночлежные дома, где спят вповалку, кабачки, где кормят требухой и за три су дают рюмку разноцветной смеси, подвалы Центрального рынка и притон дядюшки Моми.
Морис заглядывал в рестораны, куда ходят нигилисты и анархисты, он видел там женщин, одетых по-мужски, и мужчин, переодетых женщинами, мрачных, исступленных юношей и восьмидесятилетних голубоглазых старцев, которые улыбались младенческой улыбкой. Он наблюдал, расспрашивал, его приняли за сыщика, и какая-то очень красивая женщина ударила его ножом. Но на следующий же день он продолжал свои поиски и опять ходил по кабачкам, меблированным комнатам, публичным домам, игорным притонам, заглядывал во все балаганы, харчевни, лачуги, ютящиеся подле укреплений, в логова старьевщиков и апашей.
Мать, видя, как Морис худеет, нервничает и молчит, встревожилась.
- Его нужно женить, - говорила она.-Какая досада, что у мадемуазель де ла Вердельер небольшое приданое!
Аббат Патуйль не скрывал своего беспокойства.
- Наш мальчик, - говорил он, - переживает душевный кризис.
- Я склонен думать, - возражал г-н Ренэ д'Эпарвье, - что он попал под влияние какой-нибудь дурной женщины. Надо подыскать ему занятие, которое бы его увлекло и льстило бы его самолюбию. Я мог бы устроить его секретарем комитета охраны сельских церквей или юрисконсультом синдиката католических водопроводчиков.
ГЛАВА XVII,
из которой читатель узнает о том, как Софар, алчущий золота, подобно самому Маммону, предпочел своей небесной родине Францию, благословенную обитель Бережливости и Кредита, и в которой еще раз доказывается, что имущий страшится каких бы то ни было перемен.
Аркадий между тем жил скромной трудовой жизнью. Он работал в типографии на улице Сен-Бенуа и жил в мансарде на улице Муфтар. Когда его товарищи устроили стачку, он покинул типографию и посвятил все свои дни пропаганде; он вел ее столь успешно, что привлек на сторону восставших свыше пятидесяти тысяч ангелов-хранителей, которые, как правильно говорила Зита, были недовольны своим положением и заразились современными идеями. Но ему недоставало денег, а тем самым и свободы действий, и он не мог, как ему ни хотелось, тратить все свое время на то, чтобы просвещать сынов неба. Точно так же и князь Истар из-за отсутствия денег изготовлял меньше бомб, чем следовало, и притом худшего качества. Правда, он делал множество маленьких карманных бомб. Он завалил ими всю квартиру Теофиля и каждый день забывал их где-нибудь на диване в кафе. Но изящная, портативная бомба, которой можно было бы уничтожить несколько больших домов, стоит от двадцати до двадцати пяти тысяч франков. У князя Истара было всего лишь две таких бомбы. Одинаково стремясь добыть средства, Аркадий и Истар отправились за поддержкой к знаменитому финансисту Максу Эвердингену, который, как всякий знает, стоит во главе крупнейших кредитных учреждений Франции и всего мира. Однако далеко не все знают, что Макс Эвердинген не родился от женщины, а что он - падший ангел. Тем не менее эта истина. На небесах он носил имя Софара и был хранителем сокровищ Иалдаваофа, великого любителя золота и драгоценных камней. Выполняя свои обязанности, Софар возгорелся любовью к богатству, которую нельзя удовлетворить в обществе, не знающем ни биржи, ни банков. Однако сердце его было полно пылкой привязанности к богу иудеев, которому он оставался верен очень долгое время. Но в начале двадцатого века христианской эры, обратив с высоты небес свой взор на Францию, он увидел, что эта страна под именем республики превратилась в плутократию, где под видом демократического правления властвует безо всяких преград и ограничений крупный капитал. С той поры пребывание в эмпирее стало для него невыносимо. Он всей душой тянулся к Франции, как к своей избранной отчизне, и в один прекрасный день, захватив столько драгоценных камней, сколько мог унести, он спустился на землю и обосновался в Париже. Здесь этот корыстный ангел начал вершить большие дела. После того как он воплотился, в его лице не осталось ничего небесного, оно воспроизводило во всей чистоте семитический тип и было испещрено морщинами и складками, которые мы наблюдаем на лицах банкиров и которые намечаются уже у менял Квентин-Матсиса. Он начал скромно, но с головокружительной быстротой пошел в гору. Он женился на очень некрасивой женщине, и оба они могли видеть себя, как в зеркале, в своих детях. Дворец барона Макса Эвердингена, возвышающийся на холме Трокадеро, битком набит различными реликвиями христианской Европы. Барон принял Аркадия и Истара в своем кабинете-одной из самых скромных комнат дворца. Потолок ее был украшен фреской Тьеполо, перенесенной из какого-то венецианского палаццо. Здесь стояло бюро регента Филиппа Орлеанского, различные шкафы, витрины, статуи; по стенам висело множество картин.
