Уильям Фолкнер - Святилище
Женщина еще не укладывалась и не раздевалась, только сняла шляпку и положила на кровать, где спал ребенок. Лежа рядом, они создавали впечатление неустроенности явственнее, чем искусственное освещение и свежая постель в пропахшем долгим запустением жилье. Казалось, женственность - это некий ток, идущий по проводу, на котором висят несколько одинаковых лампочек.
- У меня на кухне кой-какие вещи, - сказала женщина. - Я сейчас.
Ребенок лежал на кровати под лампочкой без абажура, и Хорес подумал, почему это женщины, покидая дом, снимают абажуры со всех ламп, хотя больше ни к чему не притрагиваются; он смотрел на ребенка, на его посиневшие веки, образующие на фоне свинцового цвета щечек тусклый, синевато-белый полумесяц, на влажную тень волос, покрывающих головку, на поднятые, тоже потные ручонки и думал: "Боже мой. Боже мой".
Он вспоминал, как впервые увидел ребенка в ящике за печью в том полуразрушенном доме за двенадцать миль от города; о гнетущей близости Лупоглазого, нависшей над домом будто тень чего-то размером со спичку, уродливо и зловеще искажающая нечто знакомое, привычное, большее в двадцать раз; о себе и женщине в кухне, освещенной лампой с треснутым закопченным стеклом, стоявшей на столе с чистой спартанской посудой, о Гудвине с Лупоглазым где-то в окружающей темноте, казавшейся безмятежной из-за стрекота лягушек и насекомых и вместе с тем таящей в близости Лупоглазого зловещую безымянную угрозу. Женщина тогда выдвинула ящик из-за печи и стояла над ним, спрятав руки в бесформенную одежду.
- Приходится держать его здесь, чтобы не подобрались крысы, - сказала она.
- О, - сказал Хорес. - У вас есть сын.
Тогда она выпростала руки, вскинула их жестом одновременно непринужденным и робким, застенчивым и гордым, и сказала, что он может прислать ей апельсиновых леденцов.
Женщина вернулась с чем-то, аккуратно завернутым в обрывок газеты. Хорес догадался, что это выстиранная пеленка, еще до того, как она сказала:
- Я развела в печи огонь. Должно быть, слишком уж расхозяйничалась.
- Нет, что вы, - сказал Хорес. - Поймите, это просто вопрос юридической предусмотрительности. Лучше причинить кому-то мелкие временные неудобства, чем рисковать нашим делом.
Женщина, казалось, не слышала. Расстелив на кровати одеяло, она положила на него ребенка.
- Видите ли, в чем дело, - сказал Хорес. - Если судья заподозрит, что я знаю больше, чем явствует из фактов... то есть надо попытаться внушить всем, что арест Ли за убийство - просто...
- Вы живете в Джефферсоне? - спросила женщина, завертывая ребенка в одеяло.
- Нет. В Кинстоне. Правда, здесь я... когда-то практиковал.
- Однако тут у вас есть родные. Женщины. Жившие в этом доме.
Подняв ребенка, она подвернула под него одеяло. Потом взглянула на Хореса.
- Ничего. Я знаю эти дела. Вы были очень добры.
- Черт возьми, - возмутился Хорес, - неужели вы думаете... Идемте. Поедем в отель. Вы отдохнете как следует, а рано утром я приду. Давайте понесу ребенка.
- Я сама.
Спокойно взглянув на него, женщина хотела добавить еще что-то, но повернулась и пошла к двери. Хорес выключил свет, вышел следом за ней и запер дверь. Женщина уже сидела в машине. Хорес сел на переднее сиденье.
- Отель, Айсом, - приказал он и обратился к женщине: - Я так и не научился водить машину. Иной раз, как подумаю, сколько времени потратил, не учась...
Узкая тихая улочка теперь была вымощена, но Хорес еще помнил, как после дождя она превращалась в канал с черной массой из земли пополам с водой, журчащей в канавах, где они с Нарциссой в прилипших к телу рубашонках и заляпанных грязью штанишках плескались и шлепали босиком за неумело выстроганными корабликами или рыли ногами ямы, топчась и топчась на месте с напряженным самозабвением алхимиков. Он помнил те времена, когда улочку, еще не знающую бетона, с обеих сторон окаймляли дорожки из красных кирпичей, уложенных однообразно и неровно, постепенно превратившихся в причудливую беспорядочную темно-бордовую мозаику на черной, затененной от полуденного солнца земле; теперь бетон, этот искусственный камень, хранил в начале подъездной аллеи отпечатки его и сестры босых ног.
Редкие уличные фонари сменились ярким светом под аркой заправочной станции на углу. Женщина внезапно подалась вперед.
- Останови, пожалуйста, здесь, - попросила она. Айсом нажал на тормоза. - Я выйду тут, пойду пешком.
- Ничего подобного, - возразил Хорес. - Поехали, Айсом.
- Нет, постойте, - сказала женщина. - Сейчас мы поедем мимо людей, которые вас знают. А потом еще на площади.
- Ерунда, - сказал Хорес. - Айсом, поехали.
- Тогда сойдите вы, - предложила женщина. - Он тут же вернется.
- Не выдумывайте, - сказал Хорес. - Ей-Богу, я... Айсом, езжай!
- Зря вы, - сказала женщина. Она снова села на место. Потом опять подалась вперед. - Послушайте. Вы были очень добры. Намерения у вас хорошие, но...
- Вы что, решили, что я плохой адвокат?
- Видимо, со мной случилось то, что должно было случиться. Бороться с этим бессмысленно.
- Если вы так считаете - конечно. Но это неправда. Иначе б вы велели Айсому ехать на станцию. Так ведь?
Женщина смотрела на ребенка, оправляя одеяло у личика.
- Выспитесь, - сказал Хорес, - а утром я буду у вас.
Они миновали тюрьму - прямоугольное здание, резко испещренное тусклыми полосками света. Лишь центральное окно, перекрещенное тонкими прутьями, было настолько широким, что его можно было назвать окном. К нему прислонялся негр-убийца; внизу вдоль забора виднелся ряд непокрытых и в шляпах голов над широкими натруженными плечами, в мягком бездонном вечернем сумраке низко и печально звучали голоса, поющие о небесах и усталости.
- Да вы не волнуйтесь. Все понимают, что это не Ли. Они подъехали к отелю, перед ним на стульях сидели коммивояжеры и слушали пение.
- Я должна... - заговорила женщина. Хорес вылез из машины и распахнул дверцу. Женщина не двинулась. - Послушайте, я должна сказать...
- Да, - сказал Хорес, подавая ей руку. - Знаю. Я приду рано утром.
Он помог женщине вылезти. Они вошли в отель и подошли к конторке, коммивояжеры оборачивались и разглядывали ее ноги. Пение, приглушенное стенами и светом, слышалось и там.
Пока Хорес говорил с портье, женщина с ребенком на руках молча стояла рядом.
- Послушайте, - сказала она. Портье с ключом пошел к лестнице. Хорес тронул женщину за руку, направляя за ним. - Я должна вам кое-что сказать.
- Утром, - ответил Хорес. - Я приду пораньше, - сказал он, поворачивая ее к лестнице. Но женщина упиралась, не сводя с него взгляда; потом высвободила руку, развернувшись к нему лицом.
- Ну, ладно, - сказала она. И заговорила ровным, негромким голосом, чуть наклоняясь к ребенку. - У нас совсем нет денег. Сейчас все объясню. Последнюю партию Лупоглазый не...
- Да-да, - сказал Хорес, - утром это первым делом. Я приду к концу вашего завтрака. Доброй ночи.
Хорес вернулся к машине, пение все продолжалось.
- Домой, Айсом, - сказал он. Они развернулись и снова поехали мимо тюрьмы, мимо прильнувшей к решетке фигуры и голов вдоль забора. На стене с решеткой и оконцами неистово трепетала и билась от каждого порыва ветра рваная тень айланта; позади утихало пение, низкое и печальное. Машина, едущая ровно и быстро, миновала узкую улочку.
- Послушай, - сказал Хорес, - куда это ты...
Айсом затормозил.
- Мисс Нарцисса велела привезти вас обратно.
- Ах вот как? - сказал Хорес. - Это очень мило с ее стороны. Можешь передать ей, что отменил ее решение.
Айсом отъехал назад, свернул в узкую улочку, потом в кедровую аллею, свет фар вонзился в туннель косматых деревьев, словно в черную глубину моря, словно в среду заблудившихся призраков, которым даже свет не мог придать окраски. Машина остановилась у двери, и Хорес вышел.
- Можешь передать, что я ушел не к ней, - сказал он. - Сумеешь запомнить?
XVII
С айланта в углу тюремного двора упал последний воронкообразный цветок. Они лежали толстым, липким ковром, источая душный, приторный запах, приторность была тошнотворной, предсмертной, и вечером рваная тень листвы трепетала на зарешеченном окне, едва вздымаясь и опускаясь. Это было окно общей камеры, ее побеленные стены были покрыты отпечатками грязных ладоней, испещрены нацарапанными карандашом, гвоздем или лезвием ножа датами, именами, богохульными и непристойными стишками. По вечерам к решетке прислонялся негр-убийца, лицо его беспрестанно рябила тень трепещущих листьев, и пел с теми, кто стоял внизу у забора.
Иногда он пел и днем, уже в одиночестве, если не считать неторопливых прохожих, оборванных мальчишек и людей у гаража напротив.
- Прошел еще один день! Места в раю тебе нет! Места в аду тебе нет! Места в тюрьме белых людей тебе нет! Черномазый, куда ты денешься? Куда ты денешься, черномазый?
Хорес каждое утро посылал с Айсомом в отель бутылку молока для ребенка. В воскресенье он поехал к сестре. Женщина осталась в камере Гудвина, она сидела на койке, держа ребенка на коленях. Ребенок по-прежнему лежал в дурманной апатии, сжав веки в тонкий полумесяц, только в тот день то и дело судорожно подергивался и болезненно хныкал.
