Эжен Ионеско - Орифламма
Света мы не зажигали. Его глаза достаточно освещали комнату.
-- Закрой ставни,-- посоветовала Мадлен. Потом, указав пальцем на голову мертвеца, добавила: -- У нас теперь все пойдет наперекосяк.
Голова уже добралась до края ковра, отодвинула его и смяла. Я приподнял голову: "Так она не попортит ковер".
Все-таки я чувствовал себя довольно подавленным. Эта история -длившаяся столько лет... К тому же сегодня мне было особенно не по себе, поскольку я был вынужден "действовать". Временами у меня по спине пробегала струйка пота. Я вздрагивал.
-- В конце концов, это просто ужасно,-- с отвращением вскрикнула Мадлен.-- Такое только с нами могло случиться!
Я посмотрел на ее бледное, искаженное лицо. Мне стало ее жалко. Я подошел к ней и нежно сказал:
-- Если бы мы действительно любили друг друга, все это не имело бы значения.--Я умоляюще сложил руки.--Давай любить друг друга, Мадлен, прошу тебя. Я знаю, любовь победит все, она может изменить нашу жизнь. Ты понимаешь меня?
Я попытался ее поцеловать. Она высвободилась, взгляд ее был сух, губы твердо сжаты.
-- Я в этом уверен,--пробормотал я. Потом меня понесло.-- Вспомни. Когда-то каждый восход для нас знаменовал новую победу! Мы стояли у врат мира. Помнишь? Помнишь? Вселенная была -- и в то же время ее не было, или она становилась лишь прозрачной тканью, сквозь которую со всех сторон сиял ослепительный свет, славный свет, свет нескольких солнц. Свет проникал в нас нежным теплом. В мире, лишенном тяжести, мы чувствовали себя такими легкими, мы изумлялись своему существованию, мы радовались бытию. Это и есть любовь, это и есть молодость. Если бы мы захотели чего-то, захотели от всей души, нам все было бы подвластно, мы запели бы гимны радости!
--Не говори глупости,--ответила Мадлен.--Любовь не поможет нам избавиться от этого трупа. Ненависть, кстати, тоже. Здесь дело не в чувствах.
-- Я избавлю тебя от него,-- сказал я, безвольно опуская руки.
Я ушел в свой угол, забился в кресло. Замолчал. Мадлен, насупившись, принялась шить.
Я посмотрел на голову мертвеца, которая была всего в полуметре от стены напротив. Он успел еще больше состариться. Странно, мы ведь, несмотря ни на что, привыкли к нему; и вдруг я понял, что мне искренне жаль расставаться с ним. Если бы он лежал спокойно, мы бы еще долго держали его у нас, может быть, всегда. Все-таки он вырос, состарился у нас в доме, рядом с нами. Это нельзя сбрасывать со счетов! Чего вы хотите, ко всему привыкаешь, таково сердце человеческое... Дом покажется нам совсем пустым, подумал я, когда его не станет... Сколько воспоминаний он в нас будил! Он был немым свидетелем целой жизни, не всегда приятной, разумеется. Можно даже сказать, не всегда приятной именно из-за него! Но ведь жизнь это не всегда сплошное веселье!.. Я едва уже помнил, что убил его я, или, скажем мягче, казнил, в минуту гнева... или негодования... Мы давно молча простили друг друга... если уж говорить по большому счету, виноваты были оба. Но смог ли он все забыть?
Мадлен прервала ход моих мыслей.
-- Он уперся лбом в стену. Пора действовать!
-- Да! -- решился я.
Я встал. Открыл ставни. Посмотрел в окно. Как красива летняя ночь! Было, очевидно, часа два после полуночи. На улице -- никого. Во всех домах темные окна. В небе над головой -- круглая, сияющая луна, живая звезда. Млечный Путь. Туманности, множество туманностей, дороги в небе, ручьи, жидкое серебро, осязаемый свет, бархатный снег. Белые цветы, букеты, букеты, сады в небе, мерцающие леса, прерии... И пространство, пространство, бесконечное пространство!..
-- Ну, о чем ты думаешь? -- спросила Мадлен.-- Нельзя допустить, чтобы нас заметили. Я послежу за улицей.
Она вылезла в окно. Добежала до угла улицы, посмотрела налево, направо, потом махнула мне рукой:
"Давай!"
Река была метрах в трехстах от дома. Чтобы добраться до нее, предстояло пересечь две улицы и пройти маленькую площадь Т., где была опасность натолкнуться на загулявших американских солдат, которые наведывались в бар и бордель, принадлежащие владельцу нашего дома. Не налететь бы в темноте на какую-нибудь лодку, вытащенную на берег: для этого придется сделать крюк, что еще больше осложнит всю затею. Но выбора у меня не было. Без риска не обойтись.
Бросив последний взгляд на улицу, я взял мертвеца за волосы, с трудом приподнял, положил его голову на подоконник и спрыгнул на тротуар. ("Только бы он не свалил горшки с цветами",-- подумалось мне.) Я потащил его наружу. Казалось, я волоку спальню, коридор, столовую, всю квартиру, весь дом; потом -- будто я вырвал из самого себя, через рот собственные внутренности, легкие, сердце, скопище неясных чувств, неосуществленные желания, зловонные мысли, затхлые, гниющие образы, развращенную идеологию, разложившуюся мораль, отравленные метафоры, тлетворные газы, цепляющиеся к органам, как растения-паразиты. Я мучился ужасно, я не мог больше, я истекал слезами, кровью. Надо было терпеть, но как это было тяжело! Да еще страх, что кто-то может меня заметить! Я вытащил из окна его голову, длинную бороду, шею, туловище, я уже оказался у ворот соседнего дома, а ноги его все еще оставались в коридоре. Мадлен подошла ко мне, она дрожала от страха. Я потянул еще -- изо всех сил, с огромным трудом сдерживаясь, чтобы не закричать от боли. Я продолжал пятиться ("На улице -- никого,-- говорила мне Мадлен,-- во всех окнах погашен свет") и добрался наконец до угла улицы, повернул, перешел, повернул, перешел. Тело наконец целиком вылезло из окна. Мы оказались прямо в центре маленькой площади Т., освещенной, как днем. Я остановился. Вдали послышался шум грузовика. Завыла собака. Мадлен не выдержала: "Брось его и пошли домой!"
-- Это было бы неосмотрительно! Если хочешь, возвращайся. Я справлюсь.
Я остался один. Удивительно, насколько легче стал труп. Он здорово вырос, но исхудал, потому что все эти годы ничего не ел. Я начал крутиться на месте, мертвец, как лента, оборачивался вокруг меня. "Так будет легче нести его до реки",-- подумал я. Увы! Когда его голова оказалась у моего бедра, она вдруг издала долгий пронзительный свист мертвецов. Его ни с чем нельзя было спутать.
На этот звук со всех сторон отозвались свистки полицейских! Залаяли собаки, поехали поезда, зажглись окна, выходящие на площадь, в них показались лица, американцы в форме вывалились с девушками из бара.
На углу улицы появились двое полицейских. Они бежали ко мне, они были уже в двух шагах. Мне пришел конец.
Вдруг борода мертвеца раскрылась, как парашют, увлекая меня вверх за собой. Один из полицейских подпрыгнул изо всех сил -- слишком поздно, он ухватил только мой левый башмак. Я сбросил ему и второй. Американские солдаты в восторге щелкали фотоаппаратами. Я поднимался очень быстро, а полицейские грозили мне пальцами и кричали: "Мошенник! Ах, мошенник!" Во всех окнах аплодировали. Лишь Мадлен в своем окне, взглянув на меня, бросила с презрением: "Ты не умеешь быть серьезным! Ты, может быть, и взлетел, но не поднялся в моих глазах!"
Я услышал еще, как американцы приветствовали меня криками: "Хелло, бой!" -- они думали, что стали свидетелями спортивного достижения. Я бросил вниз свою одежду, сигареты -- полицейские их поделят. Затем гигантской орифламмой я пролетал лишь млечные пути -- на полной скорости, на полной скорости.
