Богумил Грабал - Божьи дети
А чем кончил Кашпар, этот свихнувшийся малый, который подметал улицы с вечной улыбкой на лице и, сделав несколько шагов, всякий раз подпрыгивал, откидывая пятки назад и выкрикивая: "О-о-о!", так что, казалось, сама походка его страдает тиком? Он подметал и веселил людей своей огромной беловолосой головой и розовым мясистым лицом с белыми бровями и ресницами, лицом, на котором было то же выражение, что и у фигур помешанных и юродивых на фронтонах католических храмов... Где он теперь, этот Кашпар, с его красивыми удивленными глазами, зрачки которых были точно пришиты к верхнему веку, так что он походил на христианского мистика?.. Куда он подевался? Этот Кашпар, который подстерегал, когда пан Марыско пойдет с вокзала со своей виолончелью, чтобы поднести ему ее до самой водонапорной башни, где пан Марыско обитал... куда он сгинул? Куда ушел тот, кто во времена протектората, завидев пана уездного начальника Оумрта, брал метлу на караул, как будто по-военному салютуя пану уездному начальнику, и подымал руку, и кричал: "Хайль Гитлер! Пан уездный начальник, угостите сигареткой..." И пан уездный начальник всегда давал ему сигарету и махал рукой, а потом спешил к себе в управу... Куда делся этот Кашпар? Тот самый, с которым я несколько раз ездил в Прагу навестить его тетушку, богатую даму, жившую в шести комнатах, куда мы вечно вваливались не вовремя, потому что дама еще не покидала постели, но Кашпара она принимала как родного племянника и потом, прямо в халате, потчевала нас коньяком в роскошной, убранной в стиле модерн гостиной и благодарила меня за то, что я дружу с Кашпаром... "Здоровьица вам!" Вот каково было обычное приветствие, с которым юродивый обращался к любому, кто бы на него ни взглянул, когда он подметал нимбуркские улицы, потому что ни на что иное он не годился, только подметать улицы, и люди любили его и угощали сигаретами... Где он сгинул?
А каков был конец Марженки, марионетки, которая ежедневно привозила вместе с родителями на площадь тележку, Марженка держалась за один ее борт, ее мамаша за второй, а папаша тянул тележку за единственную оглоблю, потом они раскладывали на доске прямо на тележке весь свой товар, шитье, разноцветные, тоненькие бумажные шпульки, на которые были намотаны нитки всех цветов, а иногда на их тележке появлялись еще и дешевые кружева, и вот они все это продавали, а люди покупали -- потому только, что знали: семья эта совершенно безобидная и относится к своей торговле с величайшей серьезностью, и всегда с ними их дочка, так же, как и Кашпар, переболевшая скарлатиной, которая лишила ее почти всех волос, бровей и ресниц, казалось, будто ее опалило пламя, и ее лицо было лицом испуганной куклы, куколки, у которой выдрали волосы... Иногда, когда с реки внезапно налетал порыв ветра, все семейство собирало свои разнесенные по площади нитки, бывало даже, что и кружева взвивались в воздух и, описав быстрый зигзаг, переносились через стоявшую в центре площади колонну в честь Девы Марии и скрывались на другой стороне, в арке отеля "На Княжеской"... Куда подевалась эта Марженка, которой мы, мальчишки, частенько кричали: "Маня, что ты любишь есть?" И она, точно очнувшись от оцепенения и какой-то застывшей изумленности, отвечала радостно: "Кнедлики, кнедлики, кнедлики!" И улыбалась, опираясь обеими руками о доску, на которой было разложено это самое шитье, а потом опять сосредоточенно замирала: если кто-нибудь подойдет, она предложит ему свой товар... Шесть раз в год в Нимбурке бывала ярмарка, и тогда Марженка и ее родители не открывали свою разъездную лавку, их приводила в ужас эта жуткая конкуренция, эти сотни палаток и шатров, возведенных за одну ночь... Семья любила то время, когда на площади не торговал никто, кроме них; они любили эту обширную площадь, по которой прогуливались или же шли за покупками только те, кто их знал, а ведь во время ярмарок в городок сходилось множество народу из окрестных деревень, и продавцам ниток это было не по вкусу... Вдобавок в шуме потонули бы мальчишеские вопли: "Маня, что ты любишь есть?" И потонул бы радостный отклик Марженки: "Кнедлики, кнедлики, кнедлики!" Ну, а в полдень они всегда укладывали свое шитье в глубины тележки и опять возвращались куда-то к водонапорной башне... У оглобли папаша, а Марженка держится за передок тележки, потому что Марженка не попала бы сама домой, ее нужно было туда отводить... Куда сгинула Марженка и ее родители, куда подевалась их старая тележка с обшарпанной оглоблей?..
Куда подевался Некола, задумчивый мальчик, который, хотя и не ходил в школу, научился разбирать часы, и вот он сидел в Залабье перед домом и глядел на свои наручные часы, пристально глядел, как движется секундная стрелка, он сидел, крепко обхватив двумя пальцами большие наручные часы, -чтобы время не убегало, он держал его крепко, и секундная стрелка в течение многих лет не уставала изумлять его, так что ему даже некогда было выучиться на садовника, потому что он никак не мог оторваться от скачущей секундной стрелки, он садился и снова принимался следить за тем, как на его руке бежит время... А когда он шагал по улице, то натыкался на прохожих, потому что не мог не смотреть на свои часы, так что в конце концов его поместили в лечебницу, и там он всласть, с очень серьезным лицом насмотрелся на секундную стрелку, он смотрел на нее, пока не умер в этой самой лечебнице, а часовая и маленькая секундная стрелки, подгоняемые пружиной, продолжали свой бег. Куда делся этот Некола, который мечтал проникнуть в сердце времени?
А куда подевался сумасшедший трактирщик Робинзон? Тот, что умел вырядиться Робин Гудом, и Кожаным Чулком, и Буффало Биллом? Когда он со своей палкой прогуливался по городку, это было похоже на явление комедиантов из "Проданной невесты". Страшно серьезный взрослый человек, весь разрисованный, в пестрой одежде, в шляпе с щегольским перышком или в кожаной шапочке, украшенной свисающим сзади лисьим хвостом... Чем была набита его голова, зачем ему нужно было вот так привлекать к себе внимание, возбуждая в самом себе и в зрителях ощущение того, что он необыкновенная личность, что, прохаживаясь по городу, он может вдруг выставить вперед эту свою палку, прицелиться, нажать на несуществующий курок и сразить противника наповал? И пока его жена заправляла в пивной, потому что иначе муж бы там все выпил, он вышагивал по улицам, так вот разодетый, лежал в кювете в боевой позиции пехотинца и, оперев палку о насыпь, обстреливал проезжающих мимо велосипедистов, случайных прохожих и автомобили... И так случилось, что когда пан уездный начальник ехал с немецким гауляйтером в главное земское управление в Колин, в кювете лежал Робинзон, стреляя из своей палки в немецкую машину, и гауляйтер приказал остановиться и самолично спустился туда, где лежал, продолжая палить из палки, Робинзон, и когда немец спросил уездного начальника: "Was ist das?", господин начальник ответил: "Das ist ein Trottel von Neuenburg", и гауляйтер сел обратно в машину, и они поехали дальше, а в Колине гауляйтер велел уездному начальнику написать рапорт об этом "идиоте из Нимбурка". Куда девался этот Робин Гуд, Буффало Билл и папаша Виннету, Кожаный Чулок, в одном лице?
Вот и дядюшка Пепин... когда мы как-то раз выпили водки и, разгоряченные, отправились в городок, дядюшка вдруг пустился на мосту в пляс и, расставив руки, понесся навстречу едущим автомобилям, и он -- при этом самом протекторате, в сгущающихся сумерках, когда уже зажигались фонари! -никак не мог ожидать, что из одной машины выскочат немецкие солдаты и офицер заорет на дядюшку: "Was ist denn?" Дядюшка Пепин перепугался и бормотал что-то, заикаясь, тогда я подошел и попросил простить его -- мол, дядюшку в первую мировую контузило... Офицер сказал: "Ach so, ein Trottel?", а я повторил: "Ein Trottel von Neuenburg"... Немецкие солдаты опять забрались в машину, а дядюшка Пепин позже с восторгом рассказывал, что его остановили самые настоящие солдаты вермахта, и воздавали ему почести, и козыряли, как будто Пепин был их командующим -- то ли Ауфенбергом, то ли Данкелем...
А куда подевался Винцек Рык, фигурка из паноптикума, которую я встречал на мосту через Лабу больше двадцати пяти лет кряду, сын богача пана Рыка, владельца недвижимости и главы пивоварни, у которого Винцек родился уже таким, каким и остался навсегда. Как рассказывал мне наш мельник, он ходил с ними в школу только до третьего класса, а потом его воспитывали няня, маменька и тетушка на вилле близ Лабы. Еще и в третьем классе для Винцека три плюс пять равнялось двенадцати, и хотя его пороли розгами, в чем по очереди с превеликим удовольствием участвовали и его одноклассники, три плюс пять во веки веков равнялось для него двенадцати. И вот этот Винцек в своей красивой матроске приезжал из Залабья в город, где у него была квартира в доме, на первом этаже которого находилась пивная "У Вейводы", ее владелец готовил суп из требухи забитых коз, из их же мяса он делал колбасу и даже сосиски... Там-то на втором этаже и жил Винцек со своей маменькой и тетушкой, это был робкий мальчик, который любил, приоткрыв занавеску, смотреть на оживленную улицу, он замечал все и ничего не упускал из виду до тех пор, пока ребята не переходили на противоположный тротуар и не принимались грозить ему кулаком. И Винцек прятался, только занавеска подрагивала, после чего, вновь отдернув занавеску, продолжал смотреть на оживленную главную улицу городка... А потом я встречал Винцека уже взрослым, и он всякий раз был одет не по последней моде, а по старой австрийской, на нем вечно были жилет с цепочкой, короткий сюртук и небрежно сдвинутая набок шляпа, летом соломенная; с неуверенной виноватой улыбкой он шел за "Народной политикой", которую получал "У Галлов", а его одноклассники, тоже уже ставшие взрослыми, стояли на углу площади и громко, чтобы Винцек слышал, говорили: "Вот он!" Затем, шагая рядом с Винцеком, они спрашивали его: "Ты куда?" И к Винцеку возвращался прежний страх, что эти бывшие соученики опять уложат его на скамью, всыплют розог и вновь спросят: "Сколько будет пять плюс восемь?" Потому-то разодетый Винцек ступал так неуверенно, и эта его дорога длиной в какой-нибудь квартал до площади, а потом по площади еще квартал до заведения пана Галла, был для Винцека серьезнейшим испытанием в жизни, и, преодолевая ее, медленно, как будто завоевывая этот городок, он на каждом шагу останавливался и поднимал голову -- и точно, одноклассники стояли там и подавали друг другу условные знаки: вот он! После чего Винцек делал глубокий вдох и, нарядный, с лицом, озаренным счастьем, шагал дальше, мужественно подвергая свою жизнь риску небытия, потому что его прежние соученики всегда шли бок о бок с ним, неустанно шепча ему: "Ты куда?" Однако самые большие приключения выпадали Винцеку с весны до осени, пока он жил в Залабье, в этой своей таинственной вилле, которая выглядела так, как если бы находилась в Зальцбурге -- с башенками, резными балками и изысканными верандами. Винцек всякий раз по два часа одевался, потом шел по узкой тропинке вдоль Лабы и в конце концов достигал моста, и по мере того, как мост перед ним сужался, сжимался и Винцек, он едва переводил дух, воображая, будто его одноклассники, переодетые случайными прохожими, сбросят его в Лабу, убьют... Однако Винцек был полон решимости идти за "Народной политикой" в заведение пана Галла, что находилось на площади за тем мостом, где ему всякий раз мерещились одноклассники, которые травили его, принуждая броситься в реку, и хором кричали: "Ты куда?" А на обратном пути Винцек переживал на этом мосту тот же ужас, представляя, как одноклассники бросают его через перила в холодную воду... Куда-то подевался этот Винцичек, верхом достижений которого было читать всю вторую половину дня и весь вечер "Народную политику"? Умерла его маменька, и он колотил палкой свою несчастную тетушку, не в силах понять, что наступили новые времена и что ту газету, которую он так любил читать, перестали выпускать, поэтому он больше не покупал газет, тем более что уже не только не выходила "Народная политика", но не выходили к газетному киоску и его бывшие, нынче безработные, соученики. Так что Винцек осиротел и тронулся умом, и его отправили в лечебницу в Рождяловицах, уже не разодетым в пух и прах, потому что у Винцека, с тех пор как он перестал читать "Народную политику", больше не было причин одеваться по два часа; вот так, в больничной одежде, он и умер. Ах, куда подевалась его улыбчивая и трепетная душа?
