Джон Апдайк - Разнузданный Эрос
— Когда Хьюберту было восемнадцать, одна женщина из-за него развелась с мужем и бросила детей. Она, между прочим, принадлежала к старой плантаторской семейке. Он на ней не женился. Если она так поступила с мужем, говорил он мне, то и от меня уйдет. Он был страшным моралистом, пока не переселился сюда. Только представьте, чтобы восемнадцатилетний парень так подействовал на зрелую замужнюю женщину тридцати с лишним лет!
— Пожалуй, я не стану знакомить его со своей женой, — шутит Ричард.
— Лучше не надо. — Она не улыбается. — Им это раз плюнуть. Настоящие профессионалы!
Пенелопа часто бывает на островах Вест-Индии. Как постепенно выясняется, на Сен-Круа у нее был Эндрю с козлиной бородкой, занимавшийся обработкой отходов и имевший политические амбиции, на Гваделупе — таможенник Рамон, на Тринидаде — Каслри, игравший на альт-сковородах в шумовом оркестре и танцевавший лимбо. В этом танце он мог так выгнуться назад, что от его затылка до земли оставалось всего девять дюймов. Но хуже — или лучше? — всех был Хьюберт, один он поехал за ней на север.
— Он думал, что я стану жить с ним в отеле в квартале Джамайка-Плейн, но мне было страшно даже близко подходить, там сплошь какие-то опустившиеся типы, а лифт пропах «травой». Всего раз я нажала там кнопку вызова и за минуту успела получить два предложения от стоявших рядом парней. Та еще была сценка!
Официант приносит им сладкий рулет. В полутьме ее профиль кажется поникшим, и он борется с желанием вырвать ее, этот бледный цветок, из горшка с мусором, в который она залезла.
— Стало так худо, — делится она с ним, — что я попыталась вернуться к одному старому знакомому, ужасно симпатичному, только с больным от нервов желудком и с мамашей. Он системный аналитик, весь в работе, но не знаю, меня он как-то никогда не впечатлял. Может говорить только про свой гастрит и про то, как мать ему твердит: найди себе жену, в конце концов, а он не знает, серьезно ли она. Его мать.
— Он... белый?
Пенелопа поднимает глаза, ее нож для масла опасно поблескивает, голос становится медленнее и суше.
— Вообще-то нет. Это называется «афроамериканец». Вы против?
— Нет, что вы, просто подумал: нервы, желудок... Не то что другие.
— Да, не то. Говорю же, он меня не впечатляет. Когда имеешь что-то хорошее, трудно возвращаться назад, вы не считаете?
У слов богатый подтекст, хотя ее взгляд вполне равнодушен, но, пока она жует щедро намазанную маслом булку, он пытается решить непростую геометрическую задачу: найти точку, в которой она перешла с белых любовников на черных.
Но тут его занимает новый предмет. Сердце начинает биться сильнее, он наклоняется к ней.
— Видите ту женщину? Ну которая только что вошла. Вся в коже, цыганские серьги, уже сидит. Это Элеонор Деннис, живет неподалеку от нас. Развелась.
— А кто это с ней?
— Понятия не имею. Элеонор больше не принадлежит к нашему кругу. А этот тип с виду настоящий головорез.
Там, у противоположной стены, Элеонор поправляет серьги, осматривается, скользит взглядом мимо его столика.
— Судя по выражению вашего лица, Элеонор была не просто в вашем круге... — произносит Пенелопа.
Он делает вид, что разоружен ее догадкой, но на самом деле считает удачей появление его собственной старой пассии — есть чем компенсировать темный поток ее любовников. Остаток времени они говорят уже о нем: о нем и Элеонор, Марлин Броссман, Джоан и девочке, воровавшей его охотничью кепочку. Перед лифтом в доме Пенелопы он изъявляет готовность подняться вместе с ней.
— По-моему, вам этого не хочется, — говорит она осторожно.
— Как раз хочется!
Дом современной постройки находится в историческом квартале Бэк-Бэй. Свет в вестибюле слепит глаза, искусственные растения в кадках не нуждаются в поливе, в обтянутых искусственной кожей креслах никто никогда не сидел, на мозаичное панно лучше не смотреть. От света некуда деться, это ровное и чистое свечение, как в морозильнике, оно вездесуще, словно эфир или либидо, которое, как утверждает Фрейд, сопровождает нас с раннего детства до гробовой доски.
— Нет, — стоит на своем Пенелопа, — у меня тонкий слух на искренность в таких вещах. Думаю, вы с потрохами принадлежите дому и семье.
— Собака во мне души не чает, — сознается он и на прощание целует ее в щеку под прицелом светильника. Вопреки сухости тона ее губы поразительно мягки, широко раскрыты, горячи, имеют привкус сожаления.
— Так, значит, — обращается к нему Джоан, — ты переспал с этой офисной мышкой.
На календаре суббота, неоформленное эротическое напряжение дня — теннис у нее, сеанс мультфильмов у детей — сошло на нет. Маплы одеваются у себя в комнате, готовясь идти в гости, в окно сочатся пепельные сумерки и размытый свет далекого уличного фонаря.
— Ничего подобного! — отказывается он, хотя допускает, что знает, кого она имеет в виду.
— Ты с ней ужинал.
— Кто тебе сказал?
— Мак Деннис. Элеонор видела тебя с ней в ресторане.
— Разве Деннисы разговаривают? Я думал, они развелись.
— Все время разговаривают. Он ее по-прежнему любит. Это всем известно.
— Ладно. А когда это ты разговаривала с ним?
Как ни странно, на это она не готова отвечать.
— Ну... — Пока она подыскивает слова, у него душа уходит в пятки. — Скажем, я встретила его сегодня в магазине скобяных товаров.
— Неужели? И чего ради ему тебе это рассказывать? Похоже, вы с ним в приятельских отношениях.
Он говорит это, чтобы она возразила, но вместо этого она долго молчит, потом, медленно смещаясь к своему шкафу, сознается:
— Мы понимаем друг друга.
Запугивать его как будто не в ее характере.
— Когда меня там якобы видели?
— Ты хочешь сказать, что это бывает часто? В эту среду, где-то в двадцать тридцать. Наверняка ты с ней спал.
— А вот и нет! Если помнишь, к десяти я уже был дома. Ты сама только вернулась из музея.
— Что тебе помешало, дорогой? Ты оскорбил ее своим несносным одобрением вьетнамской войны?
В такой полутьме он с трудом узнает эту женщину, ее отрывистые движения, хриплый голос. Серебристая комбинация мерцает и потрескивает, пока она натягивает на себя черное вязаное платье; с решительным волнением она расхаживает вокруг кровати, подходит к туалетному столику, возвращается. Чем больше она движется, тем больше объема и динамичной гибкости впитывает из теней ее фигура. Он делает попытку примирения, предлагая в знак его правду:
— Нет, оказалось, что Пенелопа встречается только с чернокожими. Я для нее бледноват.
— Ты сознаешься, что пытался?
Утвердительный кивок.
— Что ж... — Джоан делает полшага в его сторону, и он вздрагивает, как в ожидании удара. — А хочешь узнать, с кем спала в эту среду я?
Он снова кивает, но совсем другим кивком, как если бы между ними вдруг с невероятной скоростью вырос целый континент.
Она называет едва знакомого ему человека, заместителя директора музея с булавкой на воротнике и с длинной седой шевелюрой, зачесанной назад в пижонском английском стиле.
— Было здорово, — продолжает Джоан, пиная туфлю. — Он считает меня красавицей. Так ко мне относится, как тебе и не снилось. — Она сбрасывает вторую туфлю. — Для меня ты тоже бледноват, забулдыга!
Он так поражен, что ищет спасения в смехе.
— Мы все считаем тебя красивой.
— Только ты не даешь мне этого почувствовать.
— Я сам это чувствую.
— А я чувствую себя с тобой уродливой шваброй.
Они пытаются нащупать новые позиции, но он видит, что она, как шахматист, импульсивно сделавший ход ферзем, теперь может только занимать оборону. В отчаянной попытке удержать инициативу она говорит:
— Разведись со мной. Побей меня.
Он спокоен, придерживается фактов, он восхищен собой.
— Ты часто с ним бываешь?
— Не знаю. Это длится с апреля. То прекращается, то опять... — Ей как будто мешают собственные руки, она то кладет их на бедра, то хватается за щеки, то цепляется за столбик кровати, то роняет их. — Я все время пытаюсь с этим покончить. Чувствую себя страшно виноватой, но он не нахал, поэтому с ним не поссоришься. У него становится такой обиженный вид, что...
— Ты хочешь, чтобы он оставался?
— Когда ты знаешь? Не глупи!
— Он ведь относится к тебе не так, как я.
— Как всякий любовник.
— Да поможет нам Бог! Тебе лучше знать, ты специалистка.
— Это вряд ли.
— А как же Мак?
— С тех пор прошло много лет. И это длилось недолго.
— Фредди Веттер?
— Нет, мы договорились не встречаться. Он знал про нас с Маком.
Любовь, как мутные черные чернила, переполняет его нутро, возникает покалывание в ладонях. Он подступает к ней вплотную, ее лицо опрокинуто и напряжено в ожидании пощечины.
— Шлюха! — выговаривает он восхищенно. — Моя нетронутая невеста! — Он целует ее руки, ледяные и порочные. — Кто еще? — умоляет он так истово, словно каждое имя — это драгоценное бремя, которое она возлагает на его опущенные плечи. — Назови мне всех своих мужчин.
