Пяйви Ненонен - Лошадиные романы
Бабушка вырастила маму одна, мыкалась то в служанках, то в скотницах, свое хозяйство вела кое-как, и мама ютилась то тут, то там. Вот пара штрихов, чисто в диккенсовском стиле: сидят мама и хозяйский сын рядышком за столом, завтракают, ножками болтают... Хозяйскому сыну дают хлеб с маслом и колбасой, а маме нет. Потом они вместе играют (не масло и колбаса, а мама с инфантом), что-то по ходу дела разбивают. Маму тащат за шкирку на порку, а инфант вслед язык показывает. А это, пожалуй, уже для Антона Павловича: хозяин попросил маму заботиться о больном теленке и обещал: "Выходишь - твой будет". Мама выходила, кормила из бутылочки, привязалась к живому существу. А осенью мамин теленок пошел вместе с другим молодым скотом на продажу. То ли хозяин забыл о своем обещании, то ли обещал в шутку, поди разберись, если ты служанкина дочка-соплячка, которую в доме-то держат из милости.
Жаль, что мама начисто лишена литературного дарования. Обыкновенное письмо написать - это для нее хуже каторги. Впрочем, это у многих так... Но маме и в юности не давались ни писанина, ни науки, и после школы она пошла в кулинарный техникум. Работать в области кулинарии ей никогда не приходилось, но зато все ее навыки очень пригодились в семье... Особенно мы всегда уважали мамину выпечку. Правда, мы, дети, уважали и покупные пирожки и булочки, нам хотелось разнообразия, и мы приставали (особенно я): "Ну, мама, ну, пожалуйста!" Никакие банальные "Но ведь дома есть ватрушки с повидлом" не помогали. А папа потом за чаем отфыркивался презрительно: "магазинные".
Кроме кухни у мамы еще одна страсть - садоводство. И огородом заведовала всегда мама. Овощи выращивали свои; деревня все-таки, хоть и в тесных объятьях цивилизации. Подобно битовскому Леве Одоевцев, который удивился, впервые увидев, что посуду и постельное белье покупают в магазине, я тоже только в студенческие годы поняла, что картошку покупают в супермаркетах. Лева привык к тому, что вещи являются семейным достоянием, а я - к тому, что за картошкой спускаются в погреб. Первая студенческая картошка из магазина была для меня почти метафизическим открытием: это ж надо - не своя картошка! И с чем же ее едят?
Пока мы с сестрой были маленькие, мама сидела с нами дома. Наверное, мое плохое зрение сыграло тут свою роль. Мама не хотела отдавать меня в садик. А потом, когда я пошла в школу, мама уже что-то пропустила. Она сделала пару попыток устроиться на работу, но эти "отлучки", к нашему всеобщему удовольствию, длились недолго. Наконец мама села за вязальную машину и нашла себя - стала вязать свитера на продажу.
Сестра у меня одна, и я у нее одна такая... В детстве Сари была крайне скромная, незаметная особа, худющая, как и я, светленькая, похожая на мальчика. Мы хотя и дрались порой отчаянно, к маминому великому огорчению ("И это - девочки!"), но были что называется не разлей вода. У нас были свои игры, свои выдумки и даже свой сленг. Это был свой, особенный мир, настолько свой и особенный, что мы даже считали себя немножко чокнутыми и тщательно скрывали этот мир от других детей и, тем более, от взрослых. Общаясь с подругами, мы с удовольствием отдыхали от своего мира и прикидывались нормальными. После ухода подруг с таким же удовольствием возвращались обратно в свой мир, домой.
Остался последний член нашей семьи, собака по кличке Саку. Его появлением мы обязаны папе. Мы с Сари канючили у родителей то котенка, то щенка, а когда достигли старшего возраста, стали бредить о лошади. Я, еще будучи маленькой, всерьез предложила, чтобы родители взяли нам поросенка. Видела на теткиной ферме поросят и потеряла голову. Папа вдруг взял нашу сторону. Мама была против, как и всегда при всех папиных начинаниях. Она выполняла в семье функцию вечного тормоза, без которого папу могло бы занести на повороте. Потом, когда проект был счастливо осуществлен, мама отключала тормоз. И собаку, в конце концов, больше всех полюбила именно она.
Пса мы взяли породистого - самоедскую лайку: аристократический лоб, выразительные уши торчком, шикарные бакенбарды и мягкая, спокойная улыбка. Папу привлекало то, что самоедские лайки могут служить ездовыми собаками. Как противник всякого рода тунеядства папа решил: пусть собака будет при деле, так сказать, выучит профессию...
О семье, у которой мы взяли щенка, стоит сказать несколько слов. Это пожилая бездетная пара, детьми которой стали их воспитанники, собаки. Сами "собачьи родители" держали то трех, то четырех лаек, которые брали призы на международных выставках. Щенят продавали другим собаководам. Мы собаководами не были и вообще, с точки зрения хозяев, были людьми несерьезными и даже сомнительными. Щенка нам уступили нехотя и с условием, что мы будем участвовать хотя бы в нескольких выставках и что дети собаку не покалечат. Перед тем как протянуть нам маленький белый комок, хозяйка прижала его к себе и сказала ему в качестве напутствия: "Если они тебя обидят, укуси, сильно укуси".
Несмотря на довольно суровое начало, отношения наши с "собачьими родителями" сложились вполне хорошие. Мы ездили к ним в гости, и они однажды даже гостили у нас. Я изредка писала письма "родителям", якобы под диктовку нашего Саку. Мы, дети, очень любили бывать у "родителей" Саку. Это был настоящий собачий рай. Собаки входили и выходили, садились на кожаный диван и в кресла, ходили в баню вместе с хозяином, только что за обеденный стол не садились орудовать вилкой и ножом. Но они были не избалованными, а, наоборот, очень воспитанными - так и хочется сказать - людьми: серьезными псами с чувством собственного достоинства, не в смысле своей исключительной высокопородистости, а в смысле уверенности в хозяйской любви и заботе. Ею они были настолько обеспечены, что, похоже, даже не ревновали друг к другу. Вели себя спокойно и уверенно, без каких-либо комплексов. С гостями они общались дружелюбно, но сдержанно. Наш лоботряс выглядел рядом с ними деревенщиной.
Выставочной карьеры Саку не сделал, что ударило тогда по нашему с Сари детскому самолюбию: мы-то знали, что наш пес - самый лучший в мире, ничего эти "собачьи" судьи не понимают. В качестве ездовой собаки дела Саку обстояли немногим лучше. Но в качестве семейного утешителя и миротворца он состоялся вполне. Ни для кого не было секретом, что он больше всех любил папу, но в семейных ссорах сохранял нейтралитет: всех одинаково внимательно выслушивал и понимающе улыбался. А мы с Сари могли всегда плакаться в белую пушистую жилетку если что: обнять обеими руками что-то большое и мягкое и уткнуться носом в лохматый бок. Это куда лучше и терапевтичней любой подушки, тем более что подушка тебя не лизнет в ухо, мол, что бы там ни случилось в твоей школе или еще где-то, помни, что я - твой друг.
Саку жил в ладу со всеми существами, кроме кошек, ежей и черных псов. На собачьих особ дамского пола этот апартеид не распространялся. Дама сердца у Саку была как раз черная. Правда, роман этот, насколько мне известно, был платоническим; ее хозяйка была против...
Теперь родительский дом редко собирает всех нас под свою покатую крышу. Саку туда уже не вернется. Остался на заросшем захолустном кладбище животных на опушке леса. А нас с Сари кривые вывели в большие города: ее в Хельсинки, меня в Питер... А дом стоит и хранит все наше забытое детское. Только слегка изменяется в деталях...
РОЗОВАЯ КНИЖКА
Это была аккуратная, довольно большого формата книжка с симпатичными, чуть слащавыми картинками. Мама ее то ли купила, то ли получила при каком-то казенном наборе товаров для новорожденных. Туда записывалось все: какой у ребенка в каком возрасте рост и вес, когда была первая улыбка, когда стал сидеть, стоять, ходить и т. д. Какое первое слово, какие любимые игрушки, сказка, песенки, что говорил смешного, какие были шалости, чем болел и как лечили... Там даже была страница, где мама должна была рисовать контуры маленькой руки и папа - ноги, или наоборот. Было место для пряди детских волос... Одним словом, просто чудо-книжка!
Я обнаружила там пару десятилетий спустя немало интересного. Росла я быстро, рост имела выше среднего, рано стала поднимать головку и шевелить конечностями. Хуже было с умственными способностями, а уж с ходьбой было, что называется, караул кричи. И кричали и докричались, научили-таки меня этому искусству. И мои худые, кривые, полуинвалидные ножки, испортившие массу младенческих фотографий, как-то выпрямились.
Про первое слово мне даже писать неловко. Это было нечто вроде "кака". Я сама склонна считать это случайным совпадением еще бессмысленных звуков, но такой вот милый факт там запечатлен любящей материнской рукой...
У Сари была такая же книжка, только маме после рождения второго ребенка уже некогда было заниматься родительскими дневниками - и книжка осталась чистенькой. Мы обе нашли потом, в чем упрекнуть маму. Мой упрек звучал так: "Ну почему ты меня так тщательно опозорила, а Сари оставила в покое?" Сари же обижалась, что на нее не обращали должного внимания и не сохраняли детских подробностей. Воистину: что бы человек ни делал, всегда найдутся недовольные.
