Жюль Ренар - Нравы четы Филипп
- В котором часу?
- С трудом досиживаю до восьми. Начну читать альманах, засыпаю, уткнувшись носом в книгу.
- Ну, а вы, мадам Филипп? Что вы делаете после работы?
- Вы же видите. Вяжу носок.
- Все тот же самый?
- Нет, нет.
- А для кого? Для Пьера?
- Нет, для Антуана.
- Для солдата? Нравится ему служба?
- Никак не узнаешь, - отвечает мадам Филипп. - Он не часто пишет, потому что за почтовую марку ему приходится работать три дня. А помногу зараз он не пишет.
- А когда вы его увидите?
- Может быть, сегодня вечером.
- Как, сегодня вечером?
- Да, в последнем письме он сообщил, что приедет сегодня вечерним поездом. И после не писал, что дело переменилось.
- Значит, он должен быть. Вы пойдете, Филипп, ему навстречу?
- Это еще зачем?
- Чтобы встретить его на вокзале.
- Он знает дорогу, - говорит Филипп, - один дойдет, не маленький.
- Вы бы тут же, на вокзале, и поцеловали его.
- Ну!
- Но ведь вы любите вашего Антуана?
- Нет у нас привычки встречать на вокзалах, - говорит смущенный Филипп. - Да я думаю, что он не приедет. Он был бы уже здесь.
Филипп глядит на часы и высчитывает в уме время, а я слышу звон колокольчиков.
- Слушайте, - говорю я, - это он.
- В почтовой карете? Удивительное дело, - говорит Филипп.
Мадам Филипп встает с места, и спицы, воткнутые в носок, шевелятся, как усики потревоженного насекомого.
Филипп открывает дверь и глядит.
Это не Антуан, это фермер, который любезно согласился доставить Филиппу адресованную ему посылку, - ее передал на вокзале какой-то человек.
Мадам Филипп, стоя на коленях, развязывает пакет: в нем штатская одежда Антуана. Он должен был принести ее сам, когда пришел бы в отпуск.
- Значит, он не придет, - говорит она.
- Может, - замечаю я, - есть какое-нибудь письмо внутри.
- Нет.
- Посмотрите получше.
- Ничего нет.
- Ясно, вы получите завтра письмо от Антуана. Он вам объяснит, почему не приехал, и поздравит вас с Новым годом.
- Возможно, - говорит Филипп.
Мадам Филипп раскладывает и перетряхивает одежду: штаны, пиджак, мягкую шляпу, галстук шнурком и несколько грязных кальсон.
- Вот, - говорит она, - все тряпки, которые были на нем, когда он от нас уехал. Прямо можно подумать, что он умер.
III
Так как я просил Филиппа меня предупредить, он прислал мне телеграмму: "Свинью режу субботу". Двенадцать часов езды по железной дороге, и вот я у Филиппов.
- Все идет хорошо? - спрашиваю я.
- Да, - отвечает Филипп.
- А где она?
- В конюшне, не привязана.
- Спокойна?
- Она спит уже двое суток. Я ей не даю есть. Лучше резать натощак.
- Она такая тихая, - замечает мадам Филипп. - Я прогуливала ее вчера по двору. Не думала я, что загоню ее обратно одна. А справиться с ней было легче, чем с овцой.
- А сколько она весит?
- Двести семь фунтов.
- Да, это вес!
- Сносный, - говорит Филипп. - Думаю, будет неплоха... Я купил ее у знакомого фермера, который откармливал ее ячменем.
- Только бы завтра была хорошая погода!
- Ветер повернул на север, будет сухо, а если еще ночью подморозит самая погодка резать свинью.
- Все готово?
- Да. Я оставлю дома сынишку, Пьера. Он не пойдет работать на реку и нам поможет,
- Я вам тоже помогу.
- Мы с соседкой будем делать колбасы, - заявляет мадам Филипп.
- В котором часу вы ее подымете?
- Свинью-то?
- Да.
- Как солнце взойдет.
- Покойной ночи, - говорю я. - Идите спать и набирайтесь сил.
- Я рад, что вы приехали, - замечает мне Филипп. - Я доволен, что буду резать ее при вас.
На другой день в семь часов утра он постучал ко мне в дверь, и я оделся при солнечном свете, который проникал через каминную трубу. Филипп надел чистый передник. Он уверял меня, что нож его режет хорошо. Он расстелил на земле солому. Мадам Филипп и соседка ходили растерянные, а он был серьезен.
Я и Пьер, заложивший руки в карманы, пошли за ними до конюшни. Он вошел один, держа веревку, а нас оставил у дверей. Мы прислушивались.
Я слышал, как Филипп отыскал свинью и заговорил с ней. Свинья ворчала на него, но не проявляла ни удовольствия, ни беспокойства.
Опытный Пьер объяснял мне все, что там происходит.
- Отец, - сказал он, - завязал ей на ноге узел.
Свинья начала сердиться. На этот раз она захрюкала так громко, что собаки во дворе ей ответили. Я понял, что она вырвалась и Филипп не может ее найти.
- Дайте свету, - сказал Филипп.
Я быстро приоткрыл и захлопнул дверь, потому что увидел свиной пятачок. Я сказал Пьеру, чтобы он держал свинью, как надо. Но охота длилась недолго. Филипп загнал свинью в угол конюшни и после короткой схватки укротил ее.
- Открывайте! - Его крик слышался среди отчаянных воплей животного.
Оба они вышли из конюшни. У свиньи на задней ноге была веревка, которую Филипп держал высоко в руке, и было приятно смотреть на свинью, такую свежую, чистую, будто она только что умылась. Наше присутствие и дневной свет удивили ее. Она бросилась было бежать, остановилась и перестала вопить. Она сделала несколько шагов, ей показалось, что она свободна. Она задыхалась и стала обнюхивать все вокруг. Но Филипп передал веревку Пьеру, схватил свинью за уши, опрокинул ее, визжащую и болтающую ногами, на разбросанную по земле солому. Женщины держали - одна полотенце и нож, другая - таз, чтобы собирать кровь. Пьер схватил ногу и крепко ее держал, а я ходил вокруг них.
Филипп, держа нож в зубах, уперся коленом в свинью и пощупал ее жирную шею.
Пьер перестал смеяться и стал серьезным. Женщины замолчали. Распростертая на земле свинья отбивалась слабее, но визжала она изо всех своих сил и прямо-таки оглушала.
- Давай сюда таз, - сказал Филипп своей жене.
- Пододвиньте лоханку, - обратилась мадам Филипп к соседке. - Я вылью из таза, когда он будет полон.
- Мне стыдно, - сказал я. - Один только я ничего не делаю.
- Надо же, чтобы кто-нибудь смотрел, - возразил Филипп.
Он кольнул кончиком ножа то место, которое наметил пальцем, и погрузил нож. Он погрузил нож чуть-чуть. Нож вошел так легко, что, казалось, свинье это было приятно. Я ждал, что свинья завопит еще больше. Ждал самого страшного неистовства. Но свинья не шевелилась и только потихонечку жаловалась.
Филипп повернул лезвие. Кровь начала сочиться по капле, но вот через расширившуюся рану она хлынула ровной струей. Она не брызгала, она падала сплошной массой, как красная тесьма; она была обильна, как кровь героя, и приятна для глаз, как сироп от варенья.
Всякий раз, когда Филипп зажимал рану, его жена выливала кровь из таза в лохань, в которой соседка, чтобы кровь не свернулась, водила руками. Она выбрасывала сгустки. Ей было интересно - соседке. От медленных движений ее руки пурпуровая ткань то собиралась в складки, то разглаживалась.
Размеренные крики свиньи утихли. Последние хриплые стенания вытолкнули прочь последнюю кровь. Так бежит по камням ручей. Лезвие прошлось еще раз по вялой, уже бескровной шее. Свинья была пуста, и Филипп заткнул рану пучком свернутой соломы.
- А вы уверены, Филипп, что она мертва?
Похоже было, что она умерла скорее от страха, чем от боли. Кожа под щетиной у нее была по-прежнему розовая. Трудно было поверить, что это мы так ее мучили и что ее кровь относили на кухню женщины. Казалось, вот-вот она расставит ноги, подымется и пойдет твердой походкой, уверенно шагая по прямой впереди нас.
- Случается, - сказал мне Филипп, - некоторые свиньи вскакивают, когда их начнешь палить.
Но ему было не до разговоров; он поднял ухо свиньи, я увидел под ним маленький глаз, помертвевший, без всякого выражения. Значит, можно было палить свинью.
Филипп накрыл ее соломой. Пьер поджег солому, и нас ослепило быстро вспыхнувшее пламя; запах паленой свиной кожи и жженых копыт возбудил во всех радость и аппетит. Мы поддерживали пламя, проводя зажженными пучками соломы по ногам и ушам свиньи.
Пьер поднял одно копыто, которое раскололось от жара, - в углублении его налипло немного белого и нежного мяса.
- Оно как раз впору прожарилось. Попробуйте-ка. Деревенские мальчишки за них дерутся.
- Недурно! - сказал я. - Пахнет каштанами.
- Угощайтесь, - сказал Пьер, отодрал и бросил мне остальные копыта.
Но я ответил, что я хоть и лакомка, но не эгоист и что я лучше сберегу их для моих парижских друзей.
IV
Мадам Корнель - примерная хозяйка. Только раз в жизни она угостила своего рабочего.
В тот день было жарко, очень жарко; кажется, впервые в этом году стояла такая жара. Филипп работал тогда у Корнелей.
Мадам Корнель просто так стояла без дела у порога, наблюдая, как Филипп красил зеленой краской плуг. Филипп, в шляпе с узенькими полями, полинялой и давно потерявшей форму, исходил потом, таял, прел на палящем солнце. Кожа у него на лице стала нежно-розовая. Низко склонившись, Филипп, на глазах у хозяйки, растирал краски, как настоящий художник. Мадам Корнель, строгая и к другим и к себе, на этот раз не утерпела.
