Магдалена Тулли - Сны и камни
Вскоре после того, как древо мира загорелось живым огнем и испепеленные листья опали с его ветвей, из позабытой всеми косточки стало что-то проклевываться. Почему именно тогда, почему здесь и почему так? Это объяснялось неповторимыми особенностями сезона, качеством почвы и направлением ветра. Короче говоря, по-другому быть не могло. Разом пошли в рост здания общественные и жилые, большие, средние и малые, стройные и неуклюжие, нарядные и обыкновенные. Они появлялись из-под земли и тянулись ввысь, окруженные деревянными строительными лесами, тучами известковой пыли, в суматохе и гомоне, среди скрипа тачек, постукивания мастерков, резких предупреждающих возгласов и глухого звука падающих кирпичей.
Неизвестно, откуда бралась сила, приводившая все это в движение и заставлявшая стены стремиться вверх. Сколько же раз надо взмахнуть лопатой, чтобы в глинистой почве появился один котлован. Сколько труда надо положить, чтобы стены показались над краем котлована, не говоря уже о крышах, дверных косяках и оконных рамах, штукатурке. Предназначение семени — набухать и прорастать, заключенная в нем сила тому только и служит. Именно она вовлекала песок и известь в круговорот веществ, необходимый для роста стен. Груды глинистой земли требовали веры, словно воды, которая пробуждает жизнь. Вера переполняла сердца тех, кто возил цемент и подавал кирпичи. И груды земли впитали ее столько, сколько сумели. В те времена веры на свете хватало, в отличие от знаний, которых, пожалуй, было еще маловато. Ведь только тот, кто не осознает масштабов начатого дела, способен так копать, не страшась лавины дальнейших обязанностей, которая неизбежно последует. Предотвратить ее возможно лишь одним способом: засыпав поскорее котлованы, чтобы нечего стало заканчивать.
Никакие сомнения не смущали разум: укладывавшие кирпич верили в вертикали и горизонтали, а также в строительный раствор. Еще они свято верили, будто все, созданное разумом (даже булавки, даже канифоль), миру необходимо. Никто не сомневался, что в городе должны быть улицы, а следовательно, и поливальные машины, чтобы поливать улицы в жаркий день, когда пыль стоит столбом. И трамваи и грузовики, чтобы днем и ночью колесить по городу, из конца в конец и обратно. Что надо создать шоферов, монтеров, вагоновожатых и кондукторш, медсестер и милиционеров.
Чтобы сотворить всю эту толпу, достаточно было сшить тиковые комбинезоны, белые халаты с крахмальными чепцами и мундиры из серого сукна. Но понадобились еще и прядильные и ткацкие станки, швейные иглы, портняжные ножницы и так далее. Едва возник мир, потребовалось все, причем безотлагательно. Нужные вещи и инструменты, необходимые для их создания, неважно, в каком порядке, лучше одновременно. И еще сырье: сталь, уголь, нефть, бумага и чернила, не говоря уже о желтой масляной краске для стен приемных.
Столь огромное нагромождение нужд, не терпящих отлагательства, вызвало безумную спешку, беспокойство и сомнения. Что, например, должно появиться раньше — токарный станок или винтик к нему, чугун или домна, яйцо или курица? Не успев вырваться из первоначального хаоса, мир тут же погряз в работе, что по плечу лишь гигантам, огромной как он сам, кропотлива, как вдевание нитки в иголку, — в труде, беспредельность которого бесследно поглощала первые груды глины, выкопанной под фундаменты будущих фабрик.
Были выпущены эбонитовые телефонные аппараты, в которые следовало кричать во всю мочь, прикрыв другое ухо ладонью, картонные папки с тесемками, большие черные пишущие машинки, чернильные карандаши и множество других вещей. Появились массивные чернильницы из толстого стекла, деревянные пресс-папье, обтянутые промокательной бумагой в фиолетовых кляксах, перьевые ручки и сами перья. Мебель пахла свежим лаком. Темно-красные надписи расцвели на стенах, возвещая наступление эры двухтонных плит гранита и песчаника: начало эпохи огромных блоков серого мрамора и прочих вечных строительных материалов, праздничных, словно специально созданных для украшения монументальных фасадов и интерьеров. Однако сердцевиной этого города был миллиард — не больше и не меньше — красных кирпичей, более подлинных, нежели что-либо иное. Каждый из них прошел через многие руки, и все скрылись под штукатуркой и облицовкой из песчаника. Остались от них шероховатые обломки, которыми еще долго играли дети во дворах.
В эти счастливые времена все будущие дни казались свеженькими и красиво уложенными, точно молодые листочки, еще не проклюнувшиеся из почек. Каждый мальчик готовился стать летчиком, каждая девочка — учительницей. А в школьных раздевалках уже заранее висели летные шлемы, любой клочок бетона заполняли клетки, криво начерченные белым мелом. Все было возможно. Мир выглядел аккуратно, фундаменты были глубокими, стены — толстыми, трубы — новенькими. Слово «мир» связывалось прежде всего с тем, что можно потрогать: со стенами и трубами, сыпучим песком, мягкой глиной, холодной водой, шероховатыми обломками красных кирпичей, известковой пылью. И тем, что хоть и доступно взгляду лишь издали, но неизменно появляется на своем месте в надлежащее время суток и года: солнцем и звездами на небе, знаменем, полощущимся на ветру. А также тем, что вечно и о чем не задумываешься: воздухом в легких, землей под ногами. По ней ступали доверчиво, не сомневаясь, что она существует на самом деле.
Развитие города во многих отношениях напоминает развитие дерева. Две улицы крест-накрест, запланированные вначале, выпускают все более многочисленные ответвления, которые со временем дают свои собственные побеги, и так без конца. Возникают новые перекрестки, мягкие дорожные покрытия одеваются в брусчатку, расширяется сеть спрятанного под мостовыми водопровода. Дерево растет благодаря животворной энергии семени и благодаря черпаемым из земли сокам, но форма и густота кроны зависит от того, кто подрезает ветки секатором. Город тоже растет благодаря силе и вере. Но планировка его безусловно зависит от того, как заложены фундаменты. Поэтому, изучив расклад улиц, можно разгадать запечатленные в нем волю и представления.
Улицы же были спроектированы так, чтобы предотвратить случайные события и избежать путаницы в мыслях. Поскольку в определенном смысле жизнь есть не что иное, как отражение застройки, гармония города — залог гармонии разума. Создатели плана, кем бы они ни были, достигли цели, хоть и не доверяли архитектуре и презирали урбанистические ухищрения. Ни одной детали не упустили в своих решениях, о своих требованиях заявляли на повышенных тонах, с проблемами справлялись без труда, стукнув кулаком по столу. Им не приходилось приноравливать собственные идеи к чуждым законам искусства. Судя по нарочитой бесхитростности иных решений, отчасти они этим даже гордились. Они не разбирались в логарифмах, но понимали, что сложность всегда чревата ошибками. И стремились отыскать такой принцип строительства, который бы очерчивал облик города категорически и всесторонне и навсегда уберег жизнь от изъяна многозначности.
Здесь тоном, не допускающим возражений, следует пояснить, что основой города может служить прямой угол, меандр или звезда. Именно она формирует течение событий, какие развернутся в городе с самого начала его существования: встреч, коллизий, совпадений. Не говоря уже о круговращении туч. Чертеж определяет жизненные потребности; формулы, записанные в учебники, — законы физики, и никогда наоборот.
К примеру, характерная особенность города прямых углов — то, что взаимное расположение вещей определяется там только расстоянием и направлением. Пространство способно впитать или воплотить лишь чисто практическое, поверхностное и бесстрастное содержание. Все углы одинаково важны. Памятники — не более чем каменные фигуры, загаженные голубями. Стоимость земли регулируется спросом и предложением и легко выражается в соответствующей валюте. Колебания биржевых курсов не подвластны ничьей воле. Нет силы, способной склонить одну из равно нагруженных чаш весов. Ничего, что заставит выпадать только «орла» или «решку» на подброшенных в воздух монетах. От чего все извлеченные из колоды карты оказались бы червовыми тузами или, напротив, двойками пик. Через точку, не лежащую на прямой, всегда можно провести только одну прямую, параллельную данной. Поэтому даже правосудие здесь педантично, словно геометрия, лишено вдохновения и размаха, предсказуемо.
Принцип меандра превращает улицы в хаотичный лабиринт, порождая бесчисленные фигуры разной формы, накладывающиеся одна на другую и переплетающиеся, каждая из которых может оказаться частью большего целого. Город, подчиненный принципу меандра, полон манящих или пугающих возможностей, лакомых или омерзительных объедков, заманчивых или тошнотворных запахов, смутных звуков; вывеска на вывеске, рикша за рикшей, ни сантиметра свободного пространства. Всякую площадь соединяет с соседней множество разных путей, от которых у жителей голова идет кругом и глаза разбегаются, а рассудок мутится от постоянного взвешивания альтернатив. Все оказывается относительным, а уж о том, чтобы отыскать причинно-следственные связи, приписать результату повод, провести параллельные линии, свершить правосудие, — и думать нечего.
