Ирина Грекова - Перелом
Тут случился один эпизод, сам по себе незначительный, но почему-то запомнился. Двое мальчишек.
Стояла вверху, любовалась видом. Далеко внизу, у подножия холма, полынья, над ней клубится пар. А рядом, у самой кромки воды, — две черные фигурки, закорючками — двое мальчишек. С удочками. Стоят и, видно, ссорятся: то один пнет другого, то другой — его. Того и гляди скатятся в воду.
Крикнула: «Эй вы, там! Отойдите сию минуту от края!» Никакого внимания. Не слышат?
Заскребло в душе беспокойство. Как будто это мои собственные сыновья, Митя с Валюном, дерутся у проруби: вот-вот — и оба в воде!
Материнские тревоги живучи. Сыновья уже давно выросли, не плачут. Но до сих пор, когда какой-то малыш, громко воя, поднимается по лестнице и гулкое эхо его повторяет, — каждый раз у меня падает сердце. Открываю дверь, вытираю орущему нос, спрашиваю, в чем дело (ответ невнятен, утоплен в соплях и слезах, что-то вроде «а чего он меня?»), кое-как успокаиваю...
Что же с этими, с рыбаками, делать? Спуститься вниз, оттащить от воды? С опаской поглядела на свои высокие каблуки. Пожалуй, права была Нина Константиновна, не советуя модничать... Но что теперь делать? Надо спускаться.
Перешагнула снежную бровку, заскользила вниз. Склон обледенелый, крутой. Ноги плохо держат: села и покатилась, как говорят туристы, «на пятой точке».
Движение вниз — все быстрее. Еле удалось вовремя затормозить, а то сама бы скатилась в воду. Вся перевалялась в снегу. Хороша, ничего не скажешь. Мальчишки от неожиданности перестали драться. Откуда-то сверху тетка скатилась! Один — постарше, с каким-то рыбьим, треугольным лицом, глаза выпуклые. Другой — пониже, полненький блондин, челка снопиком из-под ушанки. Оба — красноносые, озябшие, в мокрых варежках. Дрались, оказывается, из-за улова: одной-единственной рыбешки с палец величиной.
— Вам что тут надо? — спросил тот, что постарше.
— Ничего особенного. — Пытаюсь встать.
— Тетенька, вам помочь? — спросил младший.
Этакий милый! Протянул руку. Кое-как встала.
Тот, постарше:
— Пожилая, а туда же, как маленькая.
Кажется, впервые в жизни услышала о себе «пожилая»... Впрочем, для такой ребятни все взрослые — пожилые.
— За вас испугалась. Деретесь тут, у самого края! Долго ли до беды?
— До-о-олго, — протянул старший.
А маленький:
— А мы уже додрались. Сейчас домой пойдем. Давайте помогу — круто.
Втроем кое-как взобрались по круче.
Спускалась, чтобы им помочь. Помогли они — мне.
Два мальчишеских лица — одно посуровее, другое — подобрее. Спорная рыбешка, забытая на льду (вблизи он виделся синеватым).
Почему так отчетливо помнится этот пустяшный эпизод? Может быть, будущее, невзначай заглянувшее в прошлое?
2
Шла и думала: почему это мальчики всегда ссорятся? Вот и мои, Митя с Валюном, никак не поладят. До чего же разные ребята!
Митя — студент последнего курса мединститута, без пяти минут врач. Собой невидный, узкий-узкий (кажется, можно, раздвинув пальцы одной руки, смерить его от плеча до плеча). Близорукий, сутулый, похож на Бориса в молодости, но без его нервозности, без пессимизма. Стойкий оловянный солдатик. Учится на одни пятерки, повышенную стипендию всю, до копейки, отдает мне (я ему и сезонный билет покупаю). Будущая опора семьи. Впрочем, будет ли опорой, когда женится? Пока что девочками и не пахнет.
Младший, Валюн, — прямая противоположность. Рослый, красивый, яркоглазый, яркозубый. Десятиклассник, кончает школу. Отметки неважные — больше троечки. Иногда с удивлением схватит четверку. Девочки то и дело звонят (пока что только звонят). О будущем не задумывается. Легкомысленная, летящая, завидная беспечность.
Меня часто спрашивали: кого из сыновей люблю больше? Отвечала: одинаково. Так не бывает. Одинаково сильно, но по-разному. Митю люблю серьезнее. Валюна — сердечнее. С тех самых пор как в родильном доме принесли его кормить, а он, ярко-розовый, сморщил нос и чихнул. Как взрослый! И еще меня поразили на младенческом этом лице вполне сформированные, отчетливо черные брови. «Красавец будет!» — сказала нянечка. И правда, вырос красавцем.
Вылитая мать, говорили люди. Ну нет, гораздо лучше. Я сама не понимаю, как мне удалось произвести на свет этакое существо. «Самый красивый мужчина, которого мне приходилось видеть», — сказала про него одна знакомая (а уж она-то мужчин навидалась!). Я и сама, глядя на своего младшего, часто не могла отвести глаз. Что-то неотразимо-притягательное бывает именно в такой черноглазой красоте. Смотреть на нее и смотреть, плавать в черном...
Черные глаза — это в дедушку, моего отца. Тот тоже был черноглаз. У меня и у мамы — карие.
3
В то время я была еще недурна. На улице окликали: «Девушка!» Впрочем, сейчас девушками зовут всех от пятнадцати лет до семидесяти. А я выглядела моложе своих лет. Не располнела с годами, соблюдала режим. По утрам не просто зарядка, гимнастика. На работу и с работы всегда пешком. Не щадила себя, не нежила.
Идя в свою больницу там, в прошлом, думала о позапрошлом, уже изжитом, но не забытом, до конца не прощенном.
Эх, Борис, Борис, попортил же ты мне нервы! Не то чтобы очень уж любила (совместная жизнь давно дала трещину), но стыдно было за него, да и за себя тоже. До сих пор стыдно вспомнить. Как прощала, как принимала его обратно, когда возвращался с повинной. Оправдывалась: «Мальчикам нужен отец!» Оказалось, не так-то уж и нужен. С самого начала не он, а я была главой семьи.
Эх, Борис, Борис (думала я в прошлом о позапрошлом), тряпка же ты оказался во всей этой истории. Тряпка плюс дурак. Мотался между двумя женщинами, двумя домами. То приползет: «Люблю только тебя, умоляю, прости, прими!» Не сразу, но прощаю, принимаю. Раскрывает чемодан, пижаму — на супружеское ложе. Ставит в ванную на полку лосьон, помазок для бритья. А вечером — звонок: «Кирюша, прости меня, я негодяй, скотина, я сейчас у Милочки, просто в отчаянии. У меня тут ничего нет — ни пижамы, ни бритвы... Пускай Митюша завтра завезет мне сюда чемодан, пусть только не забудет помазок и лосьон, тот, в голубом флаконе, в ванной, знаешь? Ты на меня не обижайся, я сам несчастен до предела».
Стискивала зубы, швыряла в чемодан бритву, пижаму, лосьон, помазок... Посылала Митю: «Это уже в последний раз!» Тот ворчал, недовольный.
А через два-три дня Борис опять здесь, кается, плачет, становится на колени, целует мне полу халата, клянется, что жить без меня не может, грозится покончить с собой... «Люблю только тебя одну, то было помрачение. Верь!»
Идиотка — верила, прощала его, пускала...
Наверно, все бы так и продолжалось, если б не Митя. Стал намертво у входной двери, когда в очередной раз явился Борис с чемоданчиком. Сказал: «Не пущу» — и не пустил. Потом мне: «Ты врач, а не понимаешь, что собаке надо рубить хвост в один прием, а не в несколько». И прав. В сущности, давно пора было отрубить этот хвост.
Разводясь, ссылались на стандартное «несходство характеров». И ведь верно. Я тогда — быстрая, энергичная, деловая. Он, наоборот, — тугодум, нытик. Какой-то нудно несчастный: всем хорошо, только ему, видите ли, плохо. Журналист без таланта; печатался в год по чайной ложке. Только и умел, что нанизывать одно за другим красивые слова: «Вот уже вихрем завились над нашим городом зимние метели. Близится Новый год. Скоро загорятся радужными огнями красавицы елки...» И все в таком роде. Читал мне вслух, ждал одобрения. Я и одобряла — пока любила. Да и любила ли? Теперь сомневаюсь. Вначале было некое подобие — обезьяна любви. Внушила себе, что люблю, и на время поверила. Все влюбляются — и я. Все замуж выходят — и я...
Теперь понимаю: не умела любить. По-настоящему любила одно — свою работу. Работа — мое божество. Мой кумир. Мой наркотик... А Борис? Он с самого начала был между прочим, на вторых ролях.
В молодости он был недурен собой — сероглазый переросток; но к среднему возрасту усох, пооблез, обзавелся язвой двенадцатиперстной кишки. Уважал свою язву, лелеял ее, как некое достижение, что ли... Жена — врач, неужели не может обеспечить мужу диету, регулярный режим?
А жена-врач уходила на работу ни свет ни заря, пропадала на дежурствах, а то и так, без дежурств, высиживала сутками у постелей тяжелых больных. Борис обижался: больным — все, ему — ничего. «Я разве не больной?» В чем-то он был прав, как я сейчас понимаю. Но все получилось к лучшему. Не жалею.
А «разлучница» Милочка, к которой уходил и в конце концов ушел Борис, работала машинисткой в редакции журнала, где его иногда печатали. Не статьи — статейки (он про себя говорил: «Я — мастер малого жанра»). Их он подписывал дурацким, по-моему, псевдонимом «Борис Ревностный» (фамилия «Реутов» казалась ему вульгарной). Милочка по многу раз перепечатывала эти статейки, он относил их к редактору, и после каждой правки они становились безличнее. Милочка жалела автора, а жалеючи, видно, и полюбила. Я ее видела как-то раз мельком — ничего особенного. Не то чтобы дурна собой, но и не хороша, хотя молода: на двадцать лет его моложе. Маленькая, дохленькая, неприятно порхливая (хотелось ее прихлопнуть, как моль). Чем она его приманила? Разве что восхищением, это мужчины любят. Дома он восхищения не видел, что правда, то правда.
