Ирвин Шоу - Рассказы из сборника Пестрая компания
- Я хочу тебе это сказать, - ответила Руфь, рассеянно поглаживая его пальцы. - Он спросил меня, не встречусь ли я с ним позже.
- Понимаю, - сказал Митчелл.
- Я заявила, что встречаться с ним не стану.
- Это я слышал, - ухмыльнулся Митчелл. - Думаю, что тебя услыхали даже в Каире.
- Я не хочу, чтобы тебя тревожили сомнения в наш последний вечер, сказала Руфь.
- Я чувствую себя превосходно.
- Я встречаюсь с ним вот уже четыре года, - некоторое время она молча ковыряла вилкой еду на тарелке, которую поставил перед ней официант. Когда я здесь появилась, я была страшно испугана и чувствовала себя ужасно одинокой, а Хазен вел себя очень достойно. Он выполняет подрядные работы для американцев и англичан и за время войны сумел сколотить большое состояние. Но когда Роммель подошел к Александрии, Хазен и его дружки тайно отпраздновали это событие. Теперь я его не выношу. Всегда сообщаю ему, когда у меня появляются другие мужчины. Но он от меня не отстает. Думаю, что в конце концов он доведет меня до того, что я выйду за него замуж. У меня уже нет тех сил, которые были раньше, - Руфь подняла глаза на Митчелла и, попытавшись выдавить улыбку, добавила: - Тебя не должно это шокировать, дорогой. Американцам не понять, как могут уставать целые народы. Пойдем потанцуем, - неожиданно сказала девушка и поднялась со стула.
Они вышли на площадку. Шнейдер заиграл "Саммертайм" и с одобрительной улыбкой следил за Митчеллом и Руфью все время, пока те танцевали. Руфь танцевала превосходно, легко и темпераментно, и Митчелл, танцуя, знал, что запомнит этот момент очень надолго. Возвращаясь под огнем зенитных орудий с очередной бомбардировки или бродя по заснеженным холмам родного штата (если он туда вернется) в его памяти будет вставать легкое светлое платье, смуглое, немного полное, нежное лицо, приглушенный шорох ног по старому полу под пальмами, сочное звучание рояля и каменные стены патио, залитые неярким синим светом. В его горле теснились слова, которые ему хотелось ей сказать, но он не знал, как их произнести. Когда музыка закончилась, Митчелл легонько поцеловал девушку в щеку. Руфь подняла на него глаза и улыбнулась.
- Вот так-то лучше, - сказала она.
К своему столику молодые люди вернулись, уже весело смеясь.
Митчелл заплатил по счету, и они вышли на улицу. По пути они пожелали доброй ночи Шнейдеру, а на столик, за которым сидели Карвер и три араба, даже не взглянули. Но до них долетел гулкий голос американца:
- Никто не желает, чтобы я построил аэропорт? - вопрошал он. - Если кто-то желает, то я его построю. Может быть, кто-нибудь желает получить терновый венец? Если кто-то желает, то я его сплету.
Рядом с рестораном стоял какой-то древний конный экипаж, возница дремал, фонари на коляске были притушены. Митчелл и Руфь забрались в древнее сооружение и сели, плотно прижавшись друг другу. Возница прищелкнул языком, и лошади неторопливо зацокали копытами в направлении города. Бриз стих в девять вечера, как это всегда бывает в этих краях, и со стороны Средиземного моря доносилось лишь теплое соленое дыхание. Иногда, поднимая американский ветер, мимо них проносился джип, с прищуренными в целях маскировки глазами фар. Полоски света из узких щелей чуть разрывали темноту. Митчелл и Руфь обняв друг друга, молча сидели на мягких подушках, а старинная, слегка потрескивающая пролетка, становился для них все дороже, ближе и роднее.
Не доехав одного квартала до дома Руфи, они вылезли из древнего экипажа, поскольку те, у кого она снимала комнату, были людьми чрезвычайно высоконравственными, и не одобряли её встреч с солдатами. Миновав угол, на который как-то утром в пятницу в прошлом году упала бомба с итальянского самолета, и убила сразу сто тридцать человек, они свернули на улицу, где жила Руфь. За затемненными окнами домов кто-то разучивал третью часть скрипичного концерта Брамса, и Митчелл улыбнулся, подумав, что одним из самых ярких воспоминаний о Тель-Авиве у него будет звучащая из множества распахнутых окон музыка Чайковского, Брамса и Бетховена. Неистово рвущиеся к культуре обитатели города с бесконечным и фанатичным упорством разучивали свои пассажи и каденции.
Окна всех домов были затемнены, и лишь в одном из окон третьего этажа, в той квартире, где жила Руфь, едва виднелась узенькая серебряная полоска. Увидев свет, они в замешательстве замерли на месте.
- Она не спит, - сказала Руфь.
- Неужели она все время бодрствует? - раздраженно спросил Митчелл.
Руфь хихикнула, поцеловала его в щеку и сказала шаловливо:
- Не спать вечно она не может. Давай пока прогуляемся и вернемся, когда она уснет.
Митчелл взял её за руку, и они медленно направились в сторону моря. Солдаты, проститутки и почтенные грузные пары неторопливо двигались вдоль пляжа по бетонному променаду. Средиземное море тихо дышало под серебряной луной, набегая на берег крошечными пенными языками с нежным шепотом, совсем не похожим на рев Атлантического океана дома, на северо-восточном побережье Америки. В кафе, в сотне метров от них, струнный квартет играл какой-то вальс Штрауса так, словно Вену не захватили нацисты и вальсы Штрауса не стали добычей врага.
Митчелл и Руфь спустились с променада на пляж. На ступенях лестницы им повстречался слабо держащийся на ногах младший капрал с девицей. Увидев лейтенанта, капрал замер и судорожно отдал честь. Встреча со столь высоким чином произвела на младшего капрала сильное впечатление, и его рука у козырька фуражки слегка дрожала. Митчелл небрежно козырнул в ответ, а Руфь засмеялась.
- Над чем ты потешаешься? - спросил Митчелл, когда они прошли мимо младшего капрала.
- Я смеюсь каждый раз, когда ты берешь под козырек, - ответила Руфь.
- Но почему?
- Сама не знаю. Смеюсь и все. Прости меня. - Она сбросила туфли и двинулась босиком по песку у самой кромки воды. Волны, побывавшие в Гибралтаре, Тунисе, Сиракузах и Александрии теперь нежно ласкали её маленькие ступни. - Средиземное море, - протянула она. - Как я ненавижу это Средиземное море.
- Что тебе в нем не нравится? - спросил Митчелл, любуясь чуть колеблющейся лунной дорожкой.
- Я провела в этом море тридцать три дня, - ответила Руфь. - В трюме греческого парохода, до этого перевозившего цемент. Наверное, мне не стоит тебе об этом рассказывать. Ведь ты - утомленный молодой человек, которого направили сюда, чтобы он мог отдохнуть и развлечься, а затем сражаться ещё отважнее...
- Можешь рассказывать все, что считаешь нужным, - ответил Митчелл. - Я все равно буду сражаться отважно.
- Могу ли я рассказать тебе и о Берлине? Может быть, ты хочешь послушать и о Берлине? - спросила Руфь жестко и холодно, хотя и с легкой иронией.
Сейчас она говорила совсем не тем тоном, к которому Митчелл успел привыкнуть за неделю знакомства. Встреча в ресторане с журналистом пробудила в девушке нечто такое, чего он раньше в ней не замечал, и лейтенант чувствовал, что до отъезда он должен узнать её и с этой стороны.
- Расскажи мне о Берлине, - сказал он.
- Я работала в газете даже после того, как к власти пришли нацисты, начала она, копая мокрый песок пальцами босых ног, - и любила молодого человека, работавшего в отделе экономики... Он тоже меня любил.
- Экономики? - изумился Митчелл.
- Да. В биржевом разделе. Делал научные предсказания, а затем столь же научно объяснял, почему его предсказания не сбылись.
- О... - протянул Митчелл, пытаясь представить, как мог выглядеть в 1934 году этот биржевой аналитик.
- Он был ужасно веселым, - продолжала Руфь, - очень юным и страшно элегантным. Носил клетчатые жилеты...монокль и просаживал заработанные деньги на бегах...Его звали Иоахим. Он водил меня на скачки и в кафе и доводил маму до безумия. Мама опасалась, что если власти узнают о встречах еврейской девицы с арийцем, эту девицу приговорят к смерти, дабы ей впредь было неповадно портить чистую кровь Германской нации. Если бы о нашей связи узнали, то его отправили бы в концентрационный лагерь, но он только смеялся, когда я ему об этом говорила. "Самое главное не показывать им, что боишься", повторял он, и я бывала во всех ночных клубах Берлина даже в то время, когда там находились Геринг и Геббельс.
Папу отправили в концентрационный лагерь, и мы решили, что мне пора уезжать. Иоахим собрал деньги - все что смог, - передал их мне, и я отправилась в Вену. Предполагалось, что я, если смогу, переберусь в Палестину, и после этого перевезу к себе маму и папу, если его выпустят из лагеря. В Вене существовал специальный центр, в котором ютились беглецы со всех концов Германии. Мы собрали деньги на проезд и на взятки чиновникам из тех стран, которые, как мы надеялись, могут пустить нас к себе. Спала я в то время в металлической ванне, а дневное время почти целиком посвящала переговорам с моряками, ворами, убийцами и жуликами-судовладельцами. В конечном итоге мы договорились с одним греком, чтобы тот взял нас на пароход в Генуе, если мы сможем туда добраться. Грек соглашался лишь на оплату авансом, мы дали ему 75000 долларов наличными. Каким-то непостижимым образом мы сумели добиться того, что власти Австрии и Италии на минутку отвернулись - за мзду, конечно - и мы, все восемьсот человек погрузились в товарные вагоны, где нас и заперли. В вагонах было так тесно, что мужчины, дети, женщины лежали вповалку друг на друге. Дорога заняла неделю, но когда мы прибыли в Геную, никакого парохода там не оказалось. Грек взял 75000 долларов и исчез. Я понимаю, что есть разные греки, и я в целом против них ничего не имею, но нам попался плохой грек. Итальянское правительство отправило нас обратно в Вену, и шесть человек покончили с собой, потому, что не вынесли издевательств, и у них не осталось сил все начать сызнова.
