Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни
Рандаль с особенным удовольствием наблюдал за Одлеем Эджертоном, которого руки были сложены на грудь, шляпа была надвинута на глаза, и спокойные взоры его не отрывались от оратора оппозиционной партии. Рандаль два раза слышал, как говорил в Парламенте Эджертон, и крайне изумлялся действию, которое этот государственный человек производил своим красноречием. Качества, о которых мы упомянули выше, и которые, по замечанию Рандаля, обеспечивали верный успех, Одлей Эджертон обнаруживал в известной степени, и притом не все, а именно: здравый рассудок и находчивость. Но, несмотря на то, хотя речи Одлея не сопровождались громкими рукоплесканиями, но ни один еще, кажется, оратор не доставлял столько удовольствия своим друзьям и не пробуждал к себе такого уважения в своих врагах. Истинный секрет в этом искусстве, – секрет, которого Рандаль никогда бы не открыл, потому что этот молодой человек, несмотря на свое старинное происхождение, несмотря на свое итонское образование и совершенное знание света, не принадлежал к числу природных джентльменов, – истинный секрет, говорю я, состоял в том, что все движения, взоры и самые слова Одлея ясно показывали, что он «английский джентльмен», в строгом смысле этого названия. Это был джентльмен с талантами и опытностью более, чем обыкновенными; он просто и откровенно выражал свои мнения, не гоняясь, для большего эффекта, за риторическими украшениями. Ко всему этому Эджертон был вполне светский человек. То, что партия его желала высказать, он высказывал с неподражаемой простотою, отчетливо выставлял на вид то, что его соперники называли главными обстоятельствами дела, и со всею основательностью делал заключение. С невозмутимым спокойствием и соблюдением малейших условий приличия, с одушевлением и энергией и едва заметным изменением в голосе, Одлей Эджертон производил на слушателей сильное впечатление, становился удобопонятным для людей безтолковых и нравился людям с самым разборчивым вкусом.
Наконец вопрос, так долго угрожавший падением министерства, был окончательно решен. Это было в роковой понедельник, когда в Парламенте рассуждали о состоянии государственных финансов и рассматривали отчет, наполненный бесконечными рядами цифр. Все члены оставались безмолвными, – все, исключая государственного казначея и других, ему подведомственных лиц, которых члены Парламента не удостаивали даже своим вниманием; они находились в особенном нерасположении слушать скучные итоги цыфр. Рано вечером, между девятью и десятью часами, председатель звучным голосом предложил «посторонним слушателям удалиться.» Волнуемый нетерпением и тяжелыми предчувствиями, Рандаль встал с места и вышел в роковую дверь. Перед самым выходом он оглянулся и бросил последний взгляд на Одлея Эджертона. Коновод партии шептал что-то Одлею, и Одлей, сдвинув шляпу с своих глаз, окинул взором все собрание, взглянул на галлереи, как будто этим взглядом он моментально исчислял относительную силу двух борющихся партий; после того он горько улыбнулся и откинулся к спинке своего кресла. Улыбка Одлея надолго сохранилась в памяти Рандаля Лесли.
Между «посторонними», вместе с Лесли выведенными из Парламента, были многие молодые люди, связанные с членами администрации или родством, или знакомством. За дверьми Парламента сердца их громко забились. Вокруг их раздавались зловещие предположения.
«Говорят, что на стороне министерства будет десять лишних голосов.»
«Нет, я слышал заверное, что оно переменится.»
«Г… говорит, что против его будет по крайней мере пятьдесят голосов.»
«Не верю этому, – это невозможно. В отели «Травелдерс» я оставил за обедом пятерых членов министерства.»
«Это проделки вигов – как бессовестно!»
«Удивительно, что никто не хотел возражать против этого. Странно, что П…. не сказал ни слова. – Впрочем, он так богат, что ему все равно – служить в Парламенте или нет.»
«Да, да! Одлей Эджертон сделал то же самое. Нет никакого сомнения, что он рад освободиться от должности и заняться своим имением. Дело приняло бы совершенно другой оборот, еслиб мы имели в числе членов таких людей, для которых должность была бы так же необходима, как она необходима теперь для… для меня!» сказал откровенный молодой человек.
В эту минуту кто-то дружески взял Рандаля за руку. Он обернулся и увидел перед собой барона Леви.
– Ну что, ведь я говорил вам? сказал барон с восторженной улыбкой.
– Значит вы уверены, что министерство переменится?
– Я провел сегодня целое утро за списком новых членов, рассматривал его вместе с моим парламентским клиентом, который знает всех этих членов как пастух свое стадо. Большинство голосов на стороне оппозиции по крайней мере до двадцати-пяти.
– Неужели и в самом деле прежние члены должны оставить свои места? спросил откровенный молодой человек, с жадностью внимавший каждому слову изящно одетого барона.
– Без всякого сомнения, сэр, отвечал барон рассеянно и в то то же время небрежно открывая перед ним золотую табакерку. – Вероятно, вы друг кого нибудь из нынешних министров? Конечно, вы сами не захотите чтобы при этом положении дел ваш друг остался в Парламенте?
Рандаль не дал барону дождаться ответа: он отвел его в сторону.
– Если дела Одлея в таком положении, как вы говорили мне, то что же станет он делать?
– Я сам завтра намерен предложить ему этот вопрос, отвечал барон, и на лице его отразилось чувство злобы. – Я приехал сюда собственно затем, чтобы увидеть, как ему нравится перспектива, которая открывается перед ним.
– На лице его вы решительно ничего не заметите, отвечал Рандаль.
В эту минуту дверь в Парламент отворилась, и ожидавшие толпою бросились в нее.
– Как голоса? На чьей стороне большинство? был первый и общий вопрос.
– Большинство против министров двадцатью-девятью голосами, отвечал член оппозиционной партии, медленно снимая кожу с апельсина.
Барон тоже имел от президента позволение присутствовать в Парламенте, и потому вошел вместе с Лесли и сел подле него.
– А вон и Эджертон идет, сказал барон.
И действительно, в то время, как большая часть членов выходили из Парламента переговорить о делах в клубах или в салонах и распространить по городу новости, видно было, как голова Эджертона высилась над прочими. Леви отвернулся, обманутый в своих ожиданиях. Не говоря уже о прекрасном лице Одлея, несколько бледном, но светлом и не выражавшем уныния, заметны были особенная учтивость и уважение, с которыми грубая толпа народа давала дорогу павшему министру. Один из прямодушных вежливых нобльменов, который впоследствии, благодаря силе, не таланта своего, но характера, сделался предводителем в Парламенте, при встрече с своим противником, сжал его руку и сказал вслух:
– Получив в Парламенте почетную должность, я не хочу гордиться этим; но мне будет лестно, когда, оставив ее, буду уверен, что самый сильный из моих противников так же мало скажет против меня, как сказано против вас, Эджертон.
– Желал бы я знать, громко воскликнул барон, нагнувшись через перегородку, отделявшую его от собрания парламентских членов: – желал бы я знать, что скажет теперь лорд л'Эстрендж?
Одлей приподнял свои нахмуренные брови, бросил на барона сверкающий взгляд, вошел в узкий проход, отделявший последний ряд скамеек и исчез со сцены, на которой – увы! – весьма немногие из самых любимейших представителей оставляют за собою более, чем одно скоротечное имя актера.
Глава XCIХ
Барон Леви не привел, однако же, в исполнение своей угрозы повидаться с Эджертоном и поговорить с ним на другой день. Может статься, он боялся вторичной встречи с его сверкающими взорами. К тому же Эджертон был слишком занят в течение целого утра, чтобы видеться с кем нибудь из посторонних лиц, исключая Гарлея, который поспешил явиться к нему с утешением. Еще при начале парламентского заседания уже известно было, что министерство переменится, и что прежние члены будут заведывать своими должностями до назначения преемников. Но в то же время уже начиналась реакция в пользу прежнего министерства, и когда стало известно всем, что новая администрация составится из людей, которые до этого не занимали никаких должностей, в народе образовалось общее мнение, что новые члены правительства недолго останутся на своих местах, и что прежнее министерство, с некоторыми изменениями, будет призвано обратно не позже, как через месяц. Может статься, что и это была одна из главных причин, по которой барон Леви рассудил за лучшее не являться к мистеру Эджертону с преждевременным выражением соболезнования. Рандаль провел часть своего утра в осведомлениях касательно того, что намерены предпринять джентльмены, поставленные в одинаковое с ним положение, и, к особенному своему удовольствию, узнал, что весьма немногие расположены были оставить свои места.
