Уильям Фолкнер - Звук и ярость
Споуд теперь был в рубашке, значит, уже почти. И я опять смогу увидеть мою тень если не поберегусь которую я заманил в воду опять ступлю на мою непроницаемую тень. Но нет сестры. Я бы не стал. Я не допущу чтобы за моей дочерью шпионили я бы не стал.
Как я могу заставить их слушаться когда ты всегда учил их не уважать меня и мои желания я знаю ты презираешь мою семью но это еще не причина учить моих детей моих родных детей рожденных мною в муках не уважать Втаптывая кости моей тени в бетон твердыни каблуками, и тут я услышал часы и потрогал письма сквозь сюртук.
Я не допущу чтобы за моей дочерью шпионили ты ли Квентин или кто-нибудь еще что бы она по-твоему ни сделала
Во всяком случае ты согласен что есть причина следить за ней.
Я бы не стал я бы не стал Я знаю я не хотел быть резким но женщины не уважают ни друг друга ни себя
Но почему она Куранты начали бить, когда я наступил на мою тень, но они отбили только четверть. Диакона нигде не было видно. думала, что стал бы мог бы
Она не имела этого в виду но так поступают женщины это потому что она любит Кэдди.
Уличные фонари сбегали с холма потом поднимались к городу я ступал по брюху моей тени. Я мог протянуть руку за нее. ощущая отца позади себя за пределами хриплой летней тьмы тьмы августа уличные фонари отец и я защищаем женщин друг от друга от них самих наших женщин Женщины так уж устроены они не научатся распознавать людей для этого существуем мы они просто рождаются с плодоносной практичной подозрительностью которая часто приносит урожай и обычно не ошибаются в них есть некое сродство со злом способность добавлять то чего не хватает злу инстинктивно закутываться в него как ты натягиваешь на себя одеяло во сне подготовляют сознание для него до тех пор пока зло не послужит своему назначению существовало ли оно на самом деле или нет Он шел между двух первокурсников. Он еще не совсем очнулся после процессии, потому что отдал мне честь с офицерским высокомерием.
– Мне нужно поговорить с тобой, – сказал я, остановившись.
– Поговорить со мной? Ладно. До новой встречи, ребята, – сказал он, остановившись и поворачивая назад. – Рад был поболтать с вами.
Диакон в своем репертуаре. Другого такого психолога не найдешь. Говорят, что он за сорок лет не пропустил перед началом учебного года ни единого поезда и что он способен узнать в толпе южанина с одного взгляда. Он ни разу не ошибся, а стоит вам раскрыть рот, и он уже может назвать ваш штат. У него была специальная одежда, чтобы встречать поезда – одеяние, прямо-таки взятое из хижины дяди Тома, заплаты и прочее.
«Да, сэр. Сюда-сюда, молодой хозяин, сейчас мы возьмем ваши вещи. Эй, мальчик, иди сюда, бери чемоданы», – тут на вас надвигалась гора всяческого багажа, а под ней белый мальчишка лет пятнадцати. Диакон ухитрялся навьючить на него еще один чемодан и отсылал. «Смотри только, не урони. Да, сэр, молодой хозяин, только скажите старому негру номер ваших комнат, и когда вы подъедете, все будет на месте, не извольте беспокоиться».
С этой минуты и до тех пор, пока он окончательно не подчинил вас, он постоянно околачивался у вас в комнатах, вездесущий и болтливый, хотя его манеры становились все более северными по мере того, как улучшался его костюм, и наконец, хорошенько выдоив вас, прежде чем вы успевали понять, что, собственно, происходит, он уже называл вас Квентином, то есть вообще по имени, и на нем уже был подержанный костюм от Брукса и шляпа, украшенная лентой принстонского клуба, не помню уж какого, которую кто-то ему подарил и которая, по его сладостному и неколебимому убеждению, была отрезана от шарфа, препоясывавшего военный мундир Эйба Линкольна. Давным-давно, когда он только появился в университете, приехав, откуда бы он там ни приехал, кто-то пустил слух, будто он окончил богословский факультет. И когда он разобрался, что это означает, ему так понравилась эта легенда, что он сам принялся рассказывать ее и в конце концов, по-видимому, твердо в нее уверовал. Во всяком случае, он постоянно рассказывал длинные и бессмысленные анекдоты о своих студенческих днях, фамильярно называя умерших и уехавших профессоров по имени, и почти всегда неверно. Однако он был опорой, ментором и другом неисчислимых поколений простодушных, тоскующих по дому первокурсников, и наверное, несмотря на его мелкое мошенничество и лицемерие, в глазах Небес он был не более смраден, чем всякий другой человек.
– Что-то я тебя дня три-четыре не видел, – сказал он, все еще глядя на меня сквозь дымку военной славы. – Болен?
– Нет. Я здоров. Занимался, конечно. Зато я тебя видел.
– Где?
– В последней процессии.
– А, да. Действительно, я там был. Меня такие вещи совсем не интересуют, сам понимаешь, но ребята любят, чтобы я был с ними – ветераны то есть. Ну и дамы хотят, чтобы все ветераны участвовали. Вот и делаешь им одолжение.
– И еще на итальянском праздничке, – сказал я. – Ты там, наверное, делал одолжение Женскому христианскому союзу трезвости?
– Ах, это! Я пошел ради моего зятя. Ему втемяшилось устроиться в городское управление. Мусорщиком. Я ему говорю: тебе что, метла заместо подушки потребовалась? А ты меня верно видел?
– Да. Оба раза.
– То есть в мундире. Ну и как я выглядел?
– Ты выглядел прекрасно. Ты выглядел лучше всех. Им бы тебя в генералы произвести, Диакон.
Он потрогал меня за локоть, в его руке – усталая мягкость негритянских рук.
– Послушай. Только это не для посторонних. Тебе-то я могу сказать, потому что мы с тобой свои, что там ни говори. – Он наклонился ко мне и зачастил, глядя в сторону. – Я сейчас тяну кое за какие веревочки. Вот погоди до будущего года. Только погоди. А тогда и сам увидишь, где я буду маршировать. Не буду рассказывать, как и что, я только скажу: погоди, и увидишь, мой милый. – Тут он посмотрел мне в лицо, похлопал меня по плечу и, покачиваясь на каблуках, закивал. – Да, сэр. Я три года назад пошел в демократы не за здорово живешь. Мой зять в городском управлении, я… Да, сэр. Уж для того только стоило стать демократом, чтобы этот сукин сын взялся за работу… Ну а я – встань на том же углу ровно через год без двух дней, и сам увидишь.
– Будем надеяться. Ты это заслужил, Диакон. Да, кстати… – Я вынул из кармана письмо. – Занеси его завтра ко мне и отдай Шриву. У него для тебя кое-что будет. Но помни: завтра, не раньше.
Он взял письмо и оглядел его.
– Запечатано.
– Да. И внутри написано: «Действительно только с завтрашнего дня».
– Гм, – сказал он. Он посмотрел на конверт и пожевал губами. – Кое-что для меня, а?
– Да. Подарок, который я хочу тебе сделать.
Теперь он глядел прямо на меня, и конверт белел на солнце в его черной руке. Глаза у него были ласковые, карие, без зрачков, и внезапно я увидел, что из-за трескучей белой болтовни о мундирах и политике, из-за гарвардской позы на меня смотрит Роскус, робкий, загадочный, косноязычный и печальный.
– Вы ж не задумали подшутить над старым негром, а?
– Ты сам знаешь, что нет. Хоть один южанин когда-нибудь над тобой подшутил?
– Верно. Они хорошие люди. Только жить с ними нельзя.
– А ты пробовал? – спросил я. Но Роскус исчез. Снова он скрылся за той личностью, которую давно выучился подставлять миру вместо себя: чванной, поддельной, не совсем топорной.
– Я исполню твое желание, мой милый.
– Но только завтра, не забудь.
– Конечно, – сказал он. – Я понял, мой милый. Ну, что ж…
– Надеюсь… – сказал я. Он посмотрел на меня сверху вниз, доброжелательный, мудрый. Внезапно я протянул ему руку, и он потряс ее важно, с чванной высоты своих муниципальных и военных грез. – Ты хороший человек, Диакон. Надеюсь… Ты тут многим юнцам помог.
– Я стараюсь со всеми обходиться одинаково, – сказал он. – Никаких мелочных сословных границ я не провожу. Для меня человек – всегда человек, где бы я его ни встретил.
– Надеюсь, ты и дальше будешь приобретать не меньше друзей, чем прежде.
– Молодые ребята. Я с ними лажу. И они меня тоже не забывают, – сказал он, помахивая конвертом. Потом положил его во внутренний карман и застегнул сюртук. – Да, сэр, – сказал он. – У меня всегда было много хороших друзей.
Снова начали бить куранты. Половину. Я стоял в брюхе моей тени и слушал размеренные спокойные удары в солнечном свете среди тоненьких, еще маленьких листочков. Размеренные, мирные, безмятежные, с оттенком осени, всегда присущим колоколам даже в месяц юных новобрачных. Лежал под окном и ревел Он один раз взглянул на нее и знал. Устами младенца. Уличные фонари Куранты смолкли. Я снова пошел на почту, втаптывая мою тень в тротуар. сбегали с холма потом поднимались к городу как лампы подвешенные на стене одна над другой. Отец сказал потому что она любит Кэдди она любит людей за их недостатки. Дядя Мори топыря ноги перед камином вытащил руку чтобы выпить в честь Рождества. Джейсон бежал упал с руками в карманах и лежал как связанная курица пока Верш не поднял его. Ты бы хоть когда бегаешь руки из карманов вытаскивал тогда бы и сам встал. Катал головой в колыбели и раскатал затылок. Кэдди сказала Джейсону что Верш говорил что дядя Мори не работает потому что он всегда катал головой в колыбели когда был маленьким.
