Соломон Нортап - 12 лет рабства. Реальная история предательства, похищения и силы духа
Жаркое солнце – По-прежнему связан – Веревка врезается в плоть – Растерянность Чапина – Размышления – Рейчел и чашка воды – Страдания усиливаются – Горечь неволи – Прибытие Форда – Он перерезает веревки и снимает петлю с моей шеи – Сборище рабов в хижине Элизы – Их доброта – Рейчел пересказывает события дня – Лоусон развлекает своих спутников рассказом о скачке – Опасения Чапина в связи с Тайбитсом – Нанят к Питеру Таннеру – Питер объясняет Священное Писание – Колодки для рабов
Когда солнце в тот день приблизилось к зениту, стало невыносимо жарко. Его горячие лучи иссушали землю, она обжигала ступни, ступавшие по ней. На мне не было ни куртки, ни шляпы, я стоял с непокрытой головой, беззащитный перед его палящим пламенем. Крупные капли пота стекали по моему лицу, пропитывая скудную одежду, которая на мне оставалась. За изгородью, совсем рядом, персиковые деревья отбрасывали свою прохладную приятную тень на траву. Я бы с радостью отдал долгий год рабского служения за возможность обменять ту раскаленную духовку, в которой стоял, на возможность усесться под ветвями деревьев. Но я по-прежнему был связан, на шее у меня по-прежнему болталась веревка, и стоял я на том же месте, где меня оставили Тайбитс и его приятели. Я не сдвинулся ни на дюйм, так крепко я был связан. Возможность прислониться к стене ткацкой была бы для меня настоящей роскошью. Но мне невозможно было до нее добраться, хоть и разделяло нас расстояние менее чем в двадцать футов[37]. Мне хотелось лечь, но я знал, что тогда больше не поднимусь: земля пылает жаром и лишь добавит неудобств моему положению. Если бы я только мог хотя бы чуть-чуть изменить позу, это было бы для меня невыразимым облегчением. Но жаркие лучи южного солнца, которые весь долгий день палили мою непокрытую голову, не производили и половины страданий, которые я ощущал из-за того, что у меня болели конечности. Мои кисти и лодыжки, а также связки на руках и ногах начали вздуваться, и веревки уже тонули в распухшей плоти.
Весь день Чапин расхаживал взад и вперед по веранде, но ни разу не приблизился ко мне. Похоже, он пребывал в состоянии величайшей растерянности, взглядывал то на меня, то на дорогу, словно ожидая в любой момент чьего-то прибытия. Он не уехал в поля, как было у него заведено. По его поведению казалось, что он ожидал возвращения Тайбитса с более многочисленной и лучше вооруженной помощью, чтобы возобновить ссору, и было вполне очевидно, что он приготовился защищать мою жизнь любой ценой. Почему он не освободил меня – почему он заставил меня страдать от мучений весь этот долгий утомительный день – я так и не узнал. Уверен, что не из-за недостатка сочувствия. Вероятно, он хотел, чтобы Форд увидел веревку на моей шее и то, как жестоко я был связан; возможно, его действия в отношении чужой собственности, на которую он не имел никаких законных прав, были бы нарушением, которое подвергло бы его самого законному наказанию. Почему Тайбитс отсутствовал весь день – это тоже было для меня тайной, которую я так и не сумел разгадать. Он прекрасно знал, что Чапин не причинит ему вреда, если только он не будет упорствовать в своих замыслах против меня. Впоследствии Лоусон рассказал мне, что, когда он скакал вдоль плантации Джона Дэвида Чейни, он видел этих троих, и они повернулись и провожали его взглядами, пока он не проехал мимо. Думаю, Тайбитс предположил, что Лоусон был послан надсмотрщиком Чапином предупредить соседних плантаторов и призвать их к нему на помощь. Вследствие этого он, несомненно, действовал по принципу «главное достоинство храбрости – благоразумие»[38] и держался подальше.
Но какой бы мотив ни управлял сим трусливым и злобным тираном, это не имеет значения. Я по-прежнему продолжал стоять на полуденном солнце, стеная от боли. С самого рассвета во рту у меня не было ни крошки. Я постепенно слабел от боли, жажды и голода. Только однажды в самый жаркий момент дня Рейчел, наполовину испуганная тем, что поступает вопреки желаниям надсмотрщика, отважилась подойти ко мне и поднесла чашку с водой к моим губам. Это смиренное создание так и не услышало, да и не смогло бы понять, если бы услышало, те благословения, которые я посылал ей за этот волшебный напиток. Она лишь промолвила: «О, Платт, как мне тебя жаль», – а потом поспешила к своим кухонным заботам.
Никогда еще солнце не двигалось по небесам так медленно, никогда оно еще не изливало вниз такие яростные и огненные лучи, как в тот день. По крайней мере, так казалось мне. Каковы были мои рассуждения – бесчисленные мысли, которые толпились тогда в моем рассеянном уме, – я даже не пытаюсь выразить. Однако могу сказать, что за целый долгий мучительный день я ни разу не помыслил о том, что южный раб – накормленный, одетый, наказываемый и защищаемый его хозяином – счастливее, чем свободный цветной гражданин Севера. Эта мысль у меня ни разу не возникла. Хотя найдутся многие, даже и в северных штатах, благодушные и благонамеренные люди, которые объявят мое мнение ошибочным и всерьез примутся подкреплять это утверждение аргументами. О-о, им не довелось испить, как мне, из горькой чаши рабства.
Прямо перед закатом сердце в моей груди прыгнуло от беспредельной радости, когда Форд на полном скаку влетел во двор; конь его был покрыт пеной. Чапин встретил его у порога, и Форд, кратко переговорив с ним, подошел прямо ко мне.
– Бедняга Платт, скверно же ты выглядишь, – вот единственные слова, которые слетели с его уст.
– Слава богу, – проговорил я, – слава богу, господин Форд, что вы наконец приехали.
Вытащив из кармана нож, он раздраженно перерезал веревку вокруг моих запястий, рук и лодыжек и снял петлю с шеи. Я попытался сделать шаг, но зашатался, точно пьяный, и опустился на землю.
Форд сразу же вернулся в дом, вновь оставив меня одного. Когда он дошел до веранды, прискакали Тайбитс и два его приятеля. Последовал долгий разговор. Я слышал звуки их голосов, мягкий тон Форда, смешивавшийся с сердитыми репликами Тайбитса, но так и не смог разобрать, о чем они говорили. Наконец троица вновь уехала, явно не очень довольная.
Я попытался поднять молоток, желая показать Форду, что готов и полон желания трудиться, продолжив работу над ткацкой, но он выпал из моей онемевшей руки. В сумерках я добрался до хижины и лег на пол. Я чувствовал себя совершенно больным – все тело у меня болело и распухло, малейшее движение причиняло мучительные страдания. Вскоре пришли с поля работники. Рейчел, войдя в хижину после Лоусона, рассказала им, что случилось. Элиза и Мэри сварили мне кусок бекона, но аппетита у меня не было. Затем они поджарили кукурузной муки и сварили кофе. Это было единственное, что я мог принять внутрь. Элиза утешала меня и была весьма добра. Вскоре уже всю хижину заполонили невольники. Они обступили меня, задавая множество вопросов о конфликте с Тайбитсом, случившемся этим утром – и о подробностях событий дня. Затем в разговор вступила Рейчел и своим простым языком повторила все заново, в особых красках расписав пинок, после которого Тайбитс покатился по земле, – при этом вся толпа разразилась неудержимым хихиканьем. Потом она описала, как вышел из дома Чапин со своими пистолетами, и как хозяин Форд перерезал веревки ножом, и как он при этом сердился.
К этому времени воротился Лоусон и порадовал всех присутствующих отчетом о своей поездке в «Сосновые Леса». Он рассказал, как бурый мул нес его на себе «быстрее молнии», как он ошеломил всех, пролетая мимо, как хозяин Форд сразу же пустился в путь (он говорил, что Платт хороший ниггер и что они не должны его убивать). И Лоусон завершил свой рассказ весьма сильными выражениями в том духе, что не было на всем свете другого человека, который мог бы создать такую вселенскую сенсацию на дороге или совершить такой чудесный подвиг, достойный Джона Джилпина[39], какой совершил он в тот день верхом на буром муле.
Эти добрые создания на все лады выражали мне свое сочувствие: говорили, что Тайбитс – злобный, жестокий человек, и надеялись, что «масса Форд»[40] снова заберет меня к себе. Так они и проводили время, обсуждая новости, болтая, вновь и вновь проговаривая подробности этого волнующего дела, пока в хижиину вдруг не явился Чапин и не позвал меня.
– Платт, – сказал он, – сегодня будешь спать на полу в большом доме; возьми с собой одеяло.
Я поднялся быстро, насколько мог, взял в руки одеяло и последовал за ним. По пути он сообщил мне, что не удивится, если Тайбитс явится снова еще до утра – что он намерен убить меня – и что он, Чапин, не собирается предоставлять Тайбитсу возможность сделать это без свидетелей. Даже если бы Тайбитс всадил мне нож в сердце в присутствии сотни рабов, ни один из них по законам Луизианы не мог бы свидетельствовать против него в суде. Меня положили на полу в «большом доме» – первый и последний раз досталось мне такое роскошное место отдохновения за все двенадцать лет моего рабства – и я попытался уснуть. Около полуночи залаяла собака. Чапин поднялся, выглянул в окно, но ничего не увидел. Через некоторое время пес умолк. Возвращаясь в свою комнату, Чапин сказал мне:
