Джованни Пирелли - По поводу одной машины
На следующей остановке Марианне сходить.
Господи, неужели не успею… Если не выберусь, завезут до конечной. Он обязательно решит, что я нарочно. Чтобы отвез меня обратно. Ну, конечно, влипла: поперек дороги — толстуха, а там этот приставала… Черт бы его побрал вместе с его мотороллером! Надо же сказать про такого, будто он первый никогда не полезет, ждет, чтобы женщина сама обратила на него внимание! Как же! Будет он дожидаться. Впрочем, надо серьезно подумать… Нет, ничего такого не было — ни сегодня, ни вчера, ни на прошлой неделе, ни в цеху, ни в столовой.
Пробраться к выходу так и не удалось. Трамвай проскрежетал, притормозил, дрогнул, остановился. Марианна бросает на кондуктора взгляд, который мог бы тронуть истукана.
— Извините, я… плохо себя чувствую. Позвольте, я сойду с задней площадки. Прошу вас…
Кондуктор — толстощекий, пышущий здоровьем, жизнерадостный человек — сдвигает фуражку на затылок, из-под нее вылезает растрепанный иссиня-черный чуб; почесывая его, он показывает пальцем назад:
— Этот? На мотороллере?
Марианна готова провалиться сквозь землю. Входят пассажиры, задняя площадка запружена.
Кондуктор: — Вот доедем до конечной, я ему выдам как следует. Сказать, чтобы отчаливал?
Спрыгнув на мостовую, Марианна, все еще красная, смущенная, остановилась между трамвайной линией и тротуаром. Мотороллер вырвался метров на пять вперед, Сальваторе смотрит вдаль и что-то насвистывает. Во всяком случае, сложил губы трубочкой, как будто свистит. Вот дурак! Взял бы себе Амелию, у нее бедра как раз для такого седла, как у «ламбретты». Двери трамвая закрываются: сначала передняя, потом средняя, потом задняя. Неплохая сцена разыграется на конечной остановке: подъедет весь белый, как в парике; брови заиндевели, лицо обветрело, посинело. А из окна трамвая высунется этот толстощекий кондуктор… Только она приготовилась крикнуть «Сальваторе!», как трамвай тронулся… Сальваторе убрал ноги — раз! — по-лягушечьи согнул их, приник к рулю и пошел вровень с трамваем.
Марианна пожала плечами. Ну и пусть! Он же любит гонять по городу. И миланский туман ему нравится.
XV
К последним могиканам, еще придающим значение такой мизерной сумме, как сто лир, принадлежит и единственная тетка Марианны, тетя Карла, или Карла Трабальо, по мужу — Йори, вдова. Кладбище в Музокко она посещает не в день поминовения усопших, как все, а накануне. «Мы, матери, — говорит она, имея в виду мадонну, — всегда поймем друг друга. Я ей говорю: пусть уж ублажит и этих субчиков, от которых мы столько натерпелись». (Она имеет в виду проделки покойного мужа, чьи останки, как сказано в эпитафии, покоятся здесь согласно его предсмертной воле). «Пусть и ему найдет местечко среди праведников, хотя бы где-нибудь на задворках». (Очень уж ей не хочется вдовствовать и на том свете.)
Торговцам цветами — и тем, что расставили свой товар на лотках, и тем, что приехали на грузовичках и фургонах прямо из питомника, — Карла Трабальо уже примелькалась.
— Глянь-ка, кум, вон опять та дамочка, что всегда является накануне!
— Эй, Лояконо, она на тебя нацелилась!
Карла Трабальо: — Он еще не родился (она имеет в виду младенца Христа), а обиралы уж тут как тут!..По мне, он все не так сделал. Лучше бы не погибал на кресте (он же не то, что мы, смертные, — мог выбирать!), а остался бы стоять в дверях храма in secula seculorum[8] с метлой в руках.
Ее сестра Аделе: — Вечно ты всех критикуешь! Христос и тот, по-твоему…
— Главное, честных людей гонят (она имеет в виду подпольных, беспатентных, охотно сбавляющих цену — лишь бы распродать поскорее), а эти жулики шуруют в открытую, на глазах у полиции, и хоть бы что!
Марианна: — Всего-то надо с десяток гвоздик… Лучше сэкономь на чем-нибудь другом.
— Как ты можешь так говорить?! Экономить на цветах для мужниной могилы? Эх, доченька, сразу видно, что ты еще ничего в жизни не видела. Аделе жмут туфли — сил нет терпеть.
— Тогда заплати ему, сколько просит. Может, они и в самом деле с побережья приезжают, тогда одна дорога, знаешь, во сколько обходится…
— Молодой человек, отдавай вот эти шесть белых и те шесть бело-розовых за триста пятьдесят. Триста пятьдесят — ни нашим, ни вашим.
— Мне, дорогая синьора, вашего не надо.
— Нет, вы только послушайте! Что ж ты мне свои цветы бесплатно, что ли, отдаешь?
— А что? Забирайте. Мне вашего не надо. Берите!
— Час от часу не легче! Зачем же так… Что я, нищенка?!
Тетя Карла не унимается и все ворчит, ворчит. Входя в кладбищенские ворота с одиннадцатью гвоздиками, выторгованными за триста двадцать лир, и целым пучком декоративной травы в придачу (букет упакован по всем правилам, в вощеную бумагу; видны только концы стеблей, засунутых в воронку из фольги).
— Видела, какая обдираловка? Каждый день понемногу, а в результате все они — на колесах. Когда я трясусь на трамвае и вижу нескончаемые вереницы машин, единственное мое утешение — сознавать, что есть в них и моя доля. Сижу и прикидываю: вот это крыло, например, или фары, или запасное колесо наверняка куплены за счет разницы в цене зерна и хлеба, который я покупаю.
Аделе: —Так уж устроен мир. Один толкает тачку, другой разъезжает на автомобиле.
День выдался как по заказу — для покойников. Красновато-голубоватый свет, пронизывающий поднимающиеся от земли испарения, напоминает о том, что где-то есть солнце, светит себе для африканцев или для избранных. Когда минуешь массивный мавзолей — могилу могил, высящуюся у входа, и перед глазами возникает безотрадная картина кладбища, невольно думаешь, что пришел сюда только потому, что вход бесплатный. Гулко отдаются шаги по безмолвным аллеям, обсаженным скользкими от плесени деревьями; повсюду изгороди из окаменевших бессмертников; увядшие цветы, жухлые декоративные растения, а впереди — море однообразных предметов: надгробия, кресты, статуэтки, колонны и колонки, ангелочки, плиты, обелиски, много-много подряд, все голые, обледеневшие. Женщины и мужчины в черном, целыми семьями, хмурые, подавленные, влачат по геометрически точно расчерченным аллеям и аллейкам свою бренную плоть. Последние могикане распавшегося в прах мира, могильщики рода человеческого. А кто же погребет их?
Сестры идут рядом, Марианна — чуть поодаль. Сколько она себя помнит, всегда было так: наступали ей на пятки или ворчали: «Куда спешишь?!». Теперь, когда она выросла, ей стало повольготнее: можно идти сбоку или позади. Но к участию в разговорах ее пока не допускают. Подумаешь, секреты…
— Как мои дела, спрашиваешь? Что может быть хорошего, если батраки корчат из себя законников: являются с письменными требованиями. Не ты, понимаешь, ставишь им условия, а они тебе. Да еще эта чертовщина с погодой! Где это видано, чтобы на Corpusdomini[9] шел снег?
Сестры Трабальо скроены на один лад: короткая шея, широкие квадратные плечи, крутые бедра; обе еще довольно бодрые.
Карла: — Говоришь, на машине? Ты уверена?
Марианна невольно прислушивается. Мать отвечает вполголоса, похоже — оправдывается, слова повисают в воздухе. Тетя Карла, наоборот, разговаривает как человек, привыкший к простору — к гумну, к полю. На ее громкий голос многие из этих людей в черном оборачиваются. В детстве Марианна этого стеснялась, а теперь… Не то чтобы ей это нравилось, просто безразлично стало.
— Я ничего не говорю. Но ведь надо позаботиться о приданом… А жених-то что за человек? Работает вместе с ней на заводе?
В ответ опять что-то невразумительное.
— А зачем тянуть? Такая вымахала здоровая девка! Конфеткой ее уж не позабавишь. Вот что я посоветую: постарайся познакомиться с матерью ухажера. Какая мать, такие и дети. Я говорю о сыновьях, конечно. А далеко они зашли или нет…
Пришлось посторониться и идти гуськом вдоль могильной ограды, так как сзади приближался кладбищенский автобус.
Карла (многозначительно): — Все равно рано или поздно все там будем. — Она показала на автобус и на сидевших в нем людей. Потом — Зло берет. Послушать тебя, только ты одна такая разнесчастная.
— Да уж, счастливой меня не назовешь. Один этот тип чего мне стоил…
— Будто мой не куролесил! В сто раз больше твоего! Только я никогда нос не вешала. Но и не задирала выше, чем надо. Главное мое несчастье (а у меня их тоже было немало), что он оставил меня в том возрасте, когда человеку осточертевает жить на болоте, воевать с комарами и с мошкарой и спать на колючей соломе, — хочется пожить с удобствами.
— Неужели ты не можешь говорить потише?
— А дети… Что ты сравниваешь? У меня парни, у тебя девка. Чем она скорее выскочит замуж, тем лучше. С парнями же наоборот. Я им говорю, пока нет особой нужды в помощницах, повремените… Вот, говорю, когда будет вашей маме за пятьдесят…
