Йозеф Вестфален - На дипломатической службе
Но, может быть, Хеннерсдорффа здесь вовсе не было, и дверь была закрыта по другой причине. Дуквиц встал, прошел через прихожую к двери Хеннерсдорффа, быстро постучал и вошел. Быть не может! Хеннерсдорфф, прикорнувший прямо здесь! Пришел и задремал за письменным столом. Не очень-то поспишь вот так, приложившись головой к его поверхности. Дуквиц немного пощебетал и посвистал, и даже дошел до петушиного крика. Однако Хеннерсдорфф не двигался. Было что-то ужасное в том, как он лежал. Дуквиц подошел к нему, и прикоснувшись, хотел его слегка потрясти, однако тот не поддавался. Он окоченел. Он был мертв. Дуквиц хотел его обнять, разбудить, оживить, разговорить. Но Хеннерсдорфф был тяжелым, мертвым, чужим, никаким. Так и остался, пригнувшись на край стола. Стакан с водой, пустая стеклянная трубочка, классические реквизиты самоубийцы, на краю раковины. Было слишком поздно. Стало быть, торопиться некуда. Теперь можно спокойно прощаться.
Гарри толкнул дверь и сел. Как редко он видел мертвых. Ребенком Гарри видел мертвую тетку Урзулу. Она умерла в своей комнате. Последние недели она больше не поднималась с постели. У нее было плохо с печенью. "Пила как матрос," -- всегда повторяла тетка Хуберта. Она пила еще и перед самым концом. Потому что уже не было смысла не пить. Она сделала Гарри сообщником своей неразумности. Врач и другие тетки говорили о неразумности. Она указала на комод, в его верхнем ящике лежало портмоне. "Божоле" -- сказала она, сладко улыбнувшись, -- "и пачку "Нила"". Гарри сходил в магазин ЭДЕКА и принес довольствие. Он гордился тем, что может вытащить пробку из бутылки. Для этого тетка Урзула была уже слишком слаба. Она все больше худела и слабела. Она уже не могла держать бокан с вином. Однажды утром Гарри как обычно вошел к ней в комнату. Такой он ее никогда не видел. Она не подняла головы, но одна рука шевелилась.
-- Как ты себя чувствуешь? -- задал Гарри свой обычный утренний вопрос. -- Дурацкий вопрос, конечно, хорошо, -- еще несколько дней назад отвечала она и дарила Гарри пятимарковую банкноту. Сегодня она ничего не сказала. Ее рука двигалась, как у человека, слушающего музыку. "Вот дерьмо," -- сказал Гарри спустя какое-то время. Тогда тетка Урзула выпрямилась в своей постели и сказала:
-- Дерьмо, словечко что надо!
Она обессиленно улыбнулась и опять легла. Вечером она умерла. Гарри не было. Он увидел ее только на другое утро. У него в ушах все еще звучали ее последняя фраза:
-- Дерьмо, словечко что надо!
Словно весть, словно завещание. Нельзя было забывать, что в конечном итоге все дерьмо. Это означало, что про это следовало постоянно забывать, но опять и опять вспоминать.
Дерьмовая смерть. Дерьмовая жизнь. Под правой рукой Хеннрсдорффа лежала раскрытая книга. Гарри вытащил ее. Рука была тяжелой. Дневник. Последняя запись сделана неделю назад Потом вчерашняя дата, потом конец. Наверно, он пришел уже вчера вечером, чтобы умереть.
Гарри был потрясен, когда прочел заметки, потому что он нашел в них короткое и четкое подтверждение своим скороспелым предположениям, что Хеннерсдорфф страдает из-за своей жены. Нигде никаких слов похожих на дерьмо. Может, Хеннерсдорфф покончил с жизнью, потому что никогда не мог сказать дерьмо.
"Роза ужасна по отношению к детям", -- "Роза нетерпелива", -- ни слова о себе, все время только жена. "Роза сегодня весьма ядовита", -- "Роза опять невыносима". Бог мой, Хеннерсдорфф, неужели из-за этого нужно идти на самоубийство. "Роза медоточива с Дуквицем", -- Хеннерсдорфф и это заметил. Гарри всегда опасался, что она ставила его с его привилегированной карьерой и академическим образованием в пример своему измученному мужу. Такое можно было от нее ожидать. Слава богу, об этом в дневнике не упоминалось. Внезапно Гарри бросилась в глаза запись, сделанная в день его свадьбы: "Свидетель у Дуквица. Счастливчик."
Гарри забрал дневник себе. Да, ему позволительно. Как бы плоха ни была шток-роза, не хватало ей еще и это прочесть. Хотя она этого заслужила. Но в наказание достаточно смерти. Наверно, она все-таки ничего не поймет. Этого следовало ожидать.
Гарри положил руку на спину Хеннерсдорффу. И не ощутил, что она мертва. "Прощай, мой славный, я тебя не забуду," -- сказал Гарри, и глаза его увлажнились. Потом он пошел к себе в офис и позвонил Хеннерсдоффше. Она проявила исключительную деловитость, спросив его, имеет ли еще смысл сообщать о происшедшем врачу. Нет. Она очень быстро появилась в здании посольства. Гарри услышал ее шаги. Через пару минут она вошла в его офис.
-- Мне жаль, что именно вы его обнаружили, -- сказала она, словно просила прощения за обвинение.
-- Мне жаль, что его больше нет, -- сказал Дуквиц.
Хеннерсдорффа перевезли в Германию. Семейное захоронение, где-то в Люнебургской Пустоши, Хеннерсдорффша приезжала еще раз, чтобы организовать перезд в шток-розовую Нижнюю Саксонию.
Умирая тогда у подножия Альп, тетка Урзула оставила за собой одно-другое красное словцо, которые Гарри понял позже. "Благословление для меня пустой звук",-- сказала она, -- "поэтому я совершенно не желаю благословлять преходящее". Однако потом, когда стало не до шуток и дело дошло до обсуждения формальностей, она удивила других тетек своей последней волей: "Пожалуйста, никаких погребений, пепел по ветру, детки мои!"
И вот, после трех лет пребывания в Африке, Дуквиц все больше чувствовал, что в политическом отношении становится небрежнее. Чем больше ты в курсе дел, тем меньше можешь сделать. Все прилагавшие усилия совершали ошибки. Каждый высказывал свое недовольство по поводу помощи по развитию, никто не мог сделать лучше. Может быть, думал Дуквиц, стоит улучшить не слишком неэффективную систему коррупции. Может, здесь собака зарыта. Если альтруизм породил столько пакости, тогда, возможно, выходом стало бы культивировать корыстолюбие. И распространение европейской культуры в Африке! Была ли она вообще бесполезной, вредной, смешной и был ли в ней смысл? Три года наблюдений, а ясности меньше, чем когда бы то ни было. Поначалу он был все-таки против этого, теперь ему стало безразлично. Хорошо только то, что он не очутился в Южной Африке. Со своей мягкотелостью он скорее всего относился бы к тем, кто утверждает, что он против апартеида, но считает, что если отменить его немедленно, это станет катастрофой для всего континента.
Ему не хватает жены посла. Божественно, как она ведет себя сейчас, по прошествии стольких лет, словно только вчера была осень 1977-го, и угнали самолет "Люфтганзы" в Сомали, словно удаленное отсюда на 4000 километров Могадишу находится поблизости и словно все служащие посольства и их близкие чудом избежали нападения террористов (16). Чтобы ее позлить, Дуквиц не мешкая объявил, что в свое время, будучи адвокатом, только и делал, что защищал террористов. А поскольку в Африке не было ГДР, куда в таких случаях тебе желали убраться, жена посла сказала:
-- Отправляйтесь на юг, в Анголу или Мозамбик, будет вам там ваш любимый террор!
Она была права. Но признать это означало нарушить правила игры. Тогда Дуквиц ответил:
-- Я сделаю заявку на мое следующее пребывание за границей в Южную Африку. Но только после того как женюсь на готтентотке.
Он должен был безмерно радоваться тому, что не поехал в Мозамбик. Народная республика. Терзающее представление о том, что спустя более десяти лет ты должен слышать все те же лозунги: "Мобилизация масс!" -- "Обострение классовой борьбы!" -- здесь уже по-настоящему, это тебе не в бесконечной болтовне в квартирной общине или в суматохе демонстраций. И потом ты должен понимать, что режим поставил перед собой благородную задачу устранения колониальных структур. Совершенно ясно, что всякий западный дипломат вернется домой, став яростным антикоммунистом. Он этого избежал. Здесь, в Камеруне не было властителей, приобщившихся в Москве к тайнам марксизма-ленинизма с целью апробирования их на африканском континенте. По меньшей мере, ему не надо было наблюдать за этими судорогами и сообщать о них в Бонн. И все равно он устал.
С Ритой нельзя было обсуждать парадоксы бытия, и это тоже было парадоксом: а именно, с одной стороны, жаль, с другой, наоборот замечательно. Не имело смысла все время совать свой нос в беду. Прежде всего потому, что это вовсе не такая уж беспрерывная беда. В конце концов, в Камеруне и предположительно в Южной Африке тоже радовались жизни.
После первой службы за границей наступало как правило время для второй. Дуквицу казалось, что он совершенно запутался в своей системе оценок. Теперь еще три года где-нибудь в другом месте, и он совершено не будет знать, что к чему. Лучше наблюдать со стороны за тем, как делаются пакости, чем делать их самому.
Было бы нелегко неженатому отправляться бог знает куда. Теперь он мог подставить Риту. "Моей жене нужно сначала как следует выучить немецкий", -сказал он в телефонном разговоре с Бонном, -- "она не может заниматься этим ни в Финляндии, ни в Канаде или где-то еще". В отделе кадров проявили понимание. В то время как Гарри обдумывал, как свить семейное гнездо в Бонне, Рита очень хотела навестить своих многочисленных родственников. Полтора месяца в Сеуле по материнской линии, а потом полтора месяца в Индии по отцовской. Перед этим остановится где-то в Уганде, где она ребенком пару лет ходила в школу, перед тем как попала в интернат в Англии.
![Светлана Чистякова - Наследники Падших Книга вторая Трудно признать [CИ]](/uploads/posts/books/3156/3156.jpg)
