Игорь Буторин - Афоня или путешествие тверского купца Никитина к Древу желаний
Когда же по покоям дворца уже ползали и носились четверо сорванцов, а их кривобокая мать была беременна пятым, конвой был снят. И, как оказалось, напрасно.
Давно известно, сколько моряка сексом не корми, он все равно в море смотрит. Так было и с Синь Бод Жигином. После снятия караула он сразу же заглянул в сокровищницу тестя, там отсчитал свое жалование за пять лет из расчета, как если бы он все это время служил боцманом. Еще молодец приплюсовал туда небольшую премию за долготерпение и добавил большую денежную компенсацию за тяжелые сексуальные работы, связанные с растратой жизненной энергии янь на некрасивую инь. После всех этих финансовых расчетов он отправился в порт, где купил судно, на котором и покинул китайские берега. Иди теперь, ищи ветра, в смысле Синь Бода в море.
Так Синь Бод Жигин стал морским скитальцем. Не желая платить алименты оставленной супруге и, опасаясь в связи с этим преследований со стороны судебных приставов, Синь Бод Жигин сменил свое имя на звучный псевдоним — Синдбад. С этим именем он и вошел в историю средневекового Востока, как главный морской авантюрист, вечный искатель переключателя на свою задницу и неутомимый бабник.
Свои приключения Синдбад нумеровал, и так, под номерами, они и стали достояние широкой публики. Главный же промоушн его приключениям сделала внучка багдадского торговца и спекулянта Джафара, Шехерезада, которая издала хроники жизни Синдбада отдельной книжкой, благодаря которой он и стал восточно-европейским суперменом. Но, сейчас не об этом, а совсем о другом. О настоящем, а не голливудском Синдбаде.
Справедливости ради, надо заметить, что ребятишки у Синдбада получились симпатичные, все в отца, а не в мать. Да и полюбил он сыновей-дочек, а потому тосковал по их шалостям и забавным физиономиям. Однако, как только вспоминал свою жену и как от первого взгляда на нее упал в обморок, так поворачивал свой корабль подальше от родных китайских берегов.
Однако время стирает краски. Стерлись краски и с воспоминаний о внешности его гоблиноподобной жены. С другой стороны, он уже порядком порезвился с различными красотками Востока, причем, были среди них исключительно писаные красавицы. Быть может, именно таким образом, уводя чужих жен, совращая девиц и прочих половых выкрутасов в портовых борделях, Синдбад пытался компенсировать недостаток красоты собственной супруги и побороть ностальгию? Как знать…
Опять же и красавицы эти были не без изъянов, потому что чаще являли собой или откровенных стерв, или тихих падлюк, или сексуально озабоченных нимфоманок. Чего стоит одна только красотка Гульчатай — вся в своего папашу персидского падишаха — своенравного душегуба и тирана.
Жена же его законная, хоть и была страшной наружности, но уродилась доброй внутри — характер имела кроткий, да, и любила своего капитана без памяти, прощая ему вечные пьянки, побои и прочий барагоз. Одним словом, соскучился он по дому, и по супруге тоже, надо заметить, соскучился.
Ведь каждому мужчине, будь он хоть чемпионом мира по промискуитету, самым распоследним пьяницей или барагозой, всегда нужно знать, нет, не знать, а быть уверенным, что где-то его любят и ждут. Ведь это только красоткам и Голливуду нужны герои — колючие, вонючие и злоебучие, а женам зачастую хватает обычного мужика — в постели храпящего, за столом чавкающего и постоянно развешивающего свои вещи исключительно по полу и во всех комнатах сразу. Поэтому и ждут они домой своих благоверных и готовы принять их в любом виде: и пьяных, и сраных, и побитых, то есть далеко не героев…
Правда, потом, когда проспится, он уж расскажет, какой был вчера… герой. Обязательно поведает и обязательно покажет себя именно суперменом-удальцом. Потому что даже, если жена точно знает, что ее-то мужик далеко не капитан Америка, но всегда выслушает мужицкие враки, и сделает вид, что поверила. А ведь не будь этой женской веры в эти россказни, как и веры мужской, что тебя где-то ждут и выслушают, у мужика сразу пропадает всякий интерес к приключениям, будь то хождение за три моря или пьянка на конюшне. Не остается куража, когда нет уверенности, что дома тебя хоть и треснут скалкой по забубенной твоей башке, но тут же и пожалеют. Теряется всякая цель. А цель у искателя любых приключений всегда одна — возвращение домой, в тихую гавань, где сытно, тепло, уютно и жена всегда рядом, если вдруг чего захочется.
Именно так все чаще думал Синдбад-мореход, а по метрике — простой китайский моряк Синь Бод Жигин. Такое течение мыслей и тягу к родным китайским берегам еще провоцировали и его колени, которые от сырого морского воздуха стали часто и невыносимо ныть. А дома тебе, и иголки для акупунктуры, и баня, и мази всякие на змеином яде, да, в конце концов, настойка женьшеневая на спирту завсегда припасена заботливой супругой для внутреннего потребления и фиксации инь-яньского баланса.
От суммы всех этих обстоятельств и решил Синь Бод Жигин, по возвращению домой, остепениться, заняться хозяйством и детьми, а в море выходить разве, что на рыбалку.
* * *Со стороны порта в нос ударил стойкий запах гнилых морепродуктов. На пирсе среди гниющих рыбьих потрохов уютно спали местные докеры. Их смуглые тела, издали похожие на внутренности выпотрошенного кита возлегали в теньке от хижины таможни.
Когда корабль Синдбада отдал швартовы, а матросы бросили сходни, по ним бодро вбежал главный таможенник гавани. Это был сухонький индус, как и подобает человеку с положением, его голова была перебинтована чалмой, а на теле кроме набедренной повязки болтался форменный китель с замусляканными аксельбантами. Капитан, знакомый с традициями, быстро проводил чиновника к себе в каюту и через несколько минут, таможенник уже отягощенный взяткой в виде узелка с золотыми монетами, дал добро на «все, что хочешь».
Синдбад протянул Афоне папирус, сообщив, что это теперь его — афонин, зарубежный паспорт или охранная грамота, по которой он волен передвигаться по Индостану в любом направлении. Матросы тем временем, погрузили на спину Квазимодо спящего Зигмунда, привязали к узде пленного звездочета и спустили всех на пирс.
В это время из каюты выплыла Гульчатай. Ее было не узнать. От вздорной царской дочки не осталось и следа. Если раньше ее отмечали порывистость движений и категоричность оценок, то теперь перед нами была юная леди с плавной походкой и ласковыми интонациями. Ее носик слегка распух и покраснел, было видно, что она недавно плакала. Когда она подошла к Афоне, то Синдбад деликатно отвалил в сторону, давая возможность любовникам проститься наедине.
Русский путешественник явно маялся, не зная, как себя вести в этой ситуации, ведь у него это было впервые, чтобы вот так, раз и прощай навек. Чувствуя эту неловкость, инициативу взяла Гульчатай:
— Ладно, Афанасий, не переживай, я все понимаю… тебе надо идти дальше. Не зря же ты забрался в такую даль, чтобы потом вот так развернуться назад.
— А ты-то теперь как? — выдавил из себя Афоня.
— Я? А что я? Пересяду вон на тот корабль, он завтра уходит в Персию. Вернусь к отцу… Ты, главное, береги себя.
— И ты тоже, — добавил юноша, которому, вдруг стало трудно дышать.
— Да ладно, мне-то оно, наверное, легче. Вернусь домой, буду жить в сытости и любви…
Произнеся последнее слово, девушка не смогла сдерживать дольше эмоции, которые рвались наружу и расплакалась. Афоня обнял ее и глупо стал гладить Гульчатай по ее вздрагивающей спине. Красотку прорвало, путаясь в слезах, она шептала:
— Афонюшка, родной, я не знаю, что со мной. У меня это в первый раз. Прям сердце все разрывается. Люблю я тебя миленького моего. Не могу я без тебя совсем… ты хоть пообещай мне, что на обратной дороге заедешь… хоть ненадолго… повидаться. А?
Афоня и сам маялся. За два месяца плавания он по-настоящему привязался к этой взбалмошной девчонке. Она стала ему ближе верных друзей — Зигмунда, Синдбада и Квазимодо. Ему было хорошо рядом с ней глазеть на закат, играть в карты на раздевания или рассуждать об устройстве или несовершенстве мира. Он любил слушать ее восточные сказки и песни, которыми она развлекала его во время морского путешествия. Про постель и говорить нечего. Сейчас путешественник стоял растерянный и вдыхал запах ее ставших родными волос, непроизвольно пытаясь напитаться этим трепетным и эфемерным ароматом любимой женщины.
— Ладно, иди уже, а то сейчас опять расплачусь, — прошептала Гульчатай и порывисто скрылась в своей каюте.
У противоположного борта матросы судна старательно размазывали предательские слезы по своим небритым морским рожам. А Синдбад смотрел на Восток и вспоминал свою жену Джиао, в воображении, которого она теперь, после стольких лет разлуки, рисовалась наипервейшей красавицей.
Старый боцман, провожая фигурку Гульчатай замутненным слезами, но все же опытным взглядом, как бы невзначай заметил: «А девка-то беременная, а Афоня-то и не знает…»
