Чарльз Диккенс - Письма 1833-1854
Мы все двинулись дальше, в гостиницу, причем дикий всадник поскакал вперед - распоряжаться, чтобы затопили камин. Там мы обсушились, сменили белье и поужинали яичницей с беконом и овсяными лепешками, запивая все виски. Гостиница представляет собой собрание небольших сараев; в одном из них сгрудилось до пятидесяти шотландцев, причем все до единого были пьяны... Тут были и погонщики скота, и музыканты, и рабочие, которых загнала сюда непогода, заставив прервать строительство охотничьей сторожки для лорда Бредальбейна, чье имение находится где-то поблизости. Был среди них и обойщик. Он сюда прибыл три дня назад, для того чтобы оклеить обоями лучшую комнату в гостинице - собака ньюфаундлендской породы могла бы уместиться в ней почти целиком. В первые же полчаса после своего прибытия и до той минуты, когда пришли мы, он был безнадежно и бесповоротно пьян. Все они валялись как попало и на чем попало - на полу, на лавках, кое-кто - на чердаке; иные, завернувшись в плед, лежали вокруг очага, в котором горел торф, кто на столах, кто под столом. Мы заплатили по счету, от души поблагодарили хозяина, дали его ребятишкам по монетке и, отдохнув часок, отправились дальше. К десяти вечера мы добрались сюда и были вне себя от радости, обнаружив тут почти английскую гостиницу с настоящими постелями (до сих пор приходилось спать только на соломе) и всевозможным комфортом. Здесь мы позавтракали сегодня в половине одиннадцатого, а в три отправляемся в Инверури, где пообедаем. Кажется, самая трудная часть путешествия позади, чему я чрезвычайно рад. Кэт шлет нежный привет. Я надеюсь, что завтрашняя почта доставит мне в Инверури письмо от Вас. Я вчера писал в Обан и просил тамошнего почтмейстера пересылать туда все письма, какие будут поступать на наше имя. Привет Маку.
84
МИССИС МЭРИ ХЭРНАЛЛ
Девоншир-террас, Йорк-гейт,
Риджент-парк,
21 июля 1841 г.
Сударыня,
Я только что вернулся из Шотландии, где провел несколько недель, и теперь у меня накопилось столько писем, что я вынужден отвечать на Ваше письмо короче, чем хотелось бы.
Примите мою искреннюю благодарность и за письмо Ваше и за приглашение, в нем заключенное. Вряд ли я когда-либо буду в состоянии воспользоваться им, но знайте, что я его принимаю так же, как и миссис Диккенс с детьми, - Вы правы, их у меня четверо. Имейте в виду, я свое обещание не позабыл, и когда бы Вам не случилось возвратиться в Лондон, я непременно постараюсь, если даст бог, с Вами повидаться.
Ваше замечание относительно слепого в "Барнеби" - вполне естественное и законное - лишний раз доказывает все несовершенство той системы публикации, случайной и беспорядочной, к которой я прибегнул, - такие доказательства я получаю в той или иной форме каждый день. Когда я задумывал это эпизодическое лицо, которое не призвано играть большую роль в повести, я руководствовался инстинктивным желанием напомнить зрячим, что они не вправе ожидать от людей, лишенных зрения, нравственного совершенства и добродетелей, которыми сами они, во всеоружии всех органов чувств, не обладают. Люди, привыкшие злоупотреблять всеми дарами, которыми их наградило небо, почему-то требуют, чтобы те, кого небо лишило одного из драгоценнейших благ, несли свой крест с радостным смирением. Ведь если мы смотрим на слепого, который свернул с прямой дороги, как на чудовище, мы по всей справедливости должны бы помнить, что когда зрячий поступает дурно, он во много раз грешнее своего несчастного собрата - хотя бы потому, что злоупотребил своим изумительным даром. Словом, я хотел показать, что воля божия не только в том, что она лишает одних зрения, но и в том, что других наделяет им, и что мы недостаточно представляем себе печальное существование людей, которые совершают свой земной путь во мраке, и считаем, что они должны быть лучше нас, что несчастье их будто бы обязывает к этому. Для нас несчастье - оправдание поступков, а для них оно должно быть источником добродетели. Но ведь это та самая справедливость, которую богатые навязывают бедным, и я не могу с ней мириться.
Все это Вы поняли бы и сами, если бы перед духовным Вашим взором была вся книга, целиком. Я же могу раскрывать свой замысел перед Вами только постепенно, шаг за шагом и уже после того, как у Вас сложилось кое о чем определенное мнение.
Верьте, что для меня величайшая радость и наслаждение знать, что я в силах утешить Вас или развлечь. Верьте также и тому, что, принимал непритворное участие в Вашем благополучии, остаюсь, сударыня, преданным Вам.
85
ФОРСТЕРУ
Бродстэрс,
13 августа 1841 г.
...Каким я, однако, становлюсь радикалом! С каждым днем я все больше укрепляюсь в истинных принципах.
Море тут, что ли, виновато, не знаю, а только это так...
"Слава богу, что существует такая вещь, как Вандименова земля. Это мое единственное утешение. Интересно, какой бы из меня вышел колонист? Интересно, если бы я, со своей головой, руками, ногами и здоровьем, отправился в какую-нибудь новую колонию, удалось ли бы мне вынырнуть и всплыть на верх общественного молочника и добраться до самых сливок? Думаю, что да...
86
МАКРИДИ
Бродстэрс,
вторник, 24 августа 1841 г.
Мой дорогой Макриди,
От всей души благодарю Вас за Вашу добрую записку, в которой Вы говорите о бедняге Оверсе. Не могу сказать Вам, как я рад был узнать, что он оказался достойным всех этих забот.
Что за молодчина этот Эллиотсон *! Он продержал Оверса у себя целый час и был так внимателен, словно перед ним сам принц Альберт; он составил подробнейшие инструкции и оставляет Вуда в городе на то время, что уедет сам, с тем чтобы тот его наблюдал. Затем он исписывает четыре странички письма - все об этом человеке, говоря, что к своему старому ремеслу он вернуться не может, ибо оно требует затраты физической силы (а ему нельзя заниматься физическим трудом). Что же нам с ним делать? Он говорит: "Вот, для начала, пять фунтов".
Ей-богу, ради того, чтобы иногда слышать подобное, я, кажется, согласен терпеть Джонсов в течение пяти лет! А когда я подумаю, что какой-нибудь мерзавец, омрачающий светлый лик мирозданья, пописывающий в грязной гнусной газетенке, всякая прогнившая насквозь и погрязшая в пороке шавка, которую и били, и пинали, и в конуру загоняли, гордо гарцует раз в неделю под вывеской редакторского "мы", когда всякий подонок ничего, кроме отвращения, у честных людей не вызывающий, этакое рвотное зелье, именуемое прессой, может безнаказанно нападать на таких людей, называя их плутами, дурнями и мошенниками, - когда я вспоминаю все это, я начинаю ломать перья от ярости и стискиваю зубы до боли.
Вот я и испортил себе настроение на весь день, и, наверно, придется пойти гулять, - если только не окажется, что писание этого письма привело меня в чувство. Впрочем, так оно и есть! Всегда, мой дорогой Макриди,
Ваш преданный друг.
87
ФРЕДЕРИКУ ДИККЕНСУ
Бродстэрс,
воскресенье, 12 сентября 1841 г.
Мой дорогой Фред,
Протокол в самом деле не очень обнадеживающий. Если бы я думал, что мой приезд в город мог бы тебе помочь, я бы немедленно прибыл. Но мне совершенно невозможно просить тори о чем бы то ни было. Они-то, наверное, обрадовались бы, если бы я к ним обратился; но мне слишком дороги честь, принципы и правда, чтобы я стал просить о каком-то содействии тех людей, политику которых я презираю и ненавижу. Это связало бы мне руки, заткнуло бы рот, лишило бы мое перо честности, и я чувствовал бы себя опутанным самыми недостойными путами.
Приехал ли Арчер? Если да, то говорил ли ты с ним? Если нет, когда его ждут? Конечно, тебе следует с ним поговорить. Я ведь и прежде считал, что ты не оказал ему должного почтения. А то, ей-богу, с чего бы ему было тебя невзлюбить?
Если ты думаешь - а я не вижу, почему бы тебе не спросить об этом мистера Арчера прямо, - что ничего недостойного нет в том, чтобы обратиться с прошением в Министерство финансов, я напишу тебе текст прошения. Если же тебе кажется, что этого почему-либо не следует делать, что это не принято, то лучше всего, по-моему, просто ждать и надеяться.
Я бы огорчился не меньше твоего, если бы ты упустил эту возможность. Дай мне знать со следующей почтой.
Всегда твой любящий.
88
ДЖОНУ СКОТТУ
Бродстэрс,
понедельник, 13 сентября 1841 г.
Сэр,
Меня сильно поразили некоторые места трагедии в последних ее действиях; они очень хороши и замечательно драматичны.
Но она очень неровна, и я боюсь, что первые два действия совершенно несценичны. К тому же стихи хромают самым плачевным образом, в них подчас встречаются такие диковинные инверсии, что не сразу даже докопаешься до смысла; пьеса вызывает много серьезных возражении. Автора нет в живых, между тем как возражения эти бьют по самому существу пьесы. Если бы он был жив, он бы внес, я уверен, необходимые поправки и мог бы рассчитывать на заслуженным успех.
Мне кажется, что характеры двух братьев могли бы быть более контрастны, они недостаточно противопоставлены друг другу. Фадилла, которая появляется один-единственный раз в любовной сиене, производит впечатление странное и неприятное. Перенеситесь воображением в кресла, где сидят зрители, и Вы тотчас поймете, что Макрин и Макриан, все участие которых и развитии сюжета сводится к бесконечному диалогу, нестерпимо надоели бы после первого же своего появления. И я не уверен в том, что следовало упоминать Африканца он представлен вначале, поэтому ожидаешь, что он будет иметь какое-то влияние на дальнейший ход пьесы. Затем, мне кажется, что Макрин ничего не сделал и не сказал такого, что давало ему право убить главного героя; и я не думаю, чтобы герой мог подняться в глазах народа после сцепы с Фадиллой. С другой стороны, мать - образ поистине трагический и во второй половине пьесы производит большое впечатление.
