Дмитрий Ризов - Ловцы
Рыжик сел под кустом, скукожился, экономя тепло, мелкая дрожь пробирала его. Солнце вставало над горой. Городское стадо поднималось навстречу солнцу пологими тропками, пробитыми в теле горы десятками коровьих поколений. Отсюда было оно как стадо букашек, как пригоршня еле движущихся пятнышек неопределенного цвета, высыпанных на буро-зеленое тело горы. За спиной Рыжика на тополях гвалдели грачи. Там, в их вышине, вовсю уже сияло солнце. Вдруг его теплый луч достиг и берега. Сначала это был просто свет, упавший на лицо Рыжика, но в следующее мгновенье свет стал теплом, погладил его взъерошенные выгоревшие волосы и принялся за главное свое занятие на Земле — греть всех, кто под него попал: Рыжика, кустик цикория на берегу, воду, ланцет осоки со стрекозой… Стрекоза отогрелась быстрее всех. Вот дрогнули ее слюдяные крылышки, она поползла еще выше, на самый заостренный верх осоки, рванулась в воздух, неподвижно повисла над своим отражением, обтекаемым водой, метнулась вправо, снова повисла…
И тут Опреснокова-младшего будто подбросило. Он встал на цыпочки, вытянув шею, приоткрыв рот, даже дышать перестал: там, где омуток возле острова и где река разбивается на две протоки — основную и глухую, — возник водоворот, что-то огромное всплыло из глубины, вспороло гладкую поверхность, большие волны покатились по реке. Сом пошел!
Еще раз рыбина вспорола воду ближе к берегу. И еще раз — ниже по течению. Здесь неглубоко. Ход сома и без плесков виден: там сигали фонтанчиками мелкие рыбешки, покрупнее мчались вовсе плавники, выпрыгивая из воды торпедками, к спасительной отмели. Дальше было опять глубже. Однако и там фонтанировали из воды, отмечая ход сома, рыбешки — все дальше, дальше… Сом уходил к мосту.
Рыжик быстро сделал несколько глотков, зачерпнув из реки теплую воду ладошкой, помчался на мост. Он думал: под мостом глубина, внизу остатки прежних свай, деревянные ледорезы, может, сом тут и останется?
Но сом прошел дальше. Это было видно по только что спокойно пасшейся под мостом стайке голавлей, которые вдруг забеспокоились, метнулись врассыпную, а потом помчались дружно к мелководью.
Все было кончено. Река длинная, омутов и ям много. Поди отыщи его теперь!.. Рыжик перевалился через перила, плюнул. Слюна звучно шлепнулась о воду, вокруг нее как ни в чем не бывало зашныряли густерки. И Рыжик вдруг заплакал. Ну, поди ж ты, что за существо, человек? Не приобрел, а уже за потерю считает и плачет…
Глава десятая
С тех пор прошли годы.
Володя Живодуев перерос мать, выпер у него кадык, басок прорезался, загустели, сойдясь на переносице, черные брови, над губой — темный пушок. Глаза у Володи — теперь, пожалуй, у Владимира Павловича, — велики и красивы, черные, лежат глубоко. Сокол парень! Идет — сразу видно, чувствует в себе силу: осанка что надо и грудь вперед. Ум еще не вполне окреп, случаются взбрыки, но окрепнет… Тетка Дуся довольна сыном.
В тот вечер шмыгнула к ним соседка, тараторка-баба: говорит так быстро и все подряд, что еле разберешь. Она тут, на углу, живет, в угловом то есть доме, и детей у нее десятеро — девять девочек и хиленький рахитик Руслан. Вокруг немало людей много богаче, чем тетка Дуся с Володей, а все-таки эти многодетные чуть что — к ним. Все больше Любку, соплявку, подсылают. Девчонка лет шести, а до сих пор штанов не нашивала, очередь не дошла, так и сверкает из-под юбчонки голенькой заднюшкой. Придет: то ей луку дай, то соли, то хлебца забыли, а магазин закрыт на обед, а то с порога еще:
— Сёся Дуся, дайте сяйку на завайку!
Знают, черти голопузые, не будет отказа, если, правда, у самих есть.
И вот в тот вечер соседка эта, Фатима, прямо с порога начала:
— Вовка дома? А то смотри… Новость есть. Как бы не услышал Вовка: Павел твой появился.
Володя лежал за печкой, там у них закуток как раз под кровать размером. Тетка Дуся Фатиме машет, палец к губам приложила: молчи, мол, а та как на гашетку нажала — так до последнего все и выпалила:
— Дом купил. Рабочую улицу знаешь? Там, в краях наших, в татарских. Пятистенник большой. Тысяч пятьдесят отвалил, не меньше.
Тетка Дуся только простонала, а Фатима:
— Жена, грят, молодая и двое девок, одна лет пяти, а другая маленька…
За печкой так и загрохотало, это Володя вскочил и головой о корыто, оно там висело на гвозде, бабахнул. Вылетел оттуда: руки врастопырку, брови вперед, глаза блестят, не сокол уже — чистый коршун…
— Зарежу! — заорал.
Фатимы как и не было. Рванул Володя ящик стола — сам стол делал, нож выхватил — тоже сам выковал из самолетного клапана в «Красных бойцах».
Тетка Дуся так и кинулась под нож.
— Не смей, дурной! — обхватила его, прижала к стенке. Откуда силы взялись? — Слыхал, чай, сам: дети у него. Девки. Аль нам легко пришлось? Хошь, чтоб и они так же? Без отца чтоб? Виноватые они разве пред тобой? Дай, — говорит, — ножик. Не балуй!
Ткнулся Володя в плечо ей.
— Ну, ну… — гладит мать сына по голове. — Мой ты. И не смей. Да и не плачь. Чо, как девка, разнюнился?
— Я и не плачу, — поднял Володя голову. И точно — глаза сухие.
Ножик бросил на пол, поднял мать на руки, отнес к кровати, посадил. Сел на табуретку — тоже сам смастерил, — опустил голову, глаза под брови спрятал, тугие желваки на скулах так и ходят.
С глазу на глаз столкнулся Володя с отцом недели через три у ресторана, облепленного со всех сторон фанерными будками ларьков. Отец стоял слегка ссутулившись, опустив руки вниз, и за указательный палец его правой руки цепко держалась девочка.
— Володя… — нерешительно позвал отец.
Узнал. Но видно было, что глазам своим с трудом верил, сомневался. Володя (Владимир Павлович) остановился, немигающим соколиным взглядом уперся в отца. Тот не выдержал, глаза отвел. А у самого голова пестрая от седины, под глазами темные круги — болен или устал сильно, заработался… Шея в квадратных морщинах, будто растресканная земля: плотничает, вот она, шея-то, на солнце да на ветру и взялась такими морщинами. И еще заметил Володя, одет отец в самый дешевый пиджак в полоску, ну — совсем тряпка какая-то, но на груди, выше кармана, как и у Никитина, привинчен орден Красной Звезды.
Отец опять поднял глаза, жалко улыбнулся:
— Узнаешь?.. Хочешь пива?
Володя промолчал, стоял, раскачиваясь, оценивая что-то на глаз, может примеряясь, как бы ударить… Кто знает?
— Я сейчас, — пролепетал отец. — Побудь чуть-чуть. — Метнулся в ресторан.
Володя потоптался возле девочки, не она — ушел бы. Стояли у дороги, по ней изредка проезжали машины. Как оставишь ее одну? Девочка глядела на него исподлобья черными круглыми глазами, сосала палец.
— Дядя… — сказала она, не вынимая пальца изо рта.
Он с любопытством присел перед ней на корточки. От существа с зелеными сосульками под носом пахло чем-то тонким, беспомощным.
— Фу ты, грязнуля! — он провел пальцем под носом, брезгливо вытер о штаны. И встал. Из ресторана вышел отец, чужой человек, с двумя кружками пива.
— Дядя… — теперь уже указывая на Володю пальцем, сказала она, обращаясь к отцу.
— Ишь ты… Дядя… ха-ха… Дядя… Это надо же! Пей вот!.. — окончательно смутился отец.
Володя кружку взял.
Отец, подхватив девочку на руки, начал пить. Володя же, наклонив кружку, отставил руку в сторону, лил пиво на землю тонкой струйкой. Образовалась лужица с пеной по краям, словно тут помочилась лошадь. Отец пил, давясь, захлебываясь, плохо выбритый, кадык его судорожно ходил вверх-вниз. Володя уронил кружку под ноги. Толстое граненое стекло треснуло, и, уходя, он слышал сквозь звон, откуда-то взявшийся в ушах/ тонкий плач девочки.
А еще через год родилась у отца третья дочь, и он, отметив это событие в ресторане, задержался там допоздна, пока не попросили его оттуда и не вывели на улицу уже последним, закрыв за ним дверь на крючок. Он стоял, пошатываясь, не зная, куда двинуться. Домой бы надо. Хозяйка в роддоме, дочери, поди, не спят, ждут отца… Но пьяные ноги сами шли в другую сторону. Сошел Павел, пошатываясь, по ступенькам в свой бывший полуподвал. Не закрыто было. Распахнул дверь в комнату: тетка Дуся одна дома, сидит у стола с шитьем. Комната — ничего, уютная. Обжились. Барахлишко как у всех, не хуже.
— Ну-у-у… — глянул с порога на нее пьяными глазами. И обмяк. Упал на колени, пополз. — Прости, Дуся…
Хватать стал из кармана деньги, бросать по сторонам горстями, ей протягивать. Смятые бумажки, расхожие, засаленные…
Метнулась тетка Дуся к кухне:
— Уйди, зараза! Сейчас Володя придет, убьет ведь. А может, ты алиментов захотел, — жалила, как крапивой, — с взрослого сына? А?
Павел полз к ней через комнату с бумажками в горсти, протягивал их ей, плакал. Мутные слезы текли по щекам к подбородку.
— На тебе… В размен… — протянула к нему навстречу тетка Дуся иссушенные работой венозные кулачки с неумело сложенными фигами.
