Мария Романушко - Карантин
Вчера поздно вечером приходила его мать, очень навеселе, было уже темно, она кричала под окном: “Юра! Юра!” А он никак не мог её рассмотреть во тьме. Она ушла. Он долго и безутешно плакал…
* * *
Раннее утро, Ксюша ещё спит. С грохотом распахиваются двери в наш бокс и раздаётся крик Юрочки-террориста: “Яико! катету! молотока!”
– Юрочка, тише, тише… Малыш, у меня нет пока яичка, и молока нет. Хочешь печенья?
Он мгновенно отправляет его в рот и проглатывает, кажется, даже не жуя. “Яико! Молотока!”
– Юрочка, нету…
С вызовом выкрикнув нехорошее слово, он убегает по коридору…
* * *
А за Юрочкиной спиной всегда красноречиво молчит татарчонок Серёжка. Вечно грязный и вечно голодный. (Вот, только недавно его помыли, а он уже – как будто вылез из печной трубы). Он всегда ждёт: а не перепадёт ли и ему чего-нибудь вкусненького? Хотя вперёд Юрочки никогда не лезет: ведь ему девять лет, а Юрочке всего три.
* * *
Сидим рядышком, рисуем, и я в который раз рассказываю Ксюше о своём отце.
– Ты и сейчас его любишь? – спрашивает Ксюша.
– Конечно. Очень люблю.
– Как это? Ведь его же НЕТ.
– Нет на земле. Но он ЕСТЬ на небе – у Бога.
– Как это?
И я ей рассказываю о превращении гусенички в бабочку. Слушает очень внимательно. Верит ли?…
* * *
Ночь. Ксюнечка уже спит… Свеча. Трепещущие тени на стенах… Цветы в банках. Не вянут! Картины, аппликации, гроздья рябины, листья… В сердце – тишина и покой. Смотрю на спящую доченьку, на образ Спасителя, на образ Богородицы над её кроваткой, смотрю на эту прекрасную комнату – на этот, сотворённый нами мир, – и думаю: “Какое счастье, Господи!”
* * *
Вторым страстным увлечением, после вырезания, были лабиринты.
Ксюша настоящий лабиринтоман. Она обожает лабиринты! Когда папа принёс роскошную Азбуку, где на каждой странице, кроме всего прочего, ещё и лабиринт, Ксюша не могла оторваться от неё, пока не прошла ВСЕ лабиринты!
Ей интересен ПОИСК ПУТИ. Поиск пути среди тупиков и опасностей. Ей нравится оптимизм этой трудной логической игры: то, что ВЫХОД ВСЕГДА ЕСТЬ. Его только надо найти.
Папа нас завалил книжками с лабиринтами! И другими развивающими играми. И все для Ксюши ищут теперь книжки с лабиринтами, чтобы насытить этого ненасытного ребёнка.
А как она быстро отыскивает выход!… Да, эта девочка очень умна. И особо умна, когда в азарте.
Но терпеть не может условности! Во всём ищет логику. И если не находит её – утрачивает интерес к предмету.
С её умом она могла бы давно читать. Но она никак не может запомнить все буквы (да и те, что знает, всё время путает, забывает), потому что не видит логики в буквенной знаковой системе. Она очень хорошо понимает, что всё это – условность, допущение. А коль так – то почему бы “В” не называть “Г”? И так далее…
Как это ни парадоксально прозвучит, но это именно так: Ксюша до сих пор не выучилась читать потому, что она слишком умная. Слишком думающая, вдумчивая. В ней нет слепой доверчивости и наивности ребёнка: ребёнок многое принимает на веру, на слово: коль так – значит, так; коль взрослые так сказали – значит, так и есть; раз в этом мире так заведено – значит, это правильно.
Ксюша – не такова. Нет, она не задаёт бесконечные “почему” – просто она глубоко задумывается… И, не найдя логических опор, – не принимает, отвергает.
И всё же буквы привлекают её. Читать-то хочется! И она нашла свой способ запоминания: она рисует их. Рисует в виде человечков. А это уже совсем другое дело! Этого смешного человечка зовут Пэ – и это можно запомнить, ибо это уже не условность, это – факт: его зовут Пэ, как её саму – Ксюша.
Но главное то, что в такой игре в буквенных человечков снимается внутренний протест.
А ещё Ксюша предложила мне сшить буквы. Сделать такие мягонькие буквенные игрушки.
– И обязательно с глазками и ротиками!
Что ж, давай сошью. Вместе сошьём.
* * *
…Больница. Воскресение. Ксюша спит после обеда, я пишу дневничок. В коридоре – жалобный плач только что поступившей девочки: “Мамочка, не уходи!… Мамочка, не оставляй меня одну!… Мамочка!… мамочка!…” – “Я вернусь, я вернусь…” – голос матери, готовый сорваться на слёзы.
“Господи! – в который раз думаю я, – какое счастье, что мы с Ксюшей вместе. Что нас не разлучили. Благодарю Тебя, Боже”.
Ещё долго слышен надрывающий душу плач, потом – стихает… Я выхожу в коридор. Дети уже в курсе всего. “А вы знаете, – докладывает Клавочка, – привезли очень тяжёлую девочку! Её положили под капельницу. Хотите, покажу, где она лежит?”
Она ведёт меня вглубь коридора.
Дверь в бокс открыта. На кровати – маленькая девочка, не старше Ксюши. Капельница… Глаза у девочки закрыты. Рядом суетится медсестра Ася Ильинична, пожилая и опытная, она в этом отделении уже тридцать лет. Её лицо тревожное и напряжённое. Дети стоят в коридоре и тихонько переговариваются. Всем интересно.
Выходит Ася Ильинична. “По палатам. По палатам все. Нечего здесь стоять”, – устало говорит она.
– Ася Ильинична, сколько лет девочке? – спрашиваю я.
– Пять.
– Почему же матери не разрешили остаться с ней?
– У матери нет прививки. Вот сделает – тогда придёт и будет ухаживать за своим ребёнком.
И я опять мысленно благодарю Бога: Господи, ведь у меня тоже не было прививки, а мне разрешили остаться! Благодарю Тебя, Боже.
“А как зовут девочку?” – “Аня”.
Вечер. Сидим с Ксюней на моём топчане в ворохе лоскутков, доделываем Пингвина. Идёт отчаянный спор насчёт лап: какие должны быть у него лапы? Ксюша говорит: “Бумажные”. – “Но ведь они порвутся”. – “Нет! не порвутся. Бумажные!”
Переубедить Ксюшу невозможно. Творческий спор зашёл в тупик.
В это время в палату заходит медсестра Таня.
– Мамочка, можно вас попросить?
– Да, конечно.
– Мы все сейчас уходим в реанимацию. Девочке плохо: судороги… В отделении никого не остаётся. Побудьте за нас. Чтобы эти гаврики не разбушевались.
– Да-да, конечно. Не беспокойтесь.
Я выхожу в коридор. Дети стайкой сбиваются вокруг меня. Мы видим, как Таня на руках уносит маленькую Аню в реанимацию… Аня издаёт странные попискивающие звуки. (“Задыхаться начинает…” – шепчет кто-то из детей). “Потерпи, потерпи, потерпи…” – испуганно приговаривает Таня. За ними семенит Ася Ильинична с Аниными вещичками. И дежурный доктор, цокающая на всё отделение каблуками. Доктор громко ругает Аниных родителей: “До чего довели ребёнка! Безумные родители! Всегда так: додержат дома…”
Они скрываются за дверью, ведущей вниз – в реанимацию…
На лицах детей – страх и сострадание. Я впервые вижу их такими. Всем жалко Аню. Мы стоим у окна. Я, Клавочка и шесть мальчиков. Татарчонок Серёжка, с ним мы уже хорошо знакомы. Алёша, которого все клюют: каждый день плачет где-нибудь в уголке. Все его обижают, а он не может постоять за себя. Тоскующий взгляд, бледное личико, худенький и длинненький, как травинка, ему восемь. Домашний мальчик, каждый день рыдает в окно сквозь решётку: “Мама, забери меня отсюда!” Рыженький Антоша, ему семь, голубые глаза, прозрачная кожа, а голова совершенно оранжевая и мягкая, как у одуванчика. Нежный, тихий мальчик, ходит, прижимаясь к стене, боится больших мальчиков, но его не бьют, как Алёшу. Антоша, как цветок, вызывает нежность даже у грубоватых подростков. Взгляд такой светлый… Существо не от мира сего.
Почему же бьют Алёшу? Наверное, слишком жалкий, затравленный взгляд. Алёша излучает страх и, сам того не ведая, провоцирует жестокость. Наверное… Я не знаю. Я только пытаюсь понять: почему?
Рослый Дима. Ему тринадцать лет, каратист, всех держит в страхе. Тренируется: как бы шутя поколачивает то одного, то другого, – так, играючи… Взгляд – невинной овечки. Умный мальчик, с ним интересно поговорить. Но взывать к милосердию бесполезно, так как он убеждён, что никого не бьёт: он ведь играет. А то, что от его игр другие ребята в синяках – ну что ж, ну игра такая.
Миша, симпатяга, добряк. Сильный, никого не боится и никого не обижает. Старше всех, ему скоро четырнадцать. Мог бы, наверное, сыграть в кино подрастающего Ивана-царевича.
Интеллигентный Саша, красивый и нервный мальчик. Очень шокирован тем, куда попал. Выходя в коридор, всегда закрывает рот и нос воротом свитера… Да и в палате тоже. Очень боится заразиться ещё чем-нибудь. Чистенький, аккуратненький. Но Алёша плачет и от него…
* * *
Продолжаю сагу о больнице.
…В тот воскресный вечер середины октября мы стояли с ребятами у тёмного окна и все – драчуны и тихони – были сплочены одним переживанием: тревогой за Аню, которую только что унесли в реанимацию.
