Иван Лазутин - Суд идет
— Да, — еле слышно ответила Ольга.
— Кто же тот счастливчик, ради которого вы пошли на преступление? — Ануров равномерно постукивал наконечником ручки о толстое зеркальное стекло.
— Студент.
— Где он учится?
— На юридическом факультете университета.
— На каком курсе?
— На пятом.
— Значит, в этом году кончает?
— Да.
— А он знает о том, что вы взяли казенные деньги?
— Нет.
— Так, так… Значит, скоро он будет вести борьбу с преступниками? — Поскрипывая новенькими ботинками, Ануров твердой поступью прошелся по кабинету. — А вы? Вы, когда брали деньги, знали, что совершаете преступление?
Ольга молчала. Платок в ее руках от слез сделался мокрым.
— Я спрашиваю вас, вы знали о том, что идете на преступление?
— Да. — В голосе Ольги звучала безнадежность.
Ануров открыл сейф, достал оттуда флакон с тушью, лист лощеной бумаги и положил его на кончик стола против Ольги.
— Пишите.
Ольга подняла на директора вопросительный взгляд.
— Пишите! — еще раз повторил Ануров и подал Ольге ручку, которую он взял из деревянного стакана, изображавшего кряжистый дубовый пенек.
Ольга обмакнула перо в тушь и ждала.
— В верхнем правом углу напишите: «Директору универсального магазина Н-ского района города Москвы Анурову». — Заложив руки за спину и вскинув голову, точно он что-то старался рассмотреть на потолке, Ануров продолжал диктовать: — Отступите и пишите крупными буквами: «Докладная записка». — «Выждав, пока Ольга напишет, он продолжал: «Довожу до вашего сведения, что сегодня, седьмого апреля 1950 года, мною по совету товароведа Мерцаловой Лилианы Петровны и при ее непосредственном участии были тайно взяты из кассы универмага тысяча двести рублей денег на личные нужды. Эти деньги я хотела погасить в тот же день, до сдачи кассы, полагая, что за это время не будет ревизии. Но, к моему несчастью, к концу рабочего дня вышеуказанную сумму возвратить в кассу я не смогла. В момент сдачи выручки у меня недостает тысячи двухсот рублей».
Видя, что Ольга прекратила писать, Ануров остановился за ее спиной.
— Почему вы не пишете?
— Я не хочу, чтоб за меня страдала Лилиана Петровна.
— Пишите! — властно приказал Ануров. — То же самое напишет и Мерцалова.
Ольга знала, что судьба ее — в руках директора, но писать то, чего требовал Ануров, она не могла.
— Я не буду этого писать! Мерцалова не виновата.
— Хорошо, — мягко сказал Ануров и ласково улыбнулся. — Мерцалову можно не указывать, если вы так настаиваете.
Ануров снова продиктовал текст объяснительной записки, на этот раз не упоминая Мерцалову.
— Теперь распишитесь.
Ольга расписалась по-детски разборчивыми, круглыми буквами.
Зазвонил телефон, Ануров снял трубку.
Звонили из главной кассы. Сообщали, что кассир Школьникова до сих пор не сдала деньги.
— Я ее задержал на несколько минут. Она скоро к вам придет. — Ануров повесил трубку.
Не успел он положить в сейф объяснительную записку Ольги, как в кабинет вошла секретарша.
— Борис Лаврентьевич, к вам Мерцалова.
— Просите.
Лиля была взволнована, руки ее дрожали. Она никак не могла раскрыть защелки сумки.
— Поздравляю вас, Лилиана Петровна! — улыбаясь, проговорил директор и жестом пригласил вошедшую сесть.
— С чем? — Голос Лили дрожал. Щеки ее пылали.
Повернувшись к Ольге, она виновато сказала:
— Прости меня, Оля, дорогой случилась неприятность…
Она еще что-то хотела сказать, но Ануров оборвал ее.
— Привезли деньги?
— Да! — Лиля подошла к столу директора и положила на стол деньги.
— Сколько здесь?
— Тысяча двести рублей.
— Садитесь! — Ануров жестом показал Ольге и Лиле на диван, накрытый спускающимся со стены ковром.
Девушки присели.
— Лилиана Петровна, вы знали о том, что Школьникова взяла из кассы тысячу двести рублей казенных денег?
— Да, знала! — твердо ответила Лиля. — И не только знала, но и сама посоветовала ей это сделать. Только я прошу вас выслушать, Борис Лаврентьевич, при каких обстоятельствах это случилось…
На лице ее отражалась внутренняя борьба: ей не хотелось унижаться перед директором, но вместе с тем она чувствовала свою вину.
Ануров был непреклонен.
— Скажите, Лилиана Петровна, вы сможете то, что сказали мне сейчас, повторить официальным людям, если в этом будет необходимость? Я имею в виду следственные органы.
— Борис Лаврентьевич, я еще раз прошу, выслушайте меня…
— Прежде ответьте на мой вопрос, — строго и требовательно произнес Ануров. — Сможете ли вы повторить то, что заявили сейчас?
— Смогу! — В ответе Лили директор уловил уже не просьбу, а нотки дерзости и непреклонности.
— Вы комсомолка?
— Да.
— Берите ручку, вот вам бумага, садитесь и пишите объяснительную записку. — С этими словами Ануров пододвинул Лиле чистый лист бумаги и чернильницу.
Как и Ольга, Лиля под диктовку написала объяснительную записку, в которой считала себя не только советчицей, но и соучастницей в совершенном преступлении. Когда она встала и уже собралась покинуть кабинет, ее остановил директор.
— Постойте, Мерцалова! — Ануров полез в сейф, достал оттуда маленькую книжечку и протянул ее Лиле. — Это то, что называют Уголовным кодексом Российской республики. А теперь послушайте, что в этом Уголовном кодексе говорится о том, что вы совершили. — Неторопливо листая кодекс, Ануров уверенно остановился на нужной странице и после внушительной паузы прочитал статью, под которую подходило преступление, совершенное кассиром и товароведом. — От двух до пяти лет лишения свободы!
На щеках Лили выступили розоватые пятна. Ее красивые тонкие пальцы дрожали. На глазах ни одной слезинки. Что-то отчаянное и вызывающее светилось в ее взгляде.
— Разрешите идти, товарищ директор?
— Зачем же так вдруг? Присядьте!
— Вы уже все сказали и вряд ли можете что-нибудь добавить! — С этими словами Лиля направилась к дверям.
— Мерцалова! — грозно окликнул директор.
Первый раз Лиля слышит, как директор повысил голос. Круто повернувшись, она замерла в дверях. То властное в характере Анурова, что заставляло трепетать работников универмага, в эту секунду развернулось в полную силу.
— Садитесь, — сказал он тихо.
Лиля присела на кончик дивана, на котором сидела Ольга. Она смотрела на Анурова. Но теперь уже во взгляде ее была тихая покорность.
— Я вас слушаю, Борис Лаврентьевич, — сказала она тихо.
Ануров подошел к сейфу, положил в него обе объяснительные записки и прикрыл тяжелую дверцу.
— Обе вы еще очень молоды. Вы только начинаете жить. Вам нужно готовить себя к честной работе, к материнству, а не таскаться по судам и тюрьмам. — Ануров качнулся всем своим могучим корпусом, расправил плечи и, замерев в горделиво-важной позе, продолжал: — В моей власти отдать вас под суд и в моей же власти простить вас. Чтобы выбрать одно из двух, я хочу слышать от вас последнее слово. Оно определит мое решение.
Этот неожиданный поворот в разговоре с директором окончательно сломил и Лилю. Теперь она сидела, крепясь изо всех сил, чтобы не расплакаться. Нервы ее были крайне напряжены.
Ануров устало улыбнулся. Потом он с укоризной покачал головой и неторопливо прошелся по кабинету. И снова улыбнулся еще добрее и мягче.
— Эх вы! Глупенькие девчонки! Как неосторожно, как бездумно вы живете! Разве так можно? — Он подошел к Ольге, взял ее за плечи и приподнял с дивана.
Лиля встала, не дожидаясь, пока он к ней притронется.
Добрым, отеческим тоном Ануров напутствовал:
— Ступайте и работайте! Я вас прощаю. Только зарубите себе на носу, что это первый и последний случай. Если повторится что-нибудь подобное, я открою этот сейф и тогда уж не помогут никакие слезы, никакие романтические излияния.
Ольга вышла из кабинета. На лестничной площадке она повисла на шее у Лили и заплакала.
XIII
Все та же чистая, затопленная солнцем больничная палата. Паркет натерт так, что на нем бойко играли рыжие зайчики. Точно каменное изваяние, на кровати сидел Лучанский. Уставившись в одну точку на противоположной стене, он о чем-то думал, не обращая внимания на разговор, происходивший между Дмитрием и его маленькими шефами Ваней и Ниной.
Федя Бабкин, который уже третий день безуспешно воюет с врачами, чтобы его поскорее выпустили «на волю», углубился в старый потрепанный роман без обложки и титульного листа.
Рядом с койкой Дмитрия на стуле сидели Ваня и Нина. В длинных халатах они казались лилипутами с серьезными, сосредоточенными лицами. Глаза Вани зачарованно горели. Рассказы о войне его зажигали.
