Эмманюэль Каррер - Зимний лагерь
24
Отсутствия Одканна не заметил никто, кроме Николя, и он ужасно боялся, сам не зная чего. Ведь прошлой ночью, когда они с Одканном обсуждали то, что тот назвал планом действий, Одканн надеялся — или делал вид, что надеется, — отыскать какие-нибудь следы; он собирался прочесать окрестности шале — пусть даже после исчезновения Рене и занесло все почти метровым слоем снега — или хотел, не вызывая подозрения, расспросить жителей деревни, не замечали ли они в последнее время каких-нибудь чужих грузовичков. Николя беспокоили его намерения, и он советовал Одканну быть осторожным. Но еще было бы лучше, если бы Одканн вообще никого об этом не расспрашивал и если бы они ограничились тем, что под предлогом следствия каждую ночь шепотом вели тайный разговор, опьяняющий скрытой опасностью, которая будоражила его, хотя и существовала только в воображении. Что теперь придумает Одканн, после того как трагедия произошла? Что будет, если через час или даже к вечеру он не вернется? Если он тоже исчезнет? Если завтра в снегу найдут его расчлененный труп? Николя будет виноват в том, что промолчал. Но, если вовремя, то есть прямо сейчас, все рассказать, наверное, еще можно избежать худшего.
Стемнело, в шале зажгли свет. Николя крутился вокруг Патрика, ища возможность незаметно поговорить с ним, но каждый раз, когда такая возможность появлялась, он колебался и упускал подходящий момент. Он представил себе, как их будут выманивать из шале по очереди, одного за другим, и по глупости каждый следующий будет в одиночку выходить на поиски предыдущего, и в конце он, Николя, останется один, совсем один, и будет ждать, когда же тот, кто убил всех остальных, решится войти, чтобы довести свое дело до конца. Он будет смотреть, как медленно отодвинется засов входной двери, и тогда наступит момент, когда нужно будет встретиться лицом к лицу с этим ужасом — ужасом, у которого нет названия, но который он всегда чувствовал где-то поблизости и который теперь оказался совсем рядом.
Когда подошло время накрывать на стол к ужину, учительница вспомнила, что Одканн наказан и крикнула ему снизу, чтобы он шел в столовую. Николя задрожал от страха, но случилось то, чего он меньше всего ожидал — Одканн спокойно спустился и присоединился к другим, как будто ни разу за весь день не выходил из спальни. Когда и как он вернулся, Николя так и не узнал.
Ужин прошел в мрачной обстановке, с которой никто не пытался бороться, и все, раньше чем обычно, пошли спать. «Постарайтесь хорошо выспаться, ребята. Утро вечера мудренее», — сказал Патрик. Николя направился к кабинету, который стал его спальней, но учительница сказала, что он больше не болен и может спать в дортуаре.
Он зашел в кабинет за пижамой, которую, скомкав, оставил на диване под подушкой, и задержался на минуту там, где после посещения жандармов для него уже не было места. От мягкого света настольной лампы с оранжевым абажуром слезы навернулись ему на глаза. Чтобы сдержаться, он укусил себя за запястье, вокруг которого Патрик повязал ему теперь уже немного потрепанный бразильский браслет. Он вспомнил тот день, когда полтора года назад они переезжали на новую квартиру. Решение уехать из города, где он провел детство, было принято в спешке, причины которой он не понял. Мама со страстной настойчивостью повторяла, что там, куда они едут, ему будет намного лучше, что он заведет новых друзей, но из-за ее нервозности, приступов гнева и слез, жеста, которым она, будто с врагом, боролась с прядью блеклых волос, сразу же снова падающей ей на лицо, Николя было очень трудно поверить ее обнадеживающим словам. Они с младшим братом перестали ходить в школу, мама все время оставляла их дома. Ставни были закрыты даже днем. Было лето, они задыхались в этой катастрофической, секретной атмосфере осадного положения. Николя и его младший брат спрашивали об отце, но мама говорила, что он уехал в длительную командировку и приедет к ним в новую квартиру, когда они устроятся на новом месте. В последний день, когда уже упаковали ящики, за которыми после их отъезда должны были прийти грузчики, Николя сел посреди своей пустой комнаты и заплакал, как может плакать семилетний ребенок, если происходит что-то ужасное, а он не понимает что. Мама хотела обнять его, успокоить, она непрерывно повторяла: «Николя, Николя», — а он знал, что она что-то скрывала от него, и не мог довериться ей. Она тоже расплакалась, но поскольку она не сказала ему правду, то они не могли вместе даже плакать.
25
Возвращение в дортуар осложняло и секретные переговоры с Одканном. Куда и зачем он ходил? Учительница не спускала с него глаз, и он ни разу не нарушил царившее во время ужина тоскливое молчание, потом лег спать, даже не почистив зубы, ни с кем не разговаривая и повернувшись к стене в позе дикого зверя, которого лучше не беспокоить. Натянутый, как струна, Николя лежал на верхней полке кровати и не знал, спит Одканн или нет. Так прошел час. Наконец, Одканн прошептал: «Николя…», — и, бесшумно поднявшись с кровати, жестом позвал его за собой. Николя спустился со своего места по лесенке и на цыпочках пошел за ним в коридор. Когда он проходил мимо, Люка привстал на кровати и пробормотал: «Вы куда?» — но Одканн, ожидавший, просунув голову в дверь, ограничился тем, что сказал приглушенным голосом: «Заткнись!» — и этого было достаточно. Из предосторожности они отошли подальше от дортуара, к окну в конце коридора. Мягко подпрыгнув, Одканн сел на подоконник и прислонился к оконному переплету так, что его силуэт четко выделялся на фоне черно-белых елей с опущенными под тяжестью снега лапами, в то время как его лицо оставалось в тени. Николя боялся этой тени.
— Ну что? — прошептал он.
— У твоего отца марка машины «Рено-25», да? — спросил Одканн безразличным тоном.
Николя почувствовал, как его лоб покрылся тем, что в страшных историях, которые он читал тайком, называлось холодным потом или испариной. Он ничего не ответил.
Одканн заговорил снова:
— Конечно, это «Рено-25» серого цвета, я прекрасно помню. Когда пришли жандармы, я выбрался из дортуара и подслушал, о чем они говорили в кабинете. Они рассказывали о том, что сделали с Рене, но лучше я не буду тебе этого повторять. Меня самого до сих пор от всего этого воротит. А потом они спросили, не видел ли кто в окрестностях серый «Рено-25». Инструкторы сказали, что нет: наверное, они забыли или ничего не заметили, когда приезжал твой отец. И тогда поразмыслив, я быстро спустился вниз, когда они собрались уходить, и стал дожидаться их на дороге, — Одканн помолчал, а потом добавил. — Я им все рассказал.
Он снова замолчал. Николя не шевелился. Он смотрел на это лицо в тени. Тогда тон Одканна изменился. Он шептал по-прежнему убежденно, но старался теперь как бы оправдать свое поведение.
— Слушай, Николя, так надо было. Знаю, я обещал тебе ничего не говорить, но твоему отцу угрожает опасность. Они поэтому его и ищут, зачем же еще? Он сейчас, может быть, уже в плену у этих торговцев. Может, они его даже убили уже, — произнес он с неожиданной резкостью, как будто хотел встряхнуть Николя. — Но если не убили, то еще не поздно попробовать его разыскать, а уж мы-то этого сделать никак не сможем, даже если будем искать в снегу чьи-то следы. Это тебе не Клуб Пятерых, Николя, эти типы — монстры. Послушай меня, Николя, — настаивал он почти умоляющим тоном, — если есть надежда спасти твоего отца и ты упустишь эту возможность, ты же будешь жалеть об этом всю жизнь! Если он погибнет из-за тебя? Представь себе свою жизнь после этого.
Видя, что его слова не производят на застывшего от ужаса Николя никакого впечатления, Одканн замолчал. Устав от бесполезных усилий, он пожал плечами:
— Да теперь уж все равно я все рассказал.
Потом, соскользнув с подоконника, он протянул к Николя руку и с грустью в голосе тихо прошептал: «Николя…». Николя отошел на шаг, чтобы он не смог дотронуться до него. «Николя, я все понимаю…», — продолжал Одканн и погладил его по волосам, притянул его голову к своему плечу, и на этот раз Николя не сопротивлялся. Он стоял, приникнув к груди Одканна, который гладил его по голове и тихо повторял его имя; и он чувствовал тепло этого огромного тела, белого и мягкого, словно огромная подушка, в которой твердым было только то, что выступало и прижималось к его животу и чему не было названия. А у Николя, наоборот, все тело напряженно замерло, сжалось, будто скованное льдами, но между ногу него все было мягким и пустым. Ничего там не было, одна пустота, блистающая своим отсутствием территория. Широко раскрытыми глазами он смотрел через плечо Одканна в окно на темную массу елей с прогнувшимися под тяжестью снега лапами и дальше сквозь них, в темноту ночи.
26
Двадцать лет спустя, декабрьской ночью Николя шел по парку и не успел миновать пустынную эспланаду Трокадеро, как услышал, что кто-то окликнул его по имени. Николя обернулся и увидел очень высокого, очень толстого человека, настоящую гору человеческого мяса, который расположился на каменной скамье у подножия позолоченной статуи, изображавшей какого-то героя из греческой мифологии. На скамье возле него стояла бутылка красного вина и лежал кусок колбасы в смятой упаковке, из которой поблескивало лезвие ножа. У человека была бритая шишковатая голова и длинная черная борода. Одетый в бесформенную, выглядевшую неопрятно одежду, он казался бродягой или людоедом. Николя узнал Одканна с такой же молниеносной быстротой, с какой Одканн узнал его. Одканн снова окликнул Николя, произнося его имя с преувеличенной нежностью, хриплым голосом, одновременно насмешливо и исполненным угрозы. Николя замер в десяти шагах от него, судорожно вцепившись в ручку своего портфеля, не решаясь ни подойти к нему, ни убежать от него. Все эти годы он задавался вопросом, действительно ли Одканн поверил в байки про торговцев органами. Он часто видел Одканна во сне, и каждый раз это были кошмары. И тут Одканн вдруг схватил нож и с криком вскочил на ноги. Стоя, он казался еще выше, еще толще и, к тому же, хромал. Он приближался к Николя, протянув руки вперед, как бросившийся в атаку медведь. Николя подумал, что он хочет убить его, развернулся и побежал прочь, слыша за спиной его крики и прерывистое дыхание. Николя оставил его далеко позади и обернулся только тогда, когда добежал до площади Трокадеро, по которой ездили машины и ходили люди. Одканн прекратил преследовать его, он шел вразвалку по площади, один перед украшенной к рождественским праздникам и освещенной Эйфелевой башней. Запрокинув голову лицом к небу, он смеялся невероятно громоподобным смехом, которому не могли помешать ни сотрясавшие все его тело приступы кашля, ни прерывистое дыхание, и в этом смехе слышались невыразимое страдание и чудовищная ненависть, которые Одканн таил в себе все эти годы и которые на смерть схватились друг с другом в его груди. Полицейский, дежуривший на площади Трокадеро, услышал этот смех, от которого по спине ползли мурашки, посмотрел на жалкую человеческую развалину, передвигавшуюся, покачиваясь, по эспланаде, потом взглянул на запыхавшегося от бега прохожего. «Он к вам приставал?» — спросил полицейский, надеясь, что прохожий ответит «нет» и можно будет не вмешиваться. Николя ничего не сказал. Он постоял немного, глядя вслед Одканну, умирающему со смеху под светом ледяных звезд. Потом скрылся в ночной темноте со своим портфелем в руках.
