Гилберт Честертон - Бэзил Хоу. Наши перспективы (сборник)
– Возможно, он излишне горяч, – проговорила Кэтрин высоким дрожащим голосом, – но он горячится, когда дело того стоит, и он совершенно прав. Он говорит о том, о чем знает не понаслышке, – о чести, рыцарственности и возвышенном образе мыслей. Это вовсе не предосудительная горячность… даже напротив, – ее голос немного дрогнул, потому что Кэтрин, не слишком привычная к эмоциям, совсем не умела их скрывать.
– Я не хотела сказать ничего дурного, милая, – миролюбиво, словно утешающий ребенка взрослый, отозвалась Гертруда. На ее лице читалось с трудом скрываемое торжество понимания. – Я лишь имела в виду, что он излишне горячится.
– Что ж, – примиряюще проговорила Маргарет, – такова человеческая натура! Встречала ли ты когда-нибудь человека, который не был бы уверен в себе и избегал высказывать собственные мысли?
Гертруда отошла к окну и задумчиво посмотрела вдаль.
Глава 3
Гертруда
Теперь Гертруда определенно стала украшением семьи. Ее огненно-рыжие волосы и необычные, открытые и живые черты лица соединялись в образ, не укладывающийся ни в какие каноны женской красоты, но вполне самобытный и очаровательный. Остроумная и в меру легкомысленная, она держалась очень свободно и неплохо умела поддержать разговор – стоит ли говорить, что она пользовалась успехом. Все друзья, знавшие и любившие семейство Грэй, называли ее “лучезарной сестрицей” и были всегда рады ее обществу. Люсьен Флери, относившийся к девушкам почти как к своей собственности и хваставший ими при всяком удобном случае, считал Гертруду гвоздем своей программы. Кэтрин была незаурядным и незаменимым организатором, Маргарет, если ее удавалось втянуть в разговор, демонстрировала начитанность и прекрасное чувство юмора, на Гертруду же можно было рассчитывать всегда, она готова была беседовать с кем угодно и о чем угодно. Она порхала из одного угла комнаты в другой и, как сорока, тараторила в окружении друзей. Но в то же время все, в том числе и Валентин, не могли избавиться от впечатления, что она значительно старше своих сестер.
Первые три недели знакомства Гертруда с ее пронзительно-зелеными глазами и алыми губами казалась Валентину в своем роде совершенством – неуемно жизнерадостным, солнечным созданием. Но на четвертую он почувствовал, что никогда не узнает ее по-настоящему – словно бы она все время обращалась к нему лишь светлой и парадной стороной. Это рано или поздно начинали чувствовать все, кто ее знал, хотя держалась она совершенно естественно. Никому не удавалось подступиться к Гертруде ближе. Одни заключали, что в ней и не было ничего, кроме природной живости нрава, другие подозревали, что есть в ней все-таки нечто ускользающее от взгляда. Валентин Амьен, поэт и мечтатель, не слишком разбирался в людях, а потому колебался между двумя этими весьма поверхностными предположениями.
Мы затрудняемся сказать, насколько далеко нам самим удалось проникнуть сквозь таинственный покров лучезарной светскости. Посвятим эту короткую и “щекотливую” главу тому, чтобы дать читателю два кратких пояснения.
Однажды, в одно из сотен утр этих пяти лет ее жизни, Гертруда спустилась к завтраку очень бледной. Глядя на нее, можно было заметить, что она плакала. Весь день девушка ходила мрачнее тучи, но к вечеру заметно повеселела, а на следующее утро уже вовсю смеялась и, как обычно, буянила за завтраком. Судя по всему, той ночью она видела нехороший сон. Время от времени ее посещали причудливые и фантастические сны, а ее детские кошмары не уступили бы ужасным видениям умалишенного. Но в ту ночь Гертруда испытала давно забытое чувство. Ей привиделось, будто она карабкается среди ночи по черепичным покатым крышам, а рядом с ней движется неясная фигура, скорее ощущение, чем человек, – ощущение присутствия Бэзила Хоу.
“Вот видите, – сказал он, – это совершенный образец кровельного искусства. Каждая черепица на своем месте”.
“Я так рада”, – отвечала она со слезами счастья на глазах, взволнованная и возбужденная, совсем как прежде, когда он был рядом.
Он ответил что-то, но она не расслышала его ответ, и ощущение исчезло. Затем мелькнул неясный, полузабытый эпизод конной прогулки: Гертруда следовала за Бэзилом верхом, – и вот она уже лежала в своей постели, пробудившись, а призрачная реальность сна все еще окутывала ее. Постепенно просыпаясь, она становилась все мрачнее, а когда окончательно осознала, что все это было во сне, почувствовала, что совершенно разбита. Этого не понять тому, кто никогда не видел подобных снов.
Иногда она отчаянно и робко мечтала о том, как они когда-нибудь встретятся снова и что она скажет ему, после чего они, как прежде, станут добрыми друзьями. Но тут же приходила в такое отчаяние, что всеми силами гнала от себя эти мечты и клялась больше не позволять себе ничего подобного, становясь одновременно жестче и бодрее по мере того, как эти мечты удалялись. Она искала и находила утешение не в особенно, быть может, горячей любви к сестрам, а ее внешняя светская оболочка становилась все ярче, светлее и суше.
Еще одно чувство помогало ей забыться и отвлечься. Она радовалась любому обществу и охотно, со свойственной ее семейству бесстрашной рассудительностью беседовала с “лайковыми перчатками”, к каковым относила весь мужской пол, но стоило в жизни этого семейства появиться молодому человеку, сколь бы добродетелен и талантлив он ни был, ее отношение инстинктивно становилось враждебным, тем более враждебным, чем больше он нравился сестрам. Это не было острой неприязнью, заставляющей ее раздражаться из-за самого их существования или отвергать, сверив с никому неведомым образцом. Но чуткие, дрожащие струны ее сердца были для них недоступны просто потому, что сама она старалась никогда этих струн не касаться. Она всегда помнила о том, кто невольно и незаметно для себя похоронил ее душу, а сам был вне пределов досягаемости.
Но теперь она вдруг почувствовала, не вполне отдавая себе в этом отчет, что мертвец заворочался в своей могиле. В ней вдруг шевельнулась зависть к Кэтрин, в чьем обремененном заботами, женственном и в то же время вечно детском сердце расцветала чудная заря, которая одна только и являет собой сияние юности.
Глава 4
Кадриль и пробуждение чувств
Двадцать первого ноября Люсьен Флери устраивал большой прием, и весьма многочисленная родня, французская, английская, а также интернациональная, собралась в его просторном доме, дабы принять участие в торжественном и диковинном обряде, которым современный мир чтит алтарь дружбы. После первого танца большая часть гостей распределилась группками по зале, и лишь один человек прохаживался в подозрительном одиночестве. Это был темноволосый мечтательный юноша в простом, даже невзрачном вечернем костюме, смотревший вокруг себя с робостью и замешательством отшельника. Валентин Амьен, а это был, разумеется, он, несколько мгновений ошарашено озирался по сторонам, а затем что-то привлекло его внимание и сперва обрадовало, а потом изумило. Собираясь на прием, он думал только о Кэтрин Грэй. Он представлял себе спокойную, кроткую барышню из добропорядочной семьи, надеялся встретить ее, преклонить перед нею колено и верно следовать за ней сквозь суету этой обители тщеславия, которую так старательно созидал в своей гостиной Люсьен. Об этом он думал, ступая по натертым до блеска половицам, когда, подняв голову, вдруг увидел Кэтрин. Она стояла среди самой многочисленной группы гостей в великолепном белом воздушном вечернем платье, украшенном перьями, и с рассеянностью светской дамы беседовала с незнакомым мужчиной и его молодой спутницей. Валентина поразил и озадачил контраст между добросердечной хранительницей очага, которую он видел здесь недавно, и этой сияющей величественной фигурой. Но постепенно он начал понимать: он, как и многие мужчины, лишь смутно представлял себе участь женщины и совсем забыл о том, что самая трудная ее обязанность – быть очаровательной и любезной. Он глядел на Кэтрин и подумал о том, что, стоя посреди этой залы, мирная и блистательная в своем белом убранстве, она исполняла не менее трудный и почетный долг современной женщины, чем приготовление доброй дюжины пудингов. Валентин понял свою ошибку, и это подействовало на него благотворно: простительной слабостью прямодушного молодого человека было известное самодовольство. Он приблизился к беседующим и поприветствовал Кэтрин. Она едва заметно вздрогнула, услышав его голос, а затем церемонно ответила, прибавив как бы между прочим, что в зале довольно душно. Валентин не заметил бы, будь там жарко, как в Калькутте, или холодно, как на Шпицбергене, ибо в эту минуту внешний мир перестал для него существовать, но возражать молодой человек не стал, в результате чего джентльмен и дама переключились на обсуждение погоды, а Валентин смог заполучить Кэтрин в свое распоряжение.
