Болеслав Прус - Форпост
- И не помиришь? - спросил Слимак.
- Помирить я могу, но у меня есть свои условия.
- Ну?..
- Во первых, вы отдадите мне те пятьдесят рублей, которые я летом из-за вас потерял, а потом... построите на своей земле хату и сдадите ее моему шурину.
- А что он там будет делать?
- Он будет держать лошадей и будет ездить на железную дорогу.
- А мне что делать с моими лошадьми?
- А у вас останется ваша земля.
Мужик поднялся с лавки.
- Нет уж, не надо мне чаю, - сказал он.
- А я и в доме его не держу, - пренебрежительно ответил шинкарь.
- Не дам я вам эти пятьдесят рублей и хату для шурина вашего не стану строить.
- Ну-ну, как хотите, - ответил Иосель.
Слимак вышел из корчмы, хлопнув дверью. Иосель повернул ему вслед свой острый нос и острую бородку, меланхолически усмехнувшись. В ночной темноте Слимак сперва наткнулся на господского батрака с тяжелым мешком ржи на спине, потом заметил девку-работницу, которая кралась между плетней, пряча под тулупом гуся, а Иосель все продолжал усмехаться. Он усмехался, отдавая батраку два злотых за рожь вместе с мешком; усмехался, покупая у девки гуся за бутылку прокисшего пива; усмехался, слушая мужиков, совещавшихся насчет покупки имения; усмехался, когда платил старому Гжибу два рубля в месяц со ста, и усмехался, когда брал у молодого Гжиба два рубля в месяц с десяти.
Усмешка казалась неотделимой от его острого лица, как грязная полосатая фуфайка от его тела.
В хате Слимака уже погас огонь в печке и давно спали дети, когда он, вернувшись из корчмы, стал впотьмах раздеваться.
- Ну что? - спросила его жена.
- Это все Иоселевы проделки, - ответил мужик. - Он ими вертит, как хочет.
- И не примут тебя в долю?
- Они-то нет, да я пойду к самому помещику.
- Завтра пойдешь?
- Завтра. Не то пропадет у меня луг. А без него - что мне, горемычному, делать?.. - вздохнул мужик.
Пришло завтра, пришло и послезавтра, пролетела целая неделя, а Слимак все еще не собрался в имение. Один день он говорил, что ему надо молотить рожь на продажу; другой - что в такой мороз носа не высунешь на улицу; потом - что он надорвался и нутро у него ноет. На самом же деле он и не молотил и не надорвался, но что-то удерживало его дома. То, что мужики называют робостью, шляхта - ленью, а ученые люди - отсутствием воли.
В эти дни он мало ел, ничего не делал, на всех сердился и, вздыхая, бродил по всему хутору. Чаще всего он останавливался у покрытой снегом лужайки и думал; в нем происходила борьба. Рассудок говорил ему, что надо идти в имение и так или иначе покончить с этим делом, а какая-то другая сила наполняла его душу тревогой и сковывала ноги или нашептывала на ухо: "Не спеши, погоди еще денек, все само собой образуется..."
- Юзек, ты чего не идешь к пану? - кричала жена. - Все равно ведь придется пойти и потолковать.
- А ну, как он не продаст мне луг; что тогда?.. - отвечал мужик.
Так он и не мог ни на что решиться, пока однажды вечером Собесская не дала ему знать, что депутаты от деревни были днем у помещика с просьбой продать им имение.
Собесскую совсем одолела ломота в костях, и она попросила у Слимаковой наперсточек водки. Чарка сразу развязала ей язык...
- Дело, видите, вот как было. Пошел Гжиб, да Лукасяк пошел, да Ожеховский, разоделись, словно к святой евхаристии. Пан зазвал их в контору, а Гжиб только откашлялся и давай чесать прямо с порога: "Слыхали мы, говорит, ваша милость, что хотите вы продать свое поместье. Конечно, продать свое добро каждый имеет полное право, равно как и всякий может купить, только бы заплатил как следует. Но, как там ни говори, не годится, чтобы земля, которой испокон веков владели ваши деды-прадеды и которую мы своим мужицким трудом пахали да засевали, не годится, чтобы этакое дело перешло в чужие руки. Стало быть, продайте, ваша милость, имение нам, своим мужикам и соседям, и не смотрите вы на чужих людей, которые землю вашу святую не уважат". Уж так-то хорошо говорил, да чуть ли не целый час, - продолжала Собесская, - ну, точно ксендз с амвона. У Лукасяка так даже поясницу свело, и все, как есть, ревмя ревели. А потом мужики - давай в ноги кланяться пану, а пан - давай обнимать их за шею...
- И что же, покупают?.. - потеряв терпение, перебил ее Слимак.
- Чего ж не покупать?.. Покупают... - протянула бабка. - Только малость в цене не сошлись: пан хочет сто рублей за морг, а мужики-то дают пятьдесят. Но, скажу я вам, так они плакали да целовались, так говорили, чтоб стоять заодно мужику и пану, что богатей наши, наверное, прибавят рубликов по десять, а остальное пан им уступит. Иосель говорит, чтобы по десятке накинули, не больше, да не спеша, тогда, конечно, сторгуют... А умный, холера его возьми, этот Иосель... За эти две недели, что мужики сговариваются в корчме, у него такие барыши, будто сама богородица у нас в деревне объявилась... Ох, царица небесная, чудотворная...
- А против меня он бунтует мужиков? - спросил Слимак.
- Бунтовать не бунтует, - отвечала старуха, - только иной раз ввернет словечко, что, дескать, вы уже не крестьянин, а вроде как купец. Мужики на вас взъелись похуже, чем он. Все забыть не могут, как вы курят у них покупали по злотому, а землемерам продавали по два...
После этих известий Слимак на другое утро отправился в имение и в полдень с кислым видом вернулся домой.
- Ну что? - спросила жена.
- Ну сходил; потом расскажу, дай-ка поесть.
Он разделся и, усевшись за миску щей, начал рассказывать.
- Вошел это я в ворота, смотрю: по одну сторону дома все окна настежь. В такую-то стужу!.. Слышь, Ягна?.. Ну, думаю, может, помер кто, не приведи бог? Заглянул, а тут, в самой большой горнице (в той, где белые столбы, громадная такая, как костел), ездит по полу лакей, - Матеуш его звать. Без сюртука, в фартуке, щеткой подпирается да так и катит, как ребятишки на льду. "Слава Иисусу Христу, - говорю я ему. - Что это вы делаете, Матеуш?" "Во веки веков, отвечает. Видите, пол натираю. Нынче гостей ожидаем, танцы будут". - "А пан, говорю, не вставал еще?" - "Эх, говорит, встать-то встал, да сейчас он с портным плащ примеряет. Пан-то для танцев рядится краковянином, а пани - цыганкой". - "А я, говорю, хотел пана просить, чтобы он мне луг продал". А Maтеуш, стало быть лакей этот, говорит: "Глупые ваши слова, Слимак! Станет с вами пан толковать про луг, когда у него голова забита краковянином". И опять как пошел ездить, так у меня в глазах и зарябило! Отошел я от окна и малость постоял возле кухни. Слышу шум, гам, огонь пылает, как в кузне, масло так и трещит. Вдруг, смотрю, вылетает из кухни Игнаций Кэмпяж, - поваренком он в доме, - но до того беднягу раскровянило, словно кто топором его тяпнул. "Игнаций, кричу, бог с тобой, кто это из тебя краску пустил?" - "Это, говорит, не из меня. Просто повар съездил мне по морде битой уткой, вот меня и вымазало". - "Слава всевышнему, говорю, что сок не из тебя вышел, а ты вот что скажи: как бы мне поймать пана?" Он и говорит: "Подождите здесь. Только что, говорит, привезли козулю, так пан, верно, выйдет посмотреть на нее". Игнаций побежал к колодцу, а я жду, жду, все кости у меня разломило, а я все жду.
- Ну, а пана ты видел? - в нетерпении прервала его жена.
- Еще бы не видел!
- И говорил с ним?
- А то как же?
- О чем же вы говорили?
- Гм... ну, я говорю: "Прошу вашей милости насчет лужка". А он мне тихо: "Ах... оставь ты меня в покое с делами, не до того мне сейчас".
- Только и всего? - спросила баба.
Слимак развел руками.
- Схожу туда завтра или послезавтра, как отоспятся после танцев.
В это время Мацек Овчаж ехал на санях в лес за дровами. Он вез топор, лукошко с убогой снедью и дочку дурочки Зоськи. Мать, покинув ребенка осенью, по нынешний день не справлялась о нем, и Овчаж выхаживал сиротку. Он кормил девочку, укладывал в конюшне спать и держал при себе, где бы ни работал, боясь хоть на минуту оставить ее без присмотра.
Девочка была хилая, почти не двигалась и даже не кричала. Слимаки и особенно Собесская предсказывали, что она скоро умрет.
- Недели не проживет.
- Завтра помрет.
- Ого! Найденка-то кончилась.
Так говорили о ней в хате. Но девочка прожила неделю, не померла и назавтра и даже, когда ее раз уже все сочли покойницей, снова открыла блеклые глазки.
Мацек, слушая эти предсказания, только отмахивался и приговаривал: "Выживет, ничего с ней не сделается..."
Каждую ночь он тайком давал ей сосать коровье вымя, а днем никогда с ней не разлучался.
- Охота тебе, Мацек, возиться с такой дохлятиной! - не раз повторяла Слимакова. - Ты ей что хочешь говори, хоть молитвы читай, ничего она не смыслит, уж больно глупа. Сроду я такой дурехи не видывала...
- Ну нет!.. - отвечал батрак. - Про себя она все понимает, только не умеет сказать. А вот станет говорить, самых умных за пояс заткнет!
И возил ли он на поле навоз, молотил ли, веял или чинил свои лохмотья, девочка всегда была с ним. Он рассказывал ей о своей работе, поил из бутылочки молоком и убаюкивал, фальшиво напевая песенку о сиротке:
