Мюриэл Спарк - Умышленная задержка
— На твоем месте, Флёр, я бы развязался со всем этим. Счастливей будешь.
Да, сказала я, возможно. На самом же деле в этот чудесный хмельной вечер мне открылось, что я предпочитаю остаться на старом месте, что живой интерес я предпочитаю проблематичному счастью. Я не была уверена, что так уж стремлюсь к счастью, но знала, что должна следовать своей натуре. Уолли я этого, однако, не сказала — ни к чему было.
Зато я пообещала непременно познакомить его с невероятной Эдвиной.
На другое утро мне не хотелось вставать, и, проснувшись около одиннадцати, я позвонила на Халлам-стрит, что не приду.
Трубку сняла Берил Тимс.
— Справку у врача получили? — спросила она.
— Идите к черту.
— Простите?
— Я не заболела, — сказала я, — просто всю ночь протанцевала.
— Подождите, я сейчас позову сэра Квентина.
— Не могу, — сказала я, — ко мне пришли.
Так оно и было. Я повесила трубку и, открыв дверь, увидела краснолицего привратника с букетом чайных роз, а за ним — приходящую уборщицу в розовом платье с белым фартуком; стоимость ее ненужных услуг входила в квартирную плату. Колоритная была парочка. Я на секунду опешила, потом отправила прислугу восвояси, а привратник тем временем доложил, что накануне вечером у меня была гостья:
— Та самая симпатичная дама, что замужем за вашим дружком-джентльменом. Я пустил ее к вам обождать, она больше получаса просидела. Ушла уже после десяти.
Я поняла, что речь идет о Дотти.
Избавившись от привратника, я пересчитала розы — их прислал Уолли. Четырнадцать. Меня это порадовало. Мне нравится получать розы в подарок, но от стандартной дюжины так и отдает магазинным заказом. Четырнадцать — значит, обо мне действительно думали.
Ближе к вечеру, около шести, когда я прикидывала, не встать ли мне поработать над моим новым романом, позвонила баронесса Клотильда дю Луаре.
— Сэр Квентин, — сообщила она, — волнуется по вашему поводу. Вы плохо себя чувствуете, Флёр? Сэр Квентин считает, а вдруг найдется, чем я могу вам помочь. Если у вас что не так, то, как вы знаете, сэр Квентин требует полной откровенности.
— Я просто взяла выходной. С его стороны очень мило так обо мне беспокоиться.
— Но как раз сейчас, Флёр, я про что говорю — «Общество» трещит по швам, разве нет? «Гвардеец» Гилберт, я ее имею в виду, — уж слишком она из себя того, разве нет? Понятно, у нее за душой ни пенса. Я же говорю, у нас сегодня было очень откровенное обсуждение. Я только что оттуда. Затем Квентин затеял что-то вроде молитвенного собрания, честное слово, хоть сквозь землю провалиться. А что было делать? Я-то прекрасно знаю, что у меня, например, есть своя личная жизнь, и, когда я говорю — личная жизнь, вы наверняка понимаете, что именно я хочу сказать. Но я решительно против, чтобы кто-то там за меня молился. Знаете, Квентин внушает мне ужас. Он слишком много знает. А Мэйзи Янг…
— Почему бы вам не выйти? — сказала я.
— Что? Из нашего «Общества автобиографов»? Ну, мне трудно объяснить, но я действительно полагаюсь на Квентина. Да и вы тоже, Флёр, я в этом уверена.
— О да. У меня такое чувство, словно я его придумала.
— Флёр, вам не кажется, что между ним и Берил Тимс что-то есть, то есть что-то такое? Я хочу сказать, их водой не разлить. И знаете, когда они нынче стали молиться, вошла эта страшная матушка Квентина и принялась делать про это намеки. Конечно, у нее не все дома, но все-таки… Она говорит, что любит вас, Флёр, и, по-моему, это Квентину тоже не по нраву. Да, что я еще хочу сказать, это правда, Флёр, что вы про нас роман написали?
7
Мне кажется, что я настраивалась на голоса, по-настоящему их не слушая, как бывает, когда крутишь ручку приемника и станции сменяют одна другую. Знаю, что на Халлам-стрит дела шли полным ходом. Эрик Финдли и Дотти сговорились, встретившись на Халлам-стрит как-то утром, когда сэр Квентин безуспешно выбивал в местном продраспределителе дополнительные карточки на чай и сахар для «Общества автобиографов», совместно выступить против миссис Уилкс. Ясно помню, что по этому случаю Дотти непонятно в какой связи спросила, что слышно из издательства. Я сказала, что пришло извещение о получении авторских гранок и сейчас я жду сигнальный экземпляр. Дотти хмыкнула.
На другой день явилась миссис Уилкс — вся в пастельных тонах, при газовых шарфиках и с мокрым лиловым зонтиком, который отказалась сдать Берил Тимс. Она утратила свой дородный и беззаботный вид. При нашей последней встрече я уже обратила внимание, что она теряет в весе, теперь же не оставалось никакого сомнения: либо она серьезно больна, либо сидит на диете. Ее накрашенное лицо съежилось, так что нос выглядел слишком длинным; глаза с расширенными зрачками рассеянно блуждали. Она потребовала, чтобы я в протоколах повсюду заменила миссис Уилкс на мисс Дэвидс, объяснив, что отныне ей придется выступать incognito, потому что троцкисты по всему свету разослали своих агентов с заданием ее выследить и убить. Вспоминаю, что, пока она несла весь этот бред, пришел сэр Квентин и услал меня под каким-то предлогом. Когда я вернулась, миссис Уилкс уже не было, а сэр Квентин сидел, откинувшись в кресле, полуприкрыв глаза, слегка подавшись вперед правым плечом и сложив перед грудью руки в молитвенном жесте. Я собралась спросить, что стряслось с миссис Уилкс, но он меня опередил.
— Миссис Уилкс блюла слишком суровый пост, — произнес он и поставил на этом точку. Свою маленькую паству он не давал в обиду. Примерно в это же время я как-то в разговоре с сэром Квентином непочтительно прошлась по адресу отца Эгберта Дилени, который выговаривал мне по телефону за то, что Эдвина присутствует на собраниях. Сэр Квентин высокомерно ответствовал:
— Один из его предков сражался в битве при Босворте.
Теперь, когда он отстранил меня от работы над текстами автобиографий, моя служба у сэра Квентина в основном была ограничена другими его занятиями — вполне обычными, частного и делового порядка. Он диктовал ненужные, по всей видимости, письма к каким-то старым друзьям — некоторые из этих посланий, подозреваю, так и не были отправлены: он часто откладывал их в сторону, объясняя, что подпишет и сам бросит в ящик. Теперь — и я была в этом уверена — сэр Квентин стремился укрепить меня в мысли, что он абсолютно нормален. Судя по всему, у него имелся деловой интерес в Южной Африке: об этом говорилось в его письмах. Он постоянно думал о своей вилле в Грассе: в войну там квартировали немцы; его интересовало одно — выяснить, какие именно («Несомненно, представители Верховного командования и Старой Гвардии»). У него был пай в фирме по производству красок, которая готовила к изданию свою историю — «Сто лет процветания»; я помогала читать скучнейшие гранки. Сомневаюсь, чтобы он вообще нуждался в моих услугах, но от меня была польза, когда требовалось заняться кем-нибудь из автобиографов — теперь они взяли обыкновение забегать на Халлам-стрит или звонить по телефону, предаваясь этому со все возрастающим пылом.
Примерно в это время он спросил меня:
— Чем вам не угодило «Оправдание?»
Не помню точно, как я ему ответила. Я ни в коем случае не собиралась позволить сэру Квентину втянуть меня в обсуждение как этого изысканного сочинения, так и любого другого. Мне всего лишь хотелось знать, что у него на уме. Кроме того, в это время я размышляла об автобиографиях вообще. Из личных воспоминаний членов «Общества» я уяснила, что житейские истории и мемуары представляют ценность лишь тогда, когда они чрезвычайно примечательны сами по себе или же интересна явленная в них личность. Детские переживания Ньюмена или Микеланджело способны вызвать интерес при всей их незначительности, но кого взволнуют — могут взволновать — воспоминания Эрика Финдли о дворецком и няне? Сэра Эрика Финдли со всем, что он собой представляет? Именно потому, что все их биографии с самого начала навели на меня смертную скуку, я так легкомысленно обошлась с ними — словно то, о чем в них рассказано, случилось со мной, а не с их авторами. Я хотя бы оказала автобиографам честь, обойдясь с их писаниной как с жизнеописаниями, а не как с историями болезни, годными для психоанализа, чего они более или менее заслуживали; я подтолкнула их выдумывать про самих себя небылицы.
Теперь у меня отобрали эти автобиографии, но я не жалела: они все, как одна, были отчаянно скучными.
Я была уверена, что в их жизни никогда ничего не случалось, как и в том, что сэр Квентин искусственно корежит их жизни, причем в действительности, а не на бумаге. Скудному этому материалу еще можно было бы придать достоверности, представив его как вымысел. Но попытка заставить их выразить себя в реальной жизни обернулась фальшью.
Что есть истина? Я могла бы подарить этим людям жизнь, забавляясь и играя с их биографиями, тогда как сэр Квентин уничтожал их, подстрекая к откровенности. Когда человек говорит, что в его жизни ничего не случалось, я верю. Но вы обязаны понять, что с художником случается решительно все — время неизменно наверстывается, ничто не потеряно и чудеса длятся вечно.
