Филипп Эриа - Испорченные дети
Я перестала слушать. Эти застольные беседы вновь беспощадно завладели мной. Погрузили с головой в буссарделевский чан, в буссарделевский навар. О семейные трапезы, сборища по два раза в день, вас, увы, не сделаешь короче! Семейные трапезы! Трапезы зависти, распрей, унижения и злобы... Именно в столовой дети слушают, Наблюдают, судят. Именно тут родители показывают себя без маски. Здесь дочери начинают опасаться своих матерей. Если бы я провела рукой по стенам столовой, обитым прекрасной кордовской кожей, более достойной украшать собою иные сборища, на кончиках пальцев осталась бы пыль моих давнишних иллюзий, никому не нужной моей нежности и погубленной моей юности.
Теперь стал ораторствовать дядя Теодор. Он тоже говорит очень громко, как и все наши. Этот голос, крикливый, внушительный, спокойный, и есть истинный глас самой семьи. А дядя говорит громче всех прочих потому, что говорит хорошо и знает об этом. Он намного превзошел свою сестру Эмму, и выражается он, ей-богу же, почти так, как писал Вольтер. И этот великолепный французский язык, поставленный на службу подобному скудоумию, производит впечатление незаслуженного дара божия, несправедливости судьбы.
Наш великий охотник был на редкость лохмат, зарос бородой чуть ли не до самых глаз. Растительность его, некогда рыжая, стала с годами желто-белой. Дядя Теодор сам похож на старого лесного зверя... Он представитель той особой охотничьей породы, оживающей только осенью. С утра до вечера он курит крепчайшие сигары, и на его бесцветных усах и бороде выступили от табака темно-ржавые пятна. Руки у него мохнатые, и шерсть на них тоже рыжая. Кроме охоты, дядя не признает никакого спорта. Но об охоте он вещает, словно о некоем обряде, заказанном черни. Когда он рассказывает о своих охотничьих подвигах, тетя Эмма подает ему реплики. Она тоже из числа посвященных: она тоже охотится; без страха смотрит на кровь убитых животных, как мужчина, может сама затравить зайца, и любимая ее история, которую она рассказывает с язвительным смехом, - о том, как одной молодой даме оказали честь: преподнесли на охоте заячью лапку, а она, взяв в руки еще теплый обрубок, упала, видите ли, в обморок.
Я невольно прислушалась к дядиным словам, он говорил:
- Был у меня сеттер, по кличке Ласковый. Делал он стойку бесподобно. Помню, в Солони я как-то собрался восвояси, дело шло уже под вечер...
Я отвлеклась мыслью от этой истории, которую, впрочем, знала наизусть. Заставила себя думать о другом. И, оказывается, слово "Солонь" не вызвало в моем воображении нашего поместья на берегу Беврона, а по контрасту вернуло к совсем иным лугам. К тем, что отныне я называла про себя прерией и где в первый раз мне открылась во всем ее величии и странности судьба пионеров Нового Света, где впервые я поняла истинные черты героев Фенимора Купера и Майн-Рида, о которых раньше судила неверно. Когда в Соединенных Штатах начинается весна, пустыня в течение нескольких недель бурно цветет. Сюда приезжают из города на машинах, чтобы полюбоваться этим чудом. Сотни и сотни миль приходится катить через царство бесплодного одиночества, чтобы наконец достичь цели - царства одиночества цветущего.
Машину останавливают на краю этого пестрого ковра, как на берегу озера. Бескрайний ковер, уходящий в беспредельную даль... И если почва чуть-чуть волниста, он сливается с горизонтом и сам становится составной частью закатного спектра.
Вы можете участвовать в десятках таких паломничеств, и всякое окрашено по-своему, в свой цвет. В пустыне Мохаве цветет синий лупинус и оранжевые poppies * {маки - англ.}, которые пригибает к земле ветер; возле Бекерсфилда - розовые вербены, а возле Силвер Лэйк - низенькие беленькие цветочки, название которых я забыла...
- Да слушай же, кисанька!
Призыв этот исходил от тети, Эммы, которая опять взяла слово! У нее имелся наготове второй рассказ. Каждый из сотрапезников, вернувшись вечером к себе домой, непременно вздохнет, подняв глаза к потолку: "Ох, уж эта тетя Эмма, каждый обед такие муки!" Но сейчас ее слушали внешне вполне почтительно и, пожалуй, это было даже искренне, ибо такова чудо стадного чувства.
Но это мне было адресовано слово "кисанька". Считала ли тетя, что новый ее рассказ послужит мне уроком, или же по моему виду она догадалась, что мыслями я не с ними?
Подали новое блюдо: обед, видно, никогда не кончится. Тетя Эмма начала рассказ о своем возвращении из Ардело. В Ардело у Симона была вилла, доставшаяся ему после смерти первой супруги. Каждое лето наше семейство сплавляет туда всех своих ребят и даже взрослых. К примеру, нынешнее лето там отдыхали шестеро моих племянников и племянниц с нянями, мама, моя беременная невестка. Все эти чада и домочадцы в полном составе принимали морские ванны, в то время как мой старший брат, счастливый супруг и счастливый отец, совершал путешествие по Востоку вместе с Элен и Валентином, пока наш батюшка в Париже вел дела, пока бабуся дремала, повернувшись спиной к парку Монсо, а дядя Теодор охотился в Солони. Тетя Эмма тоже охотилась с ним. Но добровольно пожертвовала сутками из своего отдыха, чтобы прийти на помощь несчастной Мари и вместе с ней транспортировать весь этот детский сад, англичанок и бедняжку невестку, бывшую на последних месяцах беременности.
Тетя Эмма заранее заказала в Булони два купе, одно из которых предназначалось для детворы и нянек. И так как тетя умела путешествовать, она выбрала для отъезда субботу. По субботним дням в Париж почти никто не ездит. Правда, ребят на день раньше лишили морского воздуха, поскольку старшие дети пойдут в школу только в понедельник; но какое это имеет значение? Зато в поезде меньше народу. В Этапле по субботам никто не садится. Женщинам будет втроем очень удобно.
Им открыли купе; все разместились, поехали. Все шло как нельзя лучше. Только двоих самых маленьких стошнило. Но это не в счет. Жанна-Симон держалась молодцом. Подъезжают. Уже Сен-Дени. Но что это такое? Поезд останавливается. И вовсе не на вокзале, а в городе. Проходит пять, потом десять минут... Нет уж, извините. Тетя Эмма опускает окно, высовывается по пояс и озирает окрестности. И представьте - никого из железнодорожников, ни одной живой души. Никто даже не выглянул из окна, буквально некого спросить. Да и вообще... Ага, только одна тетя Эмма и беспокоится во всем поезде... До чего же беспечны люди!.. Вот так-то и происходят столкновения поездов... Но вдруг тетя Эмма прислушивается, еще больше высовывается из окна... Что?.. Что такое? Неужели она не ослышалась? Боже мой! "Интернационал"!
При этом слове, при этом воспоминании, перед лицом этого чудовищного видения тетя Эмма на минуту даже потеряла голос. И, желая поэффектнее изобразить свои чувства, добавила:
- Гм-гм! У меня прямо дыхание перехватило! Впрочем, поставьте себя на мое место... На мне лежала ответственность за десять человек. "Интернационал"! Мари просто не хотела мне верить. Я тебе вовсе это не в упрек говорю, душенька. Это действительно уму непостижимо. Целых двадцать лет я твержу: путешествовать сейчас опасно. Ну, теперь ты сама убедилась: пели "Интернационал"! И так пронзительно, прямо как бесноватые! Тут я не растерялась. Я схватила Мари за руку, я ей сказала: "Сестрица, - говорю, я тебя не покину!" И села. Велела позвать в наше купе детей, нянек: мне хотелось, чтобы все наши были при мне... О, о, я была готова на все! Я бы уж сумела пустить в ход кулаки. Застращать чернь! Смутьяны так легко нас не взяли бы.
- Смутьяны? - переспросила я - Значит, этой осенью во Франции были волнения?
- Ясно, газеты об этом словом не обмолвились. Для того чтобы они соблаговолили писать о таких вещах, должна пролиться кровь! И то еще вопрос!
- Может быть, просто рабочие, молодые люди, пели "Интернационал", и это вовсе...
- Вот она! - воскликнула тетя, прерывая меня. - Вот она! У тебя вечно найдется для них оправдание!.. Сразу видно, что ты приехала из страны, которая дружит с Советами...
- Ты ошибаешься, тетя Эмма. Уверяю тебя, что Соединенные Штаты...
- Которые меня ничуть не интересуют, кисанька, - поспешила вставить тетя. - Поверь, что и Соединенные Штаты, и все, что там делается, мне глубоко безразлично! С меня вполне хватает того, что делается у нас. Я-то ведь француженка!
Тетя поправила воротничок и метнула в мою сторону убийственный взгляд. Потом широким жестом руки отмела все второстепенное.
- Впрочем, не в этом даже дело, - добавила она. - Засвидетельствуй, пожалуйста, Мари, пели они "Интернационал" или нет? Пели! Остановились мы в самом центре "красного пояса"? Остановились! Запоздал поезд с отправлением? Запоздал! Разбежались куда-то кондуктора? Разбежались. Вот как обстояло дело!
Тетя наслаждалась своими ораторскими приемами и всеобщим молчанием, которого ей удалось добиться. И заключила свою речь следующим афоризмом:
- В теперешние времена, когда покидаешь Париж на месяц или даже на сутки, никогда нельзя знать, каким обнаружишь его по возвращении.
