Уильям Фолкнер - Свет в августе. Деревушка. Осквернитель праха (сборник)
– Не понимаю все-таки, о чем вам беспокоиться, – говорит Хайтауэр. – Вина не ваша, что он такой, какой он есть, и что она такая. Вы сделали что могли. Все, что можно требовать от постороннего. Если, конечно… – Его голос тоже обрывается. Он замирает на этом переходе – словно праздное рассуждение стало мыслью, а затем – чем-то вроде участия. Напротив него сидит неподвижно Байрон, потупив серьезное лицо. А напротив Байрона Хайтауэр еще не думает любовь. Он только помнит, что Байрон еще молод и провел жизнь в воздержании и тяжелом труде и что, судя по рассказу Байрона, женщина, которой он сам не видел, вызывает какое-то волнение по меньшей мере, хотя Байрон продолжает считать его просто жалостью. И теперь он смотрит на Байрона не холодно и не ласково, а испытующе; Байрон между тем монотонно продолжает рассказ: как к шести часам он все еще не мог ни на что решиться и как, подходя с Линой к площади, он по-прежнему был в нерешительности. И когда Байрон тихо говорит, рассказывает о том, как уже на площади он решил отвести Лину в дом миссис Бирд, на озадаченном лице Хайтауэра выражается опаска, дурное предчувствие. А Байрон рассказывает тихо, думает, вспоминает. Словно разлилось что-то в воздухе, в вечере, сделав знакомые лица людей непривычными, и он – еще ничего не услышав, не зная даже, что произошло событие, после которого прошлое его затруднение покажется детским, – понял раньше, чем узнал о происшедшем, что Лина об этом слышать не должна. Без всякой подсказки было ясно, что он таки нашел пропавшего Лукаса Берча; теперь ему казалось, что только полнейшая тупость и скудоумие помешали ему это понять. Ему казалось, что сама судьба, случай предупреждали его весь день, воздвигнув этот столб желтого дыма, а он по глупости не разгадал знамения. И вот он не давал им говорить – встречным людям, самому воздуху, который был этим полон, – только бы не услышала Лина. Возможно, он тогда уже понимал, что рано или поздно ей придется об этом узнать, услышать, что в каком-то смысле это – ее право. Просто ему казалось, что если ему удастся провести ее через площадь домой, с него будет снята ответственность. Не за зло, за которое он считал себя ответственным – по той простой причине, что провел с ней вечер, когда оно творилось, что был избран случаем представлять Джефферсон, куда она добиралась тридцать дней, пешком, без денег. Он не имел ни намерения, ни надежды уклониться от этой ответственности. Он хотел только оттянуть, для себя и для нее, миг удивления и ужаса. Он рассказывает об этом тихо, ровным, невыразительным голосом, запинаясь, понурив голову, и Хайтауэр смотрит на него через стол, слушает по-прежнему с опаской и неохотой.
Наконец они оказались у пансиона и вошли. И в ней как будто тоже проснулось дурное предчувствие: стоя с ним в передней и внимательно глядя на него, она впервые заговорила:
– Что это они все хотели вам сказать? Что там стряслось на пожаре?
– Да так, ничего, – ответил он, и собственный голос показался ему пустым и скучным. – Мисс Берден будто бы поранилась.
– Как поранилась? Сильно поранилась?
– Да нет вроде. Может, и не поранилась вовсе. Скорей всего болтают просто. Что в голову взбредет. – Он не мог посмотреть на нее, выдержать ее взгляд. Но чувствовал, что она наблюдает за ним, и будто слышал несметный гомон: голоса, приглушенные, напряженные голоса по всему городу, на площади, через которую он торопливо ее вел, – повсюду, где люди собирались среди мирных, привычных огней и разговаривали о том самом. В доме, казалось, тоже царили привычные звуки, но главным образом – оторопь, чудовищное оцепенение, и, глядя в тускло освещенную переднюю, он думал Чего же она не идет. Чего же она не идет Наконец миссис Бирд пришла: уютная, с красными руками и растрепанными седоватыми волосами.
– Это миссис Берч, – сказал он. Взгляд его, настойчивый, упорный, почти горел. – Она из Алабамы, только что пришла в город. Надеется встретить тут своего мужа. Его еще нет. Вот я ее и привел, пускай передохнет немного, пока ее не втянули в эти городские передряги. Она еще в городе не была, ни с кем не разговаривала – я и подумал, может, вы ее где-нибудь устроите отдохнуть, пока ее не начали донимать разговорами и… – Голос его, упорный, настойчивый, повторяющий одно и то же, пресекся, замер. Ему показалось, что она поняла его. Позже он сообразил, что не по его просьбе она умолчала о новостях, которые – он был уверен в этом – до нее уже дошли, а потому что обратила внимание на беременность и воздержалась бы от рассказа в любом случае. Она измерила Лину коротким пронзительным взглядом, как это делали в течение вот уже четырех недель другие незнакомые женщины.
– Сколько она думает пробыть? – спросила миссис Бирд.
– Ночи две, – сказал Байрон. – Может, только сегодняшнюю. Надеется встретить тут мужа. Она только что пришла и не успела еще спросить, разузнать… – Тон его был все так же настойчив, многозначителен. Теперь миссис Бирд наблюдала за ним. Он думал, что она все еще пытается понять его намек. Она же, наблюдая, как он путается в словах, думала (или готова была подумать), что его замешательство имеет совсем другой смысл и причину. Затем она снова взглянула на Лину. Нельзя сказать, что холодно. Но без теплоты.
– По-моему, ей ни к чему сразу куда-то тащиться, – сказала она.
– Вот и я так думаю, – живо подхватил Байрон. – Тут эти волнения, разговоры – ей придется слушать, а она к этим волнениям, разговорам не привыкла… Если у вас сегодня все занято, может, ее в мою комнату поселить?
– Да, – сразу откликнулась миссис Бирд. – Вы ведь все равно сейчас уедете. Хотите, чтобы она в вашей комнате пожила до понедельника, пока вы не вернетесь?
– Сегодня я не поеду, – сказал Байрон. Он не отвел глаза. – В этот раз не смогу. – Он выдержал ее холодный и уже недоверчивый взгляд, надеясь, что она прочтет в его ответном взгляде то, что там есть, а не то, что она ему припишет. Говорят, будто обман удается опытному лжецу. Но часто опытный, закоренелый лжец обманывает одного себя; легче всего верят лжи человека, который всю жизнь был каторжником собственной правдивости.
– Ага, – сказала миссис Бирд. Она опять посмотрела на Лину. – У нее нет знакомых в Джефферсоне?
– Она тут никого не знает, – сказал Байрон. – Знакомые у ней – все в Алабаме. Мистер Берч, наверное, утром появится.
– Ага, – сказала миссис Бирд. – А вы где ляжете? – Но ответа она не дождалась. – Пожалуй, я ей сегодня поставлю койку у себя в комнате. Если она не против.
– Прекрасно, – сказал Байрон. – Прекрасно.
Когда позвонили к ужину, он уже был наготове. Он улучил время переговорить с миссис Бирд. Ложь для этого он сочинял дольше, чем все предыдущее. Но она оказалась ненужной; то, что он хотел скрыть, само послужило себе прикрытием.
– Мужчины будут говорить об этом за столом, – сказала миссис Бирд. – Я думаю, женщине в ее положении (притом разыскивающей мужа по фамилии Берч, – едко заметила она про себя) незачем больше слушать про мужское шалопутство. Приведете ее позже, когда они поедят.
Байрон так и сделал. Лина опять ела прилежно, с тем же серьезным, чинным прилежанием и, не успев кончить, почти уснула над тарелкой.
– Устаешь больно путешествовать-то, – объяснила она.
– Поди посиди в гостиной, пока я тебе койку постелю, – сказала миссис Бирд.
– Я хочу помочь, – сказала Лина. Но даже Байрон видел, что она не хочет: сон валил ее с ног.
– Поди посиди в гостиной, – сказала миссис Бирд. – Я думаю, мистер Банч не откажется побыть с тобой минутку-другую.
– Я боялся оставить ее одну, – говорит Байрон. По ту сторону стола Хайтауэр не пошевелился. – И вот, когда мы там сидели, как раз в это время все выходило наружу, как раз в это время Браун у шерифа все рассказывал – про себя, про Кристмаса, про виски и про все остальное. Только виски было не такой уж новостью – с тех пор, как он взял Брауна в напарники. Я думаю, люди только одного не могли понять: почему он вообще связался с Брауном. Может быть – потому, что свой своего не только ищет, ему попросту не укрыться от своего. Даже когда у своих общего – только одно; потому что даже эти двое со своим общим были разными. Кристмас шел против закона, чтобы заработать, а Браун шел против закона потому, что у него ума не хватало понять, на что он идет. Как в тот вечер в парикмахерской, когда он горланил спьяну, покуда Кристмас не прибежал и не уволок его. А мистер Макси[13] сказал: «Как вы думаете, чего это он сейчас чуть не наговорил на себя и на того?» – а капитан Мак-Лендон отвечает: «Я вообще про это не думаю», – тогда мистер Макси говорит: «Вы думаете, они правда ограбили чужой грузовик со спиртным?» И Мак-Лендон говорит: «А вас бы не удивило, если бы вам сказали, что за этим Кристмасом не водилось грехов похуже?»
