Зигфрид Ленц - Живой пример
— Нынче ночью, слышишь, нынче ночью тебе придется убраться отсюда.
Он ответил какими-то жестами, руки его при этом дрожали мелкой дрожью, он явно хотел отделаться от меня — да? да, погоди, пока я наберусь сил, пока смогу осилить путь до порта на востоке, который ты мне назвал. А когда он взглянул на меня, покончив с едой, мне показалось, что он ищет подходящее слово, ищет, как ему начать столь существенное для него откровенное повествование; быть может, он хотел предложить мне его из благодарности, не владея ничем более, кроме пережитого, и я уже чувствовал, что на меня вот — вот обрушатся непрошеные чужие переживания, события из его биографии, откровенный рассказ, которым он желал отблагодарить меня за помощь; но, кто знает, не станет ли осведомленность тяжким бременем для меня, а потому я вздохнул с облегчением, когда понял, что он избавил меня от повествования, которое, опасался я, скрывается за его молчанием. Он ничего ровным счетом не выдал, а главное — своего имени. Мне только того и надо было: чем больше он скрывал от меня, тем меньше дела мне до него было, а я не хотел связывать себя обязательствами, узнав то, чего знать не желал, — прежде всего потому, что собирался выпроводить его уже нынешней ночью.
Памятуя о принятом решении, я влил третью часть полученной мною в конце дежурства порции рома во флягу с чаем, положил туда желтого сахару и отнес ему вечером, и еще полкотелка жирных жареных макарон, который я укрыл под шинелью.
На сей раз он стал тихо, но энергично упрекать меня, просил вдуматься и понять, как безответственно я поступил, принеся ему спиртное, если уж знал о его больном желудке, о его общем состоянии, а главное, о его участи;и он, выражая свое неодобрение, вернул мне флягу, к горлышку которой лишь принюхался.
— Если ты хочешь прикончить меня, дружище, так другим способом, только не спиртом, — сказал он.
Он выразил мне явное недоверие, вовсе необоснованное. Но своим недоверием добился все-таки, что я, точно поддавшись неведомому нажиму, ушел, пробрался на кухню и наполнил там флягу тепловатым, но чистым чаем, который он, обстоятельно опробовав, стал пить, благоговейно, как мне показалось, однако же без единого слова благодарности. А потом я дал ему по его просьбе табак и папиросную бумагу; хотя сам никогда не позволил бы себе закурить в кабельной, да и никто не посмел бы этого сделать, а он посмел, и я даже способствовал этому — быть может, оттого, что собирался выпроводить его этой ночью; да, все дело было в назначенном мною сроке, которым я дал ему понять, что он в моих руках, этот срок позволил мне проявить великодушие, допустить даже исключение из правил.
Мои сотоварищи не обращали на меня ни малейшего внимания; люди пожилые, отцы семейств, кормильцы без всяких фантазий в голове, они в свободное время писали письма, играли в карты или спали; здесь никто не обращал внимания на соседа, здесь жили, понимая, что наша караульная служба никому не нужна и что все мы, как только кончится война, разбредемся, навсегда разбредемся в разные стороны. И хотя мы друг друга ни в чем не подозревали, беспечным мне нельзя было быть, довериться кому-нибудь мне тоже нельзя было, и потому, идя в кабельную, я принимал все меры предосторожности, а тем паче был осторожен ночью, когда собирался выпроводить его.
Эта ночь показалась мне чуть теплее, приемлемее, мне она представлялась — не знаю сам почему — более подходящей для побега, чем та ночь, когда я нашел его в дюнах, от которых сегодня, под затянутым тучами небом, падали фиолетовые тени. Море почти бесшумно, лениво накатывало на берег.
Раз уж мы с ним обо всем условились и договорились, я надеялся, что он настроится, что он готов отправиться в путь, и нетерпеливо ждет под дверью, с этой надеждой я открыл дверь и крикнул в темноту:
— Пошли, пошли скорей.
Но ничто не шевельнулось в темноте, он не подал знака, мне пришлось войти в кабельную и зажечь свет. Он лежал на полке и, жмурясь, смотрел на меня. Я толкнул его, кивнул, приказывая, пошли, мол, но он уверенным движением взял мою руку, разжал пальцы и, хоть на лице его отразилось сожаление, приложил к своей челюсти, опухшей — как установили мои пальцы, коснувшись ее, — пульсирующей, пылающей, Так он хотел мне все объяснить: дал мне пощупать опухоль, а когда я все-таки повторно приказал ему спуститься с полки — правда, не так настойчиво, скорее неуверенно, — он стал жаловаться на невыносимую зубную боль, бормотал что-то о высокой температуре и даже о нарушений равновесия; ну неужели я не чувствую сам, неужели не вижу; конечно же, я чувствовал и видел, незачем было уговаривать меня, чтобы я поверил в его страдания, но сколько времени продлятся эти страдания? Раздраженно, со злостью я и в самом деле спросил у него, сколько же продлятся его страдания, и думал при этом не только о себе, но и о нем самом, ведь понимает же он, что наступит такой день, когда его обнаружат.
— Вот чуть соберусь с силами, дружище, — сказал он, — чуть соберусь с силами и сразу уйду, но сейчас ты же меня не выгонишь, пощупай, как вздулась щека и какой у меня жар, в таком состоянии мне далеко не уйти.
Он попросил у меня компресс. Он попросил болеутоляющих таблеток, явно не задаваясь вопросом, могу ли я выполнить его просьбу, охотнее всего — видно было по его лицу — он поторопил бы меня.
Теперь, вспоминая события тех дней, воссоздавая в памяти наши встречи, поначалу в кабельной, потом в помещении, где жужжала динамо — машина, видя его вновь из нынешнего все сглаживающего далека, из нынешнего своего безопасного существования, я признаю, что он хоть и не поработил меня, но захватил своей судьбой, настойчивыми просьбами он ущемлял мою самостоятельность и, сколько бы я для него ни делал, оставлял во мне ощущение, что я делаю недостаточно; не знаю, возможно, я только вбил это себе в голову.
Так или иначе, но я приносил ему все, чего бы он ни пожелал, подвергая риску нас обоих, а однажды он потребовал даже газету и, прочитав ее, стал выражать недовольство невыносимым оптимизмом, пропитавшим все газетные статьи; мимоходом он хитро выведал у меня, сколь глубоко проникся я сам этим оптимизмом. Между прочим, он ходил в моем свитере, в моих носках, а чтобы он день и ночь не таскал мой шарф, я принес ему полотенце, которое мне прислали из дому; и как вещи мои сосредоточились у него, так и мысли мои сосредоточены были на нем, я думал о нем постоянно, неизменно, даже на дежурстве, и вспоминал не случайно, время от времени, а непрестанно думал о нем, точно принял на себя долгосрочное обязательство или длительный искус.
После того как он провел в своем убежище четыре дня и четыре ночи, я рукой махнул на какой-либо срок, я терпел его и его притязания, даже невысказанные — от тех мне было особенно тяжко, — как терпел все остальное: дежурства, монотонность нашего существования, известия с фронта; я терпел его, хотя должен был бы только желать, чтобы он поскорее убрался. Начальник караула, видимо, что-то заподозрил, он стал поглядывать на меня как-то иначе, то тут, то там подстерегать, и однажды, в обед, накрыл, когда я возвращался с пустым котелком со склада. Я предоставил беглецу решать, когда он уйдет, ведь бежать придется ему, страх испытывать — ему и голод тоже, но прежде всего ему надо избавиться от болей.
Ненавидел я его? Иной раз, когда он требовал: мне нужна бритва, дружище, когда осмеивал нашу пищу или делал вид, что не слышит, как только я заводил речь о возникающих у меня трудностях, — в эти минуты, да, в эти минуты я его ненавидел и, что говорить, глубоко сожалел, что впутался в эту историю. По ночам, во время дежурств, пока он спал внизу, я вглядывался, стоя на дюне, в горизонт за сосновым бором, видел короткие отблески пожаров, вспышки огня, все ближе и ближе подступавшие к нам, а вместе с ними слышал гул приближавшегося фронта; спускаясь к нему, я надеялся, что мои рассказы подвигнут его принять решение, но меня каждый раз поражало его равнодушие, его хладнокровие.
— Кто знает, дружище, — говорил он, — кто знает, все ли для нас кончится, когда придет конец.
Слыша такие его речи, такие бесповоротные суждения, я, несмотря на все мои принципы, дорого бы дал, чтобы узнать о нем больше, выспросить его, как он очутился в лагере и кто он по профессии, но я подавлял в себе малейшее проявление любопытства, довольствуясь тем, что приписывал ему профессии и измышлял причины, которые могли бы привести его в лагерь.
На шестой вечер, прежде чем накинуться на еду, он схватил мою руку, приложил, открыв рот, насторожившись, к своей челюсти.
— Замечаешь, приятель, опухоль исчезла и температура упала.
Он глянул на меня, он понимал, о чем я подумал, и не колеблясь высказал это вслух, с хитрой улыбочкой, точно собирался сделать мне подарок, именно тот подарок, о котором я мечтал: он решил продолжать свой путь, он отправится на восток, как я ему советовал; а так как я хоть и почувствовал облегчение, но лишь кивнул, оставаясь более сдержанным, чем он ожидал, он разочарованно спросил, почему же я не выказываю никаких признаков радости.
