Родди Дойл - Падди Кларк в школе и дома
— Нет, папа, — ответил Синдбад.
— Кто-то же баловался.
— Да не трогали они его, сдался им твой проигрыватель, — сказала мама.
Я ждал: вот-вот что-то случится, вот-вот он ей ответит, и лицо моё наливалось краской.
Однажды папаня врубил Хэнка Уильямса посреди новостей. Блеск! Чарлз Митчелл будто бы пел: «Теперь смотри на парня, как сходит он с ума, сама пришла удача, потом ушла сама…» Мы ухохотались. Нам с Синдбадом разрешили лечь спать на полчаса позже.
Когда мы купили машину, чёрную Кортину, такую же, как у Хенно, отец катался взад-вперёд по улице: учился водить самоучкой. Нам даже садиться в машину не позволялось.
— Не сейчас, не сейчас.
Он ехал на побережье, а мы топали пешком за ним следом. Папаня долго не мог развернуться, потом заметил, как мы таращимся издали, и подозвал к себе. Я решил: сейчас убьёт. Всех семь человек. Обратно папаня ехал задним ходом и распевал из «Бэтмена»; иногда он сходил с ума, великолепно и блистательно дурел. Мы шли сзади толпой. У Эйдана из носу текла кровь; он поскуливал. Папаня встал на колени и, придерживая Эйдана за плечи, вытирал ему нос своим платочком, «давай, парень, высмаркивайся, а то засохнет всё это добро, будут вечером настоящие носовые раскопки». Эйдан захихикал.
Все наши пошли на поле искать и ломать хибарку больших мальчишек, а я не пошёл. Я хотел с папаней. Всю дорогу сидел рядом, на переднем сиденье. Мы ехали в Рахени. На повороте папаня сполз на обочину и въехал в сточную канаву.
— Очень умно здесь канаву копать.
Какой-то дядька на нас загудел.
— Ёк-макарёк, — выругался папаня и загудел мужику вдогонку.
Мы вернулись в Барритаун по главной улице, папаня решил твёрдо. Подкатились под самые наши окна. Я высунул локоть из машины, но папаня велел локоть убрать. Припарковался на газоне за два дома до нашего и сказал:
— Хорошенького понемножку.
Синдбад маялся на заднем сиденье.
На следующее утро мы поехали на пикник. Лил дождь, а мы всё равно поехали. Я с Синдбадом на заднем сиденье, маманя с Кэтрин на коленках — впереди. Дейрдре уже была, но ещё не родилась. Мамин живот круглился, пряча мою сестрёнку. Мы ехали в Доллимаунт.
— А почему в Доллимаунт? Почему не в горы? — лез я с вопросами.
— Патрик, сиди спокойно, — отмахивалась маманя.
Папа готовился свернуть с Барритаун-роуд на главную дорогу. Вообще-то неплохо было в Доллимаунт и пешком пройтись: остров уже видать прямо из машины. Папаня свернул направо. «Кортина» подпрыгнула и издала странный звук: точно фыркнула. Мы выехали на мостовую. Что-то подозрительно скрипело.
— Что этот там скрипит?
— Ш-ш, — прислушалась маманя.
Будьте уверены, восторга особого она не испытывала. Ей полагался день отдыха, а вместо отдыха получалось фиг знает что.
— Вон горы! — показал я пальцем, перевесившись между передними сиденьями, — за бухтой, совсем недалеко. Смотрите.
— А ну сядь!
Синдбад сполз на пол.
— Там лес…
— Патрик, сиди спокойно.
— Поганец! Сел и сиди!
В Доллимаунт ехать милю, ну, может быть, чуть больше, но ненамного. Въедешь на остров по деревянному мосту, а дальше… дальше скукота.
— Хочу в туалет, — закапризничал Синдбад.
— О Господи Иисусе, мати Пресвятая Богородица!
— Пат, Пат, — сказала маманя папане.
— А вот поехали бы мы в горы, — встрял я, — Синдбад бы зашёл за дерево.
— Я тебя самого заведу за дерево и там забуду, если ты не прекратишь стоять над душой!
— Папочка нервничает…
— Кто нервничает?! Я нервничаю?!!
Нервничал он, нервничал.
— Просто хочется покою, а вы покою не даёте!
— А в горах сплошной покой.
Это Синдбад высказался. Оба расхохотались, и папаня, и маманя, но особенно папаня.
Итак, мы добрались до Доллимаунта, и папаня проехал мимо моста два раза, сначала пропустил поворот, а потом забыл замедлить ход, прежде чем на него въехать. По-прежнему лил дождь. Папаня припарковался лобовым стеклом к морю, но давно начался отлив, и никакого моря видно не было. Да и не отлив бы — с выключенным мотором дворники не работают. Зато приятно было слушать дождь, шелестевший по крыше. Маманя предложила: вернёмся домой и устроим домашний пикник.
— Ни за что! — отрезал папаня, вцепившийся в руль, как в кусок ветчины. — Раз уж притащились… — и, не договорив, пнул руль.
Маманя вынула из-под сидений соломенную сумку и стала накрывать на стол в машине.
— Не крошите. Всё кругом умудряетесь загадить, — сказал папаня мне и Синдбаду.
Пришлось есть бутерброды, ведь спрятать их было негде. Впрочем, они были вкуснющие — с яйцом, по-настоящему плоские, сплюснутые, в хлебе даже не осталось дырочек. Между мной и Синдбадом стояла банка фанты. Маманя не разрешала нам открывать фанту самим. Поддевала крышку за ободок, продавливала треугольное отверстие для питья, а с другой стороны — дырочку, чтобы входил воздух. Я сделал несколько глотков: фанта была тепловатая, в ней плавали ошмётки еды.
Маманя с папаней молчали. У них была фляжка с чаем и две чашки: одна — перевёрнутая крышечка от фляжки, а другая — настоящая, тщательно завёрнутая в туалетную бумагу. Маманя протянула чашки папане. Он бы держал, а она бы наливала чай. Но почему-то папаня чашки не взял. Уставился прямо перед собой, на лобовое стекло, по которому красиво стекали струи ливня. Маманя, не проронив ни слова, поставила перед собой чашку и налила чаю через голову Кэтрин. Протянула папане. Тот взял — чашка, вернее крышка фляги, была большая, — выпил чаю и сказал «спасибо» таким тоном, как будто бы хотел сказать совсем не спасибо.
— Поехали уже?
— Нет.
— А что — нет?
— Нет, и всё.
— Сыро очень, — сказала маманя, — Сам же простудишься и пиши пропало.
Синдбад сунул ладонь под мышку и прижал руку. Раздался неприличный звук. Нас так научила подружка мистера О'Коннелла, Маргарет. Подождал немножко, гад, и снова изобразил пуканье.
— Ещё раз так сделаешь, — сказал папаня, даже не обернувшись, — будешь знать.
Синдбад снова сунул ладонь под мышку. Я прижал его за локоть, чтобы за компанию самому не огрести. Синдбад заулыбался. Когда надо, Синдбад никогда не улыбнётся, даже когда папаня нас фотографирует. Наша задача всегда одна и та же — тесно встать впереди мамани, а папаня ходит туда-сюда, глядит на нас через объектив фотоаппарата — его купила маманя с первой зарплаты, когда ещё не встретила папаню — и командует, как встать, и целую вечность смотрит то в объектив, то на нас, то в объектив, то на нас, и вдруг обращает внимание, что Фрэнсис не улыбается.
— Улыбочку, улыбочку, — говорил он сначала всем нам.
Улыбаться — плёвое дело.
— Фрэнсис, — говорил он уже братцу, — Фрэнсис. Ну-ка, голову кверху.
Мама, положив руку на плечо Синдбаду, кое-как придерживала младших.
— Чёрт побери, опять проклятущая туча.
Тут Синдбад опускал голову, и у папани лопалось терпение. Все наши фотографии были одинаковые: мы с маманей ухмыляемся, как идиот с идиоткой, а Синдбад землю носом роет. Мы так долго улыбались, что получалась неестественная гримаса. Потом маманя уходила, и в кадре появлялся папаня. Уж он-то сиял настоящей, неподдельной улыбкой. Синдбад же так понурялся, что его физиономии вовсе не становилось видно.
Сегодня мы не фотографировались.
Печенье мама завернула в фольгу, каждому по штучке. Таким образом, не приходилось делиться, и мы не дрались. По форме я понял, какие это печенья: четыре «мариэтты», сложенные сандвичем, с маслом внутри, а квадрат внизу — это «Поло». Я тоже приберёг бы «Поло» напоследок.
Маманя что-то сказала папане, я не расслышал. Но по одному выражению маманиного лица понятно было, что она ждёт ответа. Что это было за лицо… Неописуемое.
Берёшь «мариэтту», сжимаешь, а масло так и ползёт из дырочек. Потому-то мы иногда называли «мариэтты» журчащими жопками, но маманя ругалась: гадко издеваться над едой.
Я забрал у Синдбада фанту. Он не сопротивлялся. Банка оказалась пустая. Очень мило.
Я смотрел на маманю, маманя смотрела на папаню. Кэтрин засунула маманин палец себе в рот и пребольно кусалась — у неё уже прорезалось несколько зубов. Маманя руку не отнимала.
Синдбад ел печенье в своей обычной манере. Я, впрочем, ел так же. Сначала обмусолить края, потом обкусать аккуратно, и «мариэтта» снова кругленькая, только поменьше. Не забыть слизать масло из дырочек. Обслюнив края печенья, мелкий задумался и замер. Я схватил его за руку, сильно стиснул, и печенье раскрошилось мелко-намелко. Дальше есть было нечего. Вот тебе за фанту, гадина.
Маманя вылезла из машины неуклюже — ей мешала тяжёлая Кэтрин. Я думал, раз мы вылезаем, значит, дождь кончился. Не тут-то было. С неба сыпалась морось.
Что-то стряслось, что-то стряслось…
Маманя не захлопнула дверь, только слегка прикрыла. Мы ждали, что папаня хоть пошевелится, хоть даст нам понять, что делать. Он перегнулся и дёрнул дверь на себя. Она со стуком закрылась. Выпрямляясь, папаня закряхтел.
