Андрэ Моруа - Прометей, или Жизнь Бальзака
В заметках доктора Наккара говорится и о его личном впечатлении. У него уже не было никакой надежды. Бальзак внешне так изменился, что эта перемена ни от кого не могла укрыться. "А уж тем более от врача, который пользовал, изучал и любил больного с детских его лет. Каким зловещим признаком была для него эта перемена!" Наккар установил, что болезнь сердца развилась и приняла новый, роковой характер. Бальзак задыхался, говорил отрывисто, прерывающимся голосом. Однако в течение нескольких дней надеялись, что лечение и отдых улучшат - хотя бы временно - его состояние.
Госпожа де Бальзак сохраняла олимпийское спокойствие, очень подходившее к ее челу Юноны. В письме от 7 июня к "возлюбленной дочери, дитяти своего сердца" она со странным равнодушием сетует, что не может "избавиться от бивуачных порядков в доме, отчего уходит так много времени, и притом досаднейшим образом".
Бальзак, почти совсем потерявший зрение, диктовал жене свои письма. Эта работа, медицинский уход, домашние хлопоты так поглощали хозяйку дома, что она едва урывала в сумерки минутку, чтобы походить в садике "между кустами цветущей сирени и отцветающего ракитника" и подумать о своих детях, "погружаясь мыслями в даль грядущего".
Когда Ева де Бальзак говорила в письмах о своем желании "жить в уединении с двумя своими дорогими детками", была ли у нее уверенность, что ее мужу недолго осталось жить? Такого впечатления не создается. "Лечение, - говорит она, - дало прекраснейшие результаты. Бронхит прошел, глаза начинают видеть, обмороки прекратились; припадки удушья случаются все реже". Но госпожа де Бальзак не может отойти от своего больного. Ей даже некогда съездить в монастырь, навестить Лиретту Борель, в монашестве именуемую сестрой Марией-Доминикой. Ева - преданная сиделка.
Преданная и мужественная. Она стойко переносит перемену в условиях жизни, усталость и тревогу.
"Никогда я не чувствовала себя так хорошо. Воздух Франции очень полезен для моего здоровья... Я наконец познакомилась со свекровью; так как обязанности сиделки не дают мне выходить из дому, она сама приехала навестить сына; здоровье ее совсем поправилось, а что касается ее самой, то, между нами будь сказано, это elegantka zestarzala [престарелая щеголиха (польск)], вероятно, она была очень хороша собой... К счастью, она не так уж часто будет требовать от нас внимания и почтения, ибо на лето уехала в Шантильи. Дочь мне больше нравится, очень маленькая, кругленькая, как шарик, но у нее есть и ум и сердце. Муж ее прекрасный человек, а девочки просто прелесть".
Между Евой де Бальзак и Лорой Сюрвиль завязалась дружеская переписка.
Ева - Лоре Сюрвиль, 1 июня 1850 года:
"Бедному Оноре нынче утром пускали кровь... Наш чудесный доктор Наккар навещал его... Мы много говорили о вас нынче утром, и он был так растроган... Конечно, для вас не окажется новостью, что доктор Наккар одна из прекраснейших душ, какие вышли из рук Создателя".
Доктор Наккар у нее в большой милости: "Невозможно найти человека более ученого и вместе с тем более простого, более любезного и обаятельного". Софи Сюрвиль уже готова полюбить свою новую тетку, называет ее (в подражание дяде) "прелестная"; племянницы считают, что она оказывает благотворное влияние на своего гения. "С тех пор как дядя заболел, а потом женился, он стал такой милый и ласковый со своими". Все "небесное семейство" пьянеет от гордости, и все приятели чванятся оттого, что принц-президент Республики (Луи-Наполеон) приказал справиться о здоровье Бальзака.
Но Ева находит, что жизнь очень печальна "в этом несчастливом доме... Да неужели Господь Бог не сжалится наконец над нами? Неужели мы еще мало настрадались?" Но Бальзак хранит веру в будущее. Еще блестят его прославленные карие глаза с золотыми точечками, хотя лицо, покрытое могильной бледностью, опровергает этот уцелевший признак молодости. "Он стал лишь тенью самого себя..." - пишет Лоран-Жан, которого ужаснул облик друга. А Готье писал потом: "Нет ничего опаснее, как осуществленное желание... Совершился долгожданный супружеский союз; гнездышко для счастливой жизни выстлано пухом; "Бедные родственники" получили всеобщее признание. Это было слишком хорошо; ему оставалось только умереть... Но никто не ждал роковой развязки... Мы были твердо убеждены, что он переживет всех нас". Бальзак так часто и так убедительно говорил о долголетии, которое сулил ему колдун Балтазар, что и друзья в конце концов уверовали в это предсказание.
Добрый Тео, собравшийся ехать в Италию, 19 июня пришел на улицу Фортюне проститься. К несчастью, больного не было дома: он поехал в коляске (безумная неосторожность) в таможню выкупать свои дрезденские приобретения. Как у кузена Понса, коллекционер в нем бросал вызов болезни, только бы защитить свои сокровища. Он был в отчаянии, что разминулся с Готье, и продиктовал жене короткое письмо к нему: "Хоть вы и не застали меня дома, это не значит, что мне стало лучше. Я лишь кое-как дотащился до таможни - вопреки запрещениям врачей... Мне подают большие надежды на выздоровление, но я навсегда должен оставаться на положении бессловесной и недвижимой мумии. Я хочу хоть этим письмом ответить на вашу дружбу, она мне стала еще дороже в одиночестве, в котором держит меня медицина". В конце письма больной собственноручно нацарапал" каракулями, которые почти невозможно было прочесть: "Я больше не могу ни читать, ни писать". С какой силой он описал бы в одном из своих романов эту смерть заживо и эту трагическую беспомощность!
Несколько раз у больного и его жены появлялась иллюзия выздоровления. Доктор Наккар, приходивший каждый день, поставил диагноз - острое белковое мочеизнурение; он видел в кажущемся улучшении лишь временное ослабление болезни. У старика врача сложилось наилучшее впечатление о госпоже Ганской: "благородное, великодушное и возвышенное сердце". Бальзака навестили Поль Мерис и Огюст Вакери; больной принял их в халате, полулежа в глубоком кресле. Посетители пожали ему руку, пытаясь скрыть свою печаль. "Побеседуйте с моей женой, - сказал им Бальзак. - Мне сегодня запрещено разговаривать, но я буду вас слушать".
Побывал у больного и Виктор Гюго, полный важности и дружелюбия, пышущий здоровьем. Он пришел в хороший день: Бальзак был весел, полон надежды, не сомневался в своем выздоровлении, смеясь, показывал свои отеки. Впоследствии Гюго рассказал об их беседе.
"Мы много говорили и спорили о политике. Он упрекал меня за мою "демагогию", а я его - за легитимизм. Он мне говорил: "Как вы могли так безмятежно отказаться от звания пэра Франции, самого прекрасного после титула короля Франции!" И еще он говорил мне: "Я приобрел особняк Божона без сада, но зато с хорами в маленькой часовне, что стоит на углу улицы. У меня на лестнице есть дверь, ведущая в часовню. Один поворот ключа - и я могу слушать мессу. Для меня эти хоры дороже сада". Когда я уходил, он, с трудом передвигаясь, проводил меня до этой лестницы, показал эту дверь и крикнул жене: "Главное - пусть Гюго посмотрит все мои картины!"
Случалось, что, говоря о Гюго, Бальзак отзывался о нем сердито и несправедливо, но в глубине души любил его и восхищался им. Они были самыми великими людьми своего времени, и оба знали это.
Письма, приходившие из России от Анны Мнишек, по-видимому, были откликами на успокоительные вести из Парижа: "Слава Богу! Да будет тысяча раз благословенно имя Господне за то, что в драгоценном здоровье моего милого отца наступило заметное улучшение... О улица Фортюне, радость души моей, миллион раз счастливая! Улица, так удачно названная!.." [Фортюне (fortunee) - по-французски означает "счастливая"] Анна Мнишек передает, что доктор Кноте сказал ей; "Ах, если бы я мог еще месяц полечить господина де Бальзака, а главное - если бы мне удалось убедить его съедать ежедневно по лимону, он бы теперь выздоровел..." Святая простота!
В июле дела пошли плохо. Один из участников консилиума, доктор Луи, сказал Виктору Гюго: "Он проживет месяца полтора, не больше". Отеки стали чудовищными. Лора писала матери:
"Доктор смело назначил поставить больному водянкой на живот сто пиявок, в три приема... Но несмотря на веселость, никогда не покидающую супругов, несмотря на каламбуры Оноре, на его шутки под самым носом у смерти, он так походил на умирающего, что моя невестка спокойно сказала" Софи в ту ночь, когда обнаружился перитонит; "Я думала, что потеряю его". Но чудесная надежда, которая не оставляет ее, вскоре взяла свое, и утром она не моргнув глазом без страха поставила последние тридцать пиявок... Моя невестка кажется мне загадкой. Знает ли она об опасности?" Или не знает? Если знает, то ведет себя героически".
Несомненно, она знала об опасности. Наккар не стал бы обманывать эту женщину, стойкость которой была для него очевидна. Он одобрял в ней твердость души. Чему послужили бы стоны и сетования? Гораздо лучше было с ее стороны старательно ставить пиявки и не подрывать веру в благополучный исход, не иссякавшую у Бальзака, к которому в минуты просветления возвращалась вся сила ума. Он говорил о будущих своих романах. Подсчитывал, сколько времени понадобится, чтобы их написать. "Один лишь Бог знает, - читаем мы в заметках доктора Наккара, - как много потеряно из-за того, что не собрали последних высказываний Бальзака, его замечаний о созданных им характерах, о его планах и замыслах... которые впервые его перо уже не могло запечатлеть".
