Курцио Малапарте - Шкура
Они были милые, эти две девушки, на их смуглых лицах выделялся густой слой румян и пудры, как белая гипсовая маска. Блестящие, осветленные перекисью водорода волосы падали волнами на плечи, но корни волос под фальшивым золотом были черными. Брови тоже были черными, как и пушок, густо темневший под слоем пудры над верхней губой и на висках, где, приобретя цвет пакли, терялся под прядями фальшивого золота. Глаза у них были живые и очень черные; от природы ярко-пунцовые губы под слоем помады казались тусклыми. Они стояли и смеялись, но, обернувшись и увидев нас, смущенно понизили голоса, сразу выпустили из рук «парики», и, изобразив заученное безразличие, стали разглаживать ладонями складки своих платьев и жеманно покручивать пряди волос.
У стола стоял мужчина. Едва заметив нас, он наклонился всем телом над столом, закрывая свой «товар», не забыв при этом сделать знак бровью толстой лохматой женщине, сидевшей на диване перед грубой печкой с кипевшим на ней кофейником. Женщина неуклюже поднялась, быстро смела все «парики» в подол юбки и проворно сунула их в комод.
– Do you want me?[106] – спросил мужчина, обратившись к Джимми.
– No, – сказал Джимми, – I want one of those strange things[107].
– That’s for women, – сказал мужчина, – это для женщин, только для женщин, only for women. Not for gentlemen[108].
– Not for what?[109] – спросил Джимми.
– Not for you. You American officers. Not for American officers[110].
– Get out those things[111], – сказал Джимми.
Человек секунду пристально посмотрел на него, провел рукой по губам. Это был маленький, худой, одетый в черное мужичок с неподвижными темными глазами на пепельном лице. Он медленно произнес:
– I am an honest man. What do you want from me?[112]
– Те странные штуки, – сказал Джимми.
– Они воняют, – сказал человек, не моргнув глазом, как бы про себя, – воняют! – И, улыбаясь, добавил: – Well, I’ll show you. I like Americans[113]. Они все воняют. I’ll show you.
– Как поживает твоя сестра? – спросил я по-итальянски.
До этого момента я не проронил ни слова.
Человек посмотрел на меня, узнал мою форму и улыбнулся. Казалось, он успокоился и был доволен.
– Слава Богу, она в порядке, господин капитан, – ответил он, улыбаясь с заговорщицким видом. – Вот вы не американец, вы такой же, как я, и вы меня понимаете. Тут воняет! – и он сделал знак женщине, стоявшей на страже комода, заслонив его спиной.
Женщина выдвинула ящик комода, достала «парики» и заботливо разложила их на столе. Ее пухлая ладонь была до запястья окрашена в ярко-желтый, шафранный цвет.
Джимми взял одну из strange things и внимательно рассмотрел ее.
– Это не парик, – сказал Джимми.
– Да, это не парик, – сказал человек.
– Для чего это? – спросил Джимми.
– Это для ваших негров, – ответил человек. – Вашим неграм нравятся блондинки, а неаполитанки – все брюнетки.
Он показал четыре длинные шелковые ленты, пришитые по краям глазка из красного шелка каждого парика, потом повернулся к одной из девушек и сказал:
– Покажи-ка ты, а то меня тошнит от этой вони.
Девушка заулыбалась и притворно стыдливым жестом, взяв у мужчины «парик», приложила его к животу.
Она смеялась, ее подружка тоже.
– Не понимаю, для чего он нужен, – сказал Джимми.
Девушки хихикали, прикрывая ладошками рты.
– Покажи, как это делается, – сказал мужчина девушке.
Та подошла к кровати, села на край, задрала юбку и, раздвинув бедра, приложила «парик» к лобку. Это было страшное зрелище: «парик», этот пук блондинистых волос, покрывал весь живот и свисал до середины бедер.
Другая девушка сказала, смеясь:
– For negroes, for American negroes[114].
– Для чего? – проорал Джимми, вытаращив глаза.
– Negroes like blondes, – сказал мужчина, – ten dollars each. Not expensive. Buy one[115].
Джимми просунул кулак через отверстие, обшитое красным атласом и, раскрутив «парик» на руке, захохотал, покраснел и согнулся пополам, зажмурившись, словно от смеха у него заболел живот.
– Stop, Джимми, – сказал я.
Рука с надетым через глазок «париком» была вовсе не веселым, а страшным и печальным зрелищем.
– Женщины тоже проиграли войну, – сказал мужчина со странной улыбкой, медленно проведя рукой по губам.
– Нет, – сказал Джимми, – только мужчины проиграли войну. Only men.
– Women too[116], – сказал мужчина, прищурившись.
– Нет, только мужчины, – жестко сказал Джимми.
Вдруг девушка соскочила с кровати и, глядя Джимми в лицо с выражением печали и злобы крикнула:
– Да здравствует Италия! Да здравствует Америка! – и принялась истерически хохотать, скривив рот.
Я сказал Джимми:
– Let’s go, Jimmy[117].
Он сунул в карман «парик», бросил на стол тысячу лир и, легонько тронув меня за локоть, сказал:
– That’s right, let’s go[118].
В конце переулка мы встретили военный патруль с белыми дубинками. Патрульные шли молча и, судя по всему, направлялись «на дело» в логово черного рынка в центре квартала Форчелла. А от террасы к террасе, от окна к окну, из переулка в переулок над нашими головами летел крик тревоги часовых, оповещавший армию черного рынка о приближении военной полиции:
– Мама и папа! Мама и папа!
В глубине лачуг возникал шорох, возня, стук открывавшихся и закрывавшихся дверей, скрип окон.
– Мама и папа! Мама и папа!
Крик летел, веселый и легкий, в серебристом блеске луны. «Мама и папа!» – неслось в тишине вдоль стен, в руках патрульных поблескивали белые дубинки.
На пороге «Отель дю Парк», где была столовая американских офицеров PBS, я сказал Джимми:
– Да здравствует Италия! Да здравствует Америка!
– Shut up! – сказал Джимми и зло сплюнул.
Едва я вошел в зал столовой, полковник Джек Гамильтон жестом пригласил меня сесть рядом с ним за большим столом для старших офицеров. Приветствуя меня, полковник Брэнд оторвался от тарелки и любезно улыбнулся. У него было красивое розовое лицо, красивые седые волосы. Голубые глаза, скромная улыбка и свойственная ему манера, улыбаясь, оглядываться вокруг придавали ему вид наивный и добрый, почти детский.
– Сегодня чудесная луна, – сказал полковник Брэнд.
– Да, действительно чудесная, – сказал я, тоже улыбаясь.
Полковник Брэнд считал, что итальянцам должно быть приятно слышать от иностранца слова «сегодня чудесная луна», потому что он думал, что итальянцы любят луну, как если бы она была кусочком Италии. Он не отличался ни выдающимся умом, ни образованностью, но был человеком благородной души, и я был признателен ему за ту особую сердечность, с какой он произнес «сегодня чудесная луна», потому что понял, что этими словами он хотел выразить свое сочувствие нашим бедам и страданиям, всем унижениям итальянского народа. Я хотел сказать ему «спасибо», но побоялся, что он не поймет, за что. Мне хотелось пожать ему через стол руку и сказать: «Да, настоящая родина итальянцев – это луна, она теперь наша единственная родина». Но я боялся, что остальные сидящие за столом офицеры, за исключением Джека, не поймут смысла моих слов. Они прекрасные парни, честные, простые и чистые, какими умеют быть только американцы, но они убеждены, что я, как и все европейцы, имею скверную привычку вкладывать в каждое свое слово двойной смысл, и боялся поэтому, что они станут искать в моих словах какое-нибудь скрытое значение.
– Действительно чудесная луна, – повторил я.
– Ваш дом на Капри должен быть очаровательным при такой луне, – сказал полковник Брэнд, слегка покраснев, и все офицеры посмотрели на меня, дружески улыбаясь. Все знали мой дом на Капри. Всякий раз, когда мы спускались с печальных гор Кассино, я приглашал их, а с ними и других наших товарищей – французов, англичан и поляков – посетить мой дом: генерала Гийома, майора Андре Лихтвица, лейтенанта Пьера Лиоте, майора Маркетти, полковника Гибсона, лейтенанта князя Любомирского (полевого адъютанта генерала Андерса), полковника Михайловского, служившего офицером по поручениям при маршале Пилсудском, а теперь ставшего офицером американской армии. Мы проводили там два-три дня, на скалах ловили рыбу, выпивали в холле перед пылающим камином или отдыхали на террасе, глядя в голубое небо.
– Где ты был сегодня? Я искал тебя после полудня, – спросил, понизив голос, Джек.
– Мы прогуливались с Джимми.
– С тобой что-то не так. Что случилось? – спросил Джек, внимательно глядя на меня.
– Ничего, Джек.
В тарелках дымился обычный томатный суп, привычный жареный spam[119] и вареная кукуруза. В стаканах был обычный кофе, обычный чай, привычный ананасовый сок. Комок стоял у меня в горле, и я не притронулся к еде.
– Бедный король, – сказал майор Моррис из Саванны, штат Джорджия, – он, конечно, не ожидал такого приема. Неаполь всегда поддерживал монархию.
– Ты был на виа Толедо, когда освистали короля? – спросил меня Джек.
– Какого короля?
– Короля Италии, – сказал Джек.
– А-а, короля Италии…
– Его освистали сегодня на виа Толедо, – сказал Джек.
– Освистали? Американцы? Если это были американцы, то они поступили плохо.
