Теодор Фонтане - Сесиль. Стина (сборник)
– Отлично сказано, – вмешался пенсионер.
– Однако, – продолжал Гордон, – нам подают форель, мадам. Это важный повод отложить на время наш спорный вопрос. Могу я предложить вам вот этот великолепный экземпляр? И немного масла. Обратите внимание на вон ту странную масляную птичку на втором блюде, такую желтую-желтую с глазками из двух перечных зерен. Есть в ней что-то гротескное, даже жуткое. Кондитеры и повара отличаются самой извращенной творческой фантазией.
– С чем не могу не согласиться, – заявил длинноволосый приват-доцент, впадая в научный раж. – Однако же я, с вашего позволения, должен констатировать, что из общего правила бывают случайные исключения. Известная немецкая сказка, разговор о происхождении коей завел бы нас слишком далеко. Позвольте представиться: Эгинхард Аусдемгрунде. Эта немецкая сказка с древнейших времен повествует об идеальном пряничном доме. Пряничный дом как идея – вот что подлежит констатации. Если теперь, благодаря прихоти кондитеров, мы можем воочию увидеть вещь, до сих пор лишь маячившую в нашем воображении, то в чем же тогда заключается прегрешение против хорошего вкуса? Ответ на этот вопрос отнюдь не представляется мне легким. Вы можете ответить «да» или «нет», но в обоих случаях ваш ответ никак нельзя полагать неоспоримым. Лично меня, признаюсь в этом открыто, он касается в том смысле, что каждое Рождество у Дегенбродта на Лейпцигской улице я имею возможность осязать и обонять пряник, каковой еще несколько лет назад существовал лишь в идее. А ныне Дегенбродт специализируется на его выпекании. Это обогащает фантазию, нисколько ее не парализуя. Реализм, искажающий нашу эпоху и наше искусство, таит в себе опасности, но в то же время, как мне кажется, имеет свой резон и свои преимущества.
– Разумеется, разумеется, – сказал Гордон. – Сдаюсь. Все равно нельзя спорить, когда ешь рыбу. Один мой знакомый профессор подавился рыбной костью и помер.
– У форели нет костей.
– Но есть жабры. И, во всяком случае, хорда. Будьте осторожны, господин профессор.
– Вы приписываете мне звание…
– Пардон. Я полагал… Впрочем, форель в Гарце имеет чрезвычайно тонкий вкус и аромат.
– Форель есть форель.
– Примерно так, как люди есть люди. Белые, черные, ученые – все имеют различный вкус, даже с антропофагической, то есть каннибалической точки зрения, равно как и форели. На вкус они и впрямь совсем разные. Кому ж это знать, как не мне. Если подсчитать, я перепробовал примерно дюжину сортов.
– И где самая лучшая форель?
– В Германии, мадам, альпийские форельки из Боденского озера (они особенно хороши под белое маркграфское), а в Италии – марены из озера Больсена… Но, безусловно, самую прекрасную форель я отведал недавно у себя на родине. Я имею в виду Шотландию, родину моих предков.
– И как она называется?
– Осетровая, из озера Кинросс. Там, посреди озера, в старом замке Дугласов, томилась в заточении Мария Стюарт. И кроме любви Вилли Дугласа, кстати, незаконного, то есть вдвойне обольстительного потомка Дугласов, ее могла утешить разве что осетровая форель.
– И все же, – перебил его пенсионер, – я дерзну утверждать, что рыба у нас в Гарце, то есть у нас в Боде, может потягаться с той, что водится в этом вашем озере…
– Кинросс.
– В озере Кинросс. Пусть не осетровая, и совсем даже не форель, но зато…
– Что?
– … зато у нас голец! Что значит форель по сравнению с гольцом!
– Гольцы? – заинтересовалась Сесиль. – Что это? Вам известно, господин фон Гордон?
– О, разумеется. Помню их с детства. Я всегда был лакомкой и не упущу случая предпринять познавательную экскурсию в обетованную страну гольцовых рыбок. Далеко она отсюда?
– Всего несколько часов пути.
– И где это?
– В Альтенбраке. Так называется большое село на берегу Боде, туда можно попасть через долину, а можно через горы. Но если соберетесь на экскурсию, обычно рекомендуются оба удовольствия, иными словами, туда вы идете через горы, а возвращаетесь по берегу Боде. Первый маршрут проходит мимо охотничьего замка Тодтенроде, а второй мимо крепости Трезебург. Весьма, весьма рекомендую.
– Может быть, сударь, вы присоединитесь к ней и будете нашим проводником?
– С превеликим удовольствием, – согласился пенсионер. – Тем более что мне таким образом представится случай повидаться с человеком, в ком чувство юмора счастливо сочетается с сильным характером, а наивность – с жизненной мудростью.
– И кто же сей счастливец?
– Альтенбракский наставник.
– И что это означает?
– Во-первых, то и означает: учитель. Но не каждый учитель может стать наставником. Назначение моего знакомого (ему сейчас много за семьдесят) состоялось еще в то время, когда в деревнях, где не было сельского священника, учитель получал специальное звание прецептора, то есть наставника. По крайней мере, у нас, в Брауншвейге. Звание сие давало понять, что его обладатель – человек, так сказать, высшего порядка, правомочный и обязанный каждое воскресенье читать для общины Евангелие или даже какую-нибудь назидательную историю из сборника проповедей.
Сесиль, которая до сих пор не слишком интересовалась разглагольствованиями старика о гольцах и чудаках-наставниках, вдруг навострила уши. Свойственная ей мистическая религиозность, к тому же еще усиленная чтением душеспасительных брошюр, заставляла ее прислушиваться всякий раз, когда произносились слова, характерные для миссионеров и разного рода сектантов, прежде всего, разумеется, для мормонов. И хотя в данный момент вроде бы не предвиделось ничего, столь же интересного, она громко сказала, обращаясь через стол к своему сотрапезнику:
– И такой наставник живет в деревне, где водятся гольцы?
– Да, милостивая государыня. Но, к сожалению, бывший наставник больше не наставник, он сложил с себя эту обязанность. Между прочим, вопреки желанию своего церковного начальства.
– Из-за преклонного возраста?
– Отнюдь, сударыня. Его побудила к этому его совесть.
– Но, судя по вашему описанию, почтенный старец не терзается угрызениями совести?
– В известном смысле все-таки терзается.
– О, как интересно. Вы расскажете нам его историю?
– Непременно. Расскажу вдвойне охотно, поскольку она рисует моего друга в самом лестном для него свете. Я упомянул о муках совести, не так ли? Так вот: то, что мы называем угрызениями, всегда говорит о совестливости человека. Совесть – то доброе, хорошее, что поднимается в нас и предъявляет иск к нам самим.
Сесиль смотрела на него во все глаза. Но вскоре поняла, что он ни на что не намекает. И она только дружески кивнула ему, заметив:
– Ну, рассказывайте.
– Ну, рассказываю. В моем старом наставнике вдруг взбунтовалась его чистая нечистая совесть. Произошло это так. По инструкции ему было положено читать прихожанам Евангелие и проповеди. Но когда ему стукнуло семьдесят, и буквы в сборнике проповедей, несмотря на приобретение сильных очков, заплясали у него перед глазами, он поддался тому, что позже назвал наваждением, а именно: оставил все книги дома и принялся вещать с амвона по наитию. Иными словами, он проповедовал не как наставник, но как священник. Так продолжалось несколько лет. Но однажды он вдруг осознал, что в своей гордыне и дерзновении совершает то, что не положено ему по чину. Это показалось ему (и не без оснований) перебором, превышением полномочий и беззаконием. Некоторое время он носил свои сомнения в себе, но наконец набрался решимости и отправился в Брауншвейг, дабы свидетельствовать в консистории[67] против самого себя.
– И что же произошло? – перебил его Сент-Арно. – Боюсь, высокая консистория, как водится, оказалась настолько же мелочной, насколько велик был этот старец.
– Нет, господин полковник, все разрешилось благополучно. И если какой-либо сюжет имеет право на двух героев, то в моей истории их два, поелику советник консистории не уступал в благородстве наставнику. Зная давно о превышении полномочий, он, однако же, учел и другое: с того дня, когда наставник впервые дерзнул превысить полномочия и, нарушив запрет, начал проповедовать по наитию, жители Альтенбрака стали такими усердными прихожанами, какими не были никогда прежде. И вот, поднявшись со своего кресла, советник сказал:
– Мой милый Роденштайн (это фамилия наставника), ваша жалоба отклоняется. Возвращайтесь спокойно в Альтенбрак и продолжайте делать то, что делали до сих пор. Да поможет вам Бог.
И наставник в самом деле вернулся домой. Но, как ни благодарил он советника за его сугубую снисходительность и доброту, в глубине души старик остался при своем мнении и по возвращении подал письменное прошение об отставке и получил на то милостивое соизволение в письменной же форме. С тех пор он живет в своем замке Роденштайн, и лишь приход гостей скрашивает его одиночество.
– В замке Роденштайн?
