Александр Дюма - Могикане Парижа
– Гм! Значит, это вы пустили мне кровь? – спросил Жан, все больше и больше приходя в себя.
– Да, да, я, – говорил Сальватор, тщательно выти рая ланцет и укладывая его обратно в футляр.
– Значит, вы не хотели, чтобы я умер?
– Я? Да с чего же бы мне этого хотеть?
– Когда вы меня сбросили с лестницы, я думал, что это всегда делают, чтобы убить человека.
– Полноте! Вы просто с ума сошли!
– Нет, я очень хорошо понимаю, что можно убить человека, когда он вас взбесит, а я вас взбесил тем, что не хотел открыть окно. А только вы сами рассудите, если я сам требовал, чтобы его заперли, то как же было мне идти самому же и отпирать его, хоть вы мне это приказали? Ведь это ж значило бы осрамиться в моих собственных глазах! А эти фертики еще стоят да смеются!
– Один из этих франтиков помог мне спасти вас от смерти, Варфоломей. Из этого вы видите, что и они вам зла не хотели.
Жан Бык повернул голову, взглянул на Жана Робера и улыбнулся.
– А ведь и в самом деле! – вскричал он.
Жан Робер протянул ему руку.
– Ну, полно, забудем ссору! – сказал он добро душно.
– О! Я человек не злопамятный! – ответил Варфоломей, – и если вы сами протягиваете мне руку…
– Да я и раньше с этого бы начал, – ответил поэт, – но признайтесь, что вы сами этого не хотели.
– Это правда! – согласился Варфоломей, хмуря брови. – Глупы мы, по правде сказать! Накликать на себя вот этакую беду из-за того, что женщина… Да вы только поймите, господин Сальватор, ведь она опять вернулась от Бобино с этим капельным уродом. А я все-таки не могу расколотить его вдребезги, и он этим пользуется!.. О, она знает, эта несчастная, что делает, если не хочет взять человека!..
– Полно, полно, успокойтесь, Варфоломей.
– Да, вам это легко говорить. Вы живете с ангелом, господин Сальватор! Вы этого и сто́ите, потому что толь ко затем и живете, чтобы делать добро другим, а чтобы сделать вам зло, надо быть настоящим извергом!.. Ну, да и про себя скажу, я хоть и стар, а отец я хороший и вовсе не заслуживаю, чтобы у меня отнимали мою девочку. Вот уже целых три дня я, как сумасшедший, разыскиваю своего ребенка. Она, наверное, запрятала ее где-нибудь у своей мошенницы-матери… а ведь к той не пойдешь да не обыщешь! Она вон что теперь при думала: как только меня увидит, так и принимается кричать благим матом, что ее хотят убить! До того ведь дело дошло, что я из-за нее уже две ночи в зале Сен-Мортен ночевал. Ну, да это-то еще бог бы с ним, я не прочь проночевать так хоть пять, хоть десять ночей, лишь бы опять увидеть мою девочку!.. Ведь истинный она херувимчик!.. В Ива́нов день два годочка исполнится.
И колосс заплакал, как женщина.
– Ну, и что я вам говорил? – спросил Сальватор, обращаясь к Жану Роберу, который с удивлением следил за всей этой странной сценой.
– Да, правда! – ответил он.
– Ну, слушай, Варфоломей, тебе отдадут твою дочку, – сказал Сальватор больному.
– Вы их заставите, господин Сальватор?
– Обещаю тебе это.
– Ну, да, да!.. Простите!.. Я совсем одурел!.. Ведь уж если вы сказали, то так тому и быть! Ах, сделайте это, господин Сальватор… сделайте. Тогда, вот ей-богу же, я не заставлю вас больше трудиться кидать меня с лестницы. Тогда вы только скажите мне: «Жан Бык, кинься с лестницы» – я сейчас и кинусь.
– Господин Сальватор, – сказал, входя в аптеку, человек, который ходил в больницу, – там все готово, от крыто.
– Это уж не для меня ли? – спросил Варфоломей.
– Что ж? Разве это тебе не нравится? – сказал Сальватор.
– Нет. Я туда не пойду.
– То есть как же это?
– Я не люблю больниц. Они годятся только для всякой дряни да для нищих, а я, слава богу, еще достаточно богат, чтобы лечиться на свой счет и лежать в своем углу.
– Все это очень хорошо, только у тебя не станут так хорошо ухаживать. Дома ты и поешь не вовремя, и выйдешь некстати; ну, а если человек дома так хорошо угостит себя раза три или четыре, да потом попадает в больницу, уже поневоле и не выходит оттуда никогда. Полно, не дурачься, Варфоломей.
– Нет, не хочу я в больницу! Как хотите, не пойду!
– Ну, хорошо, тогда отправляйся домой и ищи свою дочку, как знаешь. Ты мне надоел, наконец!
– Господин Сальватор, я пойду туда, куда вы прикажете!.. Где эта больница, господин Сальватор? Я туда с радостью!.. Ну, ну… где ж она?
– Вот так-то лучше, Варфоломей.
– Ну, а вы ведь возьмете у нее мою маленькую Фифиночку?
– Обещаю тебе, что не пройдет трех дней и ты узнаешь, где она.
– Ах ты, господи! А что я стану делать в эти три дня?
– Ты будешь лежать спокойно.
– Ну, а раньше-то, пораньше разве нельзя узнать о ней, господин Сальватор?
– Будет сделано все, что возможно. А теперь ступай, с богом.
– Иду, иду, господин Сальватор! Вишь ты, ведь как смешно! Ноги точно не мои… Не слушаются!
Сальватор махнул рукой. Двое мужчин подошли к Варфоломею и подхватили его.
– Ну вот, ну вот я и ушел, господин Сальватор, – слабым, разбитым голосом лепетал великан. – А вы не за будьте, что дня через три обещали известить меня, где моя девочка.
Дойдя до противоположной стороны улицы, до дверей больницы, которые должны были закрыться за ним, он еще раз крикнул:
– Так не забудьте же мою Фифиночку, господин Сальватор.
– Ваша правда, – проговорил Жан Робер. – Людей следует наблюдать не в кабаке.
XII. Во дворе аптекаря
Операция кровопускания была закончена, больной от правлен в больницу, и молодым людям оставалось толь ко уйти, утешая себя мыслью, что если бы им не пришла фантазия бродить по улицам Парижа в три часа ночи, то умер бы человек, которому предстояло, может быть, прожить еще тридцать или сорок лет на свете.
Но, прежде чем уйти, Сальватор попросил у аптекаря таз и воды, чтобы вымыть свои испачканные кровью руки.
Вода, которую ему подали, была обыкновенная; но таз представлял в аптекарском обиходе своего рода ред кость. Тот, в который Сальватор выпустил кровь Жана Быка, оказался единственным, а хирург-дилетант настаивал, чтобы кровь эту непременно сохранили и показали доктору, который станет лечить больного.
Аптекарь огляделся вокруг и сказал:
– Черт возьми! Если вы хотите вымыть себе руки, так ступайте во двор и вымойтесь под краном… Там и воды больше.
Сальватор беспрекословно согласился. Несколько капель крови попало и на руки Жана Робера, а потому и он пошел за ним.
Но на пороге двора оба остановились.
Среди тишины прекрасной лунной ночи до них доносились откуда-то волшебные звуки музыки.
Откуда лились они? Рядом со двором высилась мрачная каменная стена монастыря. Может быть, то был западный ветер, который, проникая под своды храма, выносил оттуда сладкие и стройные звуки орга́на и услаждал ими слух редких прохожих улицы Сен-Жак.
Уж не сама ли святая Сесилия слетела с небес, чтобы ознаменовать в святой обители наступление Великого Поста? Или то были души юных послушниц, умерших в ангельском возрасте, которые возносились к небесам под звуки райских арф?
Действительно, мелодия, доносившаяся до слуха молодых наблюдателей, не походила ни на оперную арию, ни на песни юного музыканта, возвращающегося с маскарада. То был не то хвалебный гимн, не то песнь покаяния, а вернее, отрывок какой-то древнебиблейской духовной пьесы. То была песнь Рахили, оплакивающей сынов своих, павших в Риме, и не желающей внимать утешениям, потому что они погибли.
Если бы человеку, обладающему чутьем и пониманием, предложили дать этим звукам названье, он, наверное, не задумываясь назвал бы их «Покорностью». Однако ни одно название не выразило бы этого в полной мере. Но, так или иначе, они в высшей степени располагали слушателя в пользу музыканта.
Можно было поручиться, что он был так же грустен и кроток, как его музыка, и обоим молодым людям это пришло в голову в один и тот же момент.
Они начали с того, что сделали то, зачем пришли: вымыли руки, а затем решились во что бы то ни стало отыскать таинственного и талантливого музыканта.
Когда они умылись, аптекарь подал им полотенце, а Жан Робер дал ему в награду пять франков.
За эту цену Луи Рено согласился бы, чтобы его будили ночью хоть через каждый час.
Он рассыпался в благодарностях.
Жан Робер попросил у него позволения остаться во дворе еще несколько минут, чтобы дослушать этот жалобный мотив, который развивался с неистощимостью вдохновенной импровизации.
– Да, оставайтесь, сколько вам угодно! – ответил аптекарь.
– Но вы-то сами? – спросил Жан Робер.
– О! Меня это ничуть не стесняет! Я запру дверь и улягусь спать.
– Ну, а мы-то? Как же мы потом выйдем?
– Калитка на улицу запирается только на задвижку и щеколду. Вам только стоит поднять щеколду – и вы на улице.
– А кто же запрет за нами?
– Это калитку-то? О! Хотелось бы мне иметь столько тысяч доходу, сколько раз она остается незапертой!
– В таком случае все обстоит благополучно.
– Да, да, да! – подтвердил аптекарь в восторге.
