Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт
— Как дела, Анри?
— Хорошо, — проблеял Анри, которого наполняла тревогой смесь запаха мелиссы, бюстгальтера, смятых простыней и вертевшихся в голове мыслей о содержимом этой невидимой и такой близкой ванны.
— Вы опоздали. — Божественная радость, она это заметила! — Я думать… Я думаю… вы не приходить.
— Я думала, что вы не придете, — выговорил он, слабо улыбаясь.
— Это очень трудно для меня, глаголы. Почему вы опоздали?
— Я не опоздал, вы же еще в ванной.
Она помолчала…
— Анри. Вы не такой, как вчера. У вас странный голос.
— Да. Я постарел.
— О! Почему?
— Был… был без вас. Время тянулось для меня так долго, что прошло добрых пятьдесят лет.
— Я иду.
Он слышал, как она вышла из ванны. Слышал, как шуршит полотенце по влажной коже Пат, влажной от твоих поцелуев, Анри Плантэн, продавец отдела рыбной ловли в магазине «Самара». Голая рука протянулась к Анри.
— Дайте мне халат.
Анри поднял пеньюар и, прежде чем положить его в эту раскрытую ладонь, прижался губами к запястью, к пальцам — каждому по очереди, в то время как Пат по другую сторону двери издавала короткие псевдовозмущенные крики.
Наконец растрепанная, свежая после ванны, завернувшаяся в пеньюар, в шлепанцах на босу ногу Пат вошла в комнату.
Она тут же повелительным жестом прижала указательный палец к губам Анри и мечтательно заговорила по-английски, глядя ему прямо в глаза:
— Я думала о тебе, проснувшись. Тебе повезло. Мы переживем прекрасное приключение. Оно началось вчера, так написано в моем гороскопе. Ты будешь моей памятью о Париже. Нужно, чтобы это было очень приятное воспоминание, обещай мне это. Я уже в твоих руках, но тебе пока не нужно это знать. Ты будешь мой француз. Каждая англичанка должна узнать одного француза в своей жизни, любой француз должен однажды полюбить англичанку. Поэтому нужно, чтобы ты меня любил, ты. Я больше не могу.
Он старался понять ту смутную музыку, которая тихо звучала рядом с ним. Он знал, что это важно. Но не мог разобрать и двух нот. Он был уверен, что она не будет переводить, впрочем, и просить ее об этом не стал. Она отошла от него, села на кровать, растерянная, и продолжала, как бы для самой себя:
— Нет, я больше не могу. Я отдала бы Лондон и Париж за то, чтобы любить тебя. Ты не знаешь лондонских доков. Мое сердце — сердце Леди Доков утонуло в Темзе, маленький француз. Будь ласковым со мной, очень милым, очень нежным, потому что нужно, чтобы я забыла. Нужно. Мне двадцать семь лет, и я хочу жить.
Он понял отдельные слова — Париж, Лондон, маленький француз и, конечно, «я хочу жить». Чувствуя себя неловко, прошептал:
— Остановитесь, Пат. Остановитесь. Вы больше не со мной. Говорите теперь по-французски. Не грустите. Я так счастлив быть рядом с вами…
Она посмотрела на него любящим взглядом:
— Ты прав. Это не твоя вина.
Она поднялась и повернулась к солнцу, заливавшему комнату.
— Я не грущу. Я счастлива, очень. Извините меня, Анри. Теперь идите в ванную. Я оденусь.
Он уже пошел было туда, когда она произнесла его имя и протянула ему руку. Анри колебался.
— Поцелуйте мою руку еще раз.
Он надолго припал к ее руке. Когда ее охватило волнение, похожее на то, какое испытывал он сам, Пат отстранилась.
— Идите, Анри.
Он закрыл за собой дверь ванной комнаты. У него было такое чувство, как будто он оказался на самом дне ловушки. Теперь она была обнаженная в комнате. Ему никогда не будет дарована милость находиться в той комнате, где она предстает в своем женском обличье. От этой чехарды у него сжималось горло. Здесь было еще хуже, чем в комнате, в этих влажных запахах ванной.
Отпечатки мокрых ног медленно испарялись с кафельного пола, как будто их кто-то сдувал.
Он зарылся лицом в махровое полотенце, сохранившее для него нетронутыми все тайны, ароматы и опьянение незнакомого тела.
— Анри!
Он отбросил подальше это полотенце, слишком тяжелое от секретов.
— Вы можете вернуться.
На этот раз она выглядела как ангел в небесно-голубом платье. Этот голубой цвет сочетался — как в церкви — со светлым золотом волос. Пат прочла в глазах Анри, что она никогда еще не была такой красивой и что благодаря этому маленькому французу она будет еще красивее каждый день в течение трех недель.
— Я вам нравлюсь? — спросила она, поворачиваясь на своих высоких каблуках.
«Что такого я сделал Господу Богу, — спросил себя Плантэн, — что оказался на пути этой девушки? За это придется дорого заплатить, и Симона не утешит меня».
«Нельзя, — думала она, принимая позы из журнала “Вог”,— я не должна делать ему больно.
Он слишком милый. Если я огорчу этого бедняжку, я его убью».
Да, она была еще красивее, чем в красном платье. Он смотрел на нее с каким-то изнеможением.
— Анри! Я вам нравлюсь?
— Да, Пат.
— Очень?
— Да.
— Может быть, слишком?
— Может быть.
Она не должна была задавать таких вопросов. Открывать одному человеку свои чувства — это еще более унизительно, чем демонстрировать толпе людей то, что видно через разорванные брюки. Чтобы поправить положение, пока еще не поздно, он засмеялся. Весьма неестественно.
— Но не думайте, Пат, что я в вас влюблен.
Тень Гогая взвилась: «Не говори ей, что ты ее любишь, дурень, но я никогда не советовал тебе, балда, уверять ее в обратном. Как же он глуп, этот идиот, как же он глуп!»
Ему стало стыдно перед Гогаем. В серых глазах Пат промелькнуло любопытство.
— Я ничего не думаю, Анри, ничего.
Пунцовый, Плантэн пробормотал:
— Но вы мне нравитесь, Пат! Вы еще милее, чем в красном платье, и, однако, вы даже не знаете, какой милой вы были в красном платье.
— Знаю. Вы мне сказали об этом вчера.
Сейчас они переживали самую важную минуту в их отношениях, и Пат, будучи истинной женщиной, до кончиков своих очень длинных ногтей, не торопила это драгоценное мгновение. Именно в тех случаях, когда нужно сохранить нынешнюю минуту в ее призрачном равновесии, мужчины всегда делают самые неловкие шаги. Резкий свет прожектора ослепляет их, заставляет натыкаться на стены мучительного желания, их крылья, если таковые имеются, трещат, и собственная глупость варит и вываривает их в своем отваре. Успокоившись, они горько сожалеют о волнующем миге, когда было неясно, получит или нет это страстное желание свое элементарное удовлетворение. Слишком поздно. Потом им нужно будет все начинать с нуля, в другом месте, всегда в другом. Пат знала, что Анри может сразу же потерять к ней всякий интерес, и удерживала его от того, чтобы броситься по этому скоростному шоссе, где мчатся неизвестные люди.
— Пойдемте, Анри. Пойдемте, ладно?
Поскольку он ждал ее на пороге, Пат проговорила, не оборачиваясь, закрывая дверь на ключ, все на том же английском:
— У нас много времени впереди, маленький француз. Намного больше, чем ты думаешь. За три недели у нас есть время даже на то, чтобы разочароваться и испачкать наши будущие воспоминания, как воротничок рубашки.
Она так улыбнулась ему, что он в ответ мог только расплыться до ушей.
В это воскресенье Париж был пуст, да, наконец-то. Все население бросилось вон из города. Может быть, они были на покрытых мазутом берегах Марны, в Венсенском или Булонском лесу или на автодорогах, неважно где, но здесь их больше не было. И тогда стало видно, что без леса это дерево прекрасно. Что авеню де л’Опера обладает шармом некоторых домов священников — невозмутимая под августовским солнцем, со своими немногочисленными американцами, увешанными фотоаппаратами, несколькими парочками влюбленных, отдельными робкими и тихими машинами. Что зеленые своды улицы Риволи, если их оставить в покое, приобретают обманчивый вид лесной чащи. Что в этом городе можно жить, но никто не делает этого в обычное время.
Через двадцать лет, если эти расчеты правильные, в парижском районе будет пятнадцать-шестнадцать миллионов жителей, то есть восемьсот-девятьсот паломников на гектар, то есть тридцать пять сантиметров тротуара на одну морду. Это предприятие, близкое к эксперименту, состоящему в том, чтобы постараться налить два литра вина в бутыль объемом 750 миллилитров, было расценено как разумное, желательное и достойное могущественной страны всеми великими умами, вышедшими из университетов. Один министр, вероятно, большой любитель этого дела, потребовал, чтобы во Франции было 100 миллионов жителей. Ему обещали их ровно к 2040 году. Он взбесился! Сейчас же, он хочет этого сейчас! Зачем? Просто так!
В ожидании такой Франции с раскосыми глазами Пат и Анри будут наслаждаться этим появившимся из руин Парижем, его лицом, которое завтра вновь примет вид боксерской груши.
— Куда мы пойдем?
— Куда хотите, Пат. В Инвалид?
— Сегодня я не хочу видеть смерть. Отведите меня на Монмартр.
