Даниэль Пеннак - Диктатор и гамак
Однако в Перейре государственный муж быстро одержал верх. «Кинематограф — это всего лишь фабрика грез, — решил он. — У наших крестьян и так достаточно предрассудков, чтобы еще усугублять ситуацию этими неосязаемыми химерами». Итак, никакого кинематографа на земле синкретизма, точка. А значит, и в Терезине. Речь шла о здоровом духе целого народа.
Зато театр… Перейра восторгался одним лишь театром.
— Театр — это метафора политики.
Он часто распространялся на эту тему, болтая с Кэтлин Локридж.
— На сцене ты играешь короля, никогда не забывая при этом, кто ты есть; сидя в зале, ты забываешься, теряясь во времени и пространстве, но, однако же, постоянно присутствуя здесь…
Он без конца сыпал подобными истинами.
— Обман простаков? — возражала шотландская танцовщица.
— Всевидящих простаков, моя дорогая. Вся политическая игра держится на этом.
Сам он мог незаметно разворачивать тему того самого «этого».
— В политике, — как-то возразила она, — мертвые не выходят на поклон.
— В то время как плохие актеришки никогда себе в этом не отказывают, это правда, — признал он. — Это лишь доказывает, что политика, в том числе и моя собственная, дело нравственности.
Как-то раз, когда она снова толкала его на подобные защитные речи, с пеной у рта отстаивая достоинства кинематографа, Перейра выдал разгромный аргумент:
— В кинозалах пахнет потом, в театрах — женщинами. Я предпочитаю второе. Вот.
Для того чтобы выбрать линию политики в культуре, большего и не требуется.
Так что кинематограф был запрещен в Терезине, зато юный президент возвел здесь новый театр имени Мануэля Перейры да Понте Мартинса. Здание представляло собой восьмиугольную ротонду с металлическими лонжеронами и вспомогательными потолочными балками, строительство его было поручено французскому инженеру Гюставу Эйфелю, но план нарисовал сам Перейра. Ему хотелось придать театру вид «тропической беседки»: он заставил отделать под дерево железные балки, изогнуть их, подобно ветвям деревьев, при этом каждый болт должен был напоминать сучок. Крышу покрыли цинковыми листами; лианы скрученных кабелей обвивали все вокруг; сверху все покрыли суриком и выкрасили в зеленый цвет, выбрав самый сочный оттенок. В результате получился кусочек Амазонии из нержавейки, выросший в самом сердце жаждущей Терезины: театр Мануэля Перейры да Понте Мартинса.
4.
Случаю было угодно, чтобы двойник узнал о кинематографе в тот самый вечер, когда он должен был участвовать в торжественном открытии театра Мануэля Перейры да Понте Мартинса. На открытие специально прибыла парижская труппа, чтобы дать «Ставку» Эжена Лабиша.
Двойник вошел в президентскую ложу, украшенную золочеными венками. «Ах! Вот и президент! — Весь зал встает; шелест платьев, аплодисменты, приглушаемые шелком перчаток. — Боже, как он красив!» «Спасибо, спасибо, приветствую всех вас, прошу садиться», — красноречиво говорят руки — мягкие руки пастыря, то есть псевдопрезидента. Свет гаснет, третий звонок, занавес, Мануэль Калладо Креспо, глава цеха переводчиков, тихонько подбирается сзади к двойнику: «Я здесь, господин президент», — и с первого же слова в ложе воцаряется невыносимая скука. Двойник уже давно играет роль Перейры. Он, если можно так сказать, на пике своего творчества. Актер внутри него уже судит других актеров: «Эти люди на сцене не умеют играть. Слова слетают у них с губ, не пройдя через все тело. Они говорят в нос и орут так, будто обращаются к глухим или к детям. И как они торопятся выдать свою реплику! Давай-ка посторонись, чтобы меня было слышно… Им неизвестно искусство слушать. Сколько бы они продержались перед бесконечной чередой несчастных, которых мне приходится исповедовать каждый вечер? И как бы они произнесли это „Я выслушал тебя“, которое отпускает, утешая?» Предавшись этим мыслям, двойник потерял нить разыгрываемой пьесы. Так о чем тут речь? Все то же… Двойник недостаточно владеет французским языком, чтобы следовать за чехардой реплик. Но отрывки, которые переводит ему на ухо Калладо, утверждают его во мнении: эти персонажи не говорят друг с другом, в их словах нет никакого посыла, никто не существует на этой сцене. Двойник рассеянно пробегает глазами по соседним ложам: «Бог мой, кажется, дипломатическому корпусу все это интересно. А на лице сэра Энтони Кальвина Кука, посла Великобритании, можно даже уловить полуулыбку».
— Не стоит заблуждаться, господин президент, — шепчет ему Калладо, — англичанин, скорее всего, сейчас говорит себе, что Шоу решительно превосходит Лабиша.
Двойник улыбается в темноте: «Конечно, дипломаты довольны, оказывается, можно ломать комедию хуже, чем это делают они сами…» Но улыбка тотчас превращается в гримасу: эта шутка принадлежит не ему, это голос Перейры! Снова это наваждение. «Перейра думает вместо меня! Перейра говорит у меня внутри». Холодный пот. Это же чистое наваждение! «Встряхнись, — подтрунивает над ним голос Перейры, — не зацикливайся на себе, не думай обо мне, ведь все это происходит на сцене…» Двойник подчиняется, делает над собой нечеловеческое усилие, чтобы вновь обратиться к «Ставке» Эжена Лабиша.
К счастью, дверь президентской ложи открывается. Входит капитан Геррильо Мартинс из службы разведки. Капитан спешит сообщить президенту, что его люди только что задержали одного человека, который серьезно нарушил правила расклейки афиш.
— Я приказал задержать его и конфисковать материалы, — уточняет капитан Геррильо Мартинс, прибавляя: — Сейчас его допрашивают.
— Это меня не касается, — отвечает двойник, — обратитесь к полковнику Ристу.
Но как только дверь затворяется, он вскрикивает:
— Нет, Геррильо, обождите, я иду!
И, обращаясь к Мануэлю Калладо Креспо, который остается в ложе:
— Расскажете мне, чем кончилось, Калладо, чтобы я не выглядел полным идиотом, когда надо будет поздравлять этих олухов.
Собственно, все, что он должен сказать труппе, уже содержится в телеграмме, отправленной Перейрой по этому случаю: «Ты им скажешь: „«Ставка» — это шедевр комедийного жанра. Пожалуй, лишь Бернард Шоу может развеселить меня так же, как Лабиш, но только в другом ключе“».
5.
Сбежав из президентской ложи, чтобы отделаться от голоса Перейры, двойник вышел из своей роли, он это прекрасно понимает. Он знает, что ему следовало остаться на своем посту и позволить капитану Геррильо Мартинсу представить свой отчет полковнику Эдуардо Ристу, как того требует порядок иерархии. Это, конечно, пустяк, небольшое отступление, первое к тому же, но оно повернет течение всей его жизни — не изменяя при этом его судьбы — и, как он скажет потом, «я еще не ведал об этом».
В кабинете Перейры (том самом, где Перейра, помимо всего прочего, научил его танцевать танго) двойник может на минутку расслабиться. Он не спеша покуривает, рассматривая материалы, конфискованные людьми Геррильо Мартинса: нечто вроде коробки фотоаппарата, посаженной на треножник и снабженной ручкой (кинопроектор — он такого еще в жизни не видел), четыре металлические коробки, круглые и плоские, двойник неумело открывает одну из них, сломав себе при этом ноготь (кинопленка — он такого в жизни не видел), сверток тех самых афиш, которые неизвестный расклеивал по стенам Терезины.
— А! Вот и он, смертный грех…
Афиша, разложенная на столе, являет взору лицо человека, которое не принадлежит ни Вседержителю, ни президенту Перейре да Понте. Курчавая голова под маленькой круглой шляпой-пирожком, нахлобученной набекрень. С первого же взгляда двойник понимает реакцию Геррильо Мартинса. Нужно быть большим наглецом, чтобы отважиться расклеивать на стенах Терезины изображения человека с таким бунтарским видом! Все в этом лице выражает откровенную насмешку — одним уголком губ он улыбается, спрашивая: «Вы в самом деле в это верите?», а другим, иронически изогнутым вниз, подтрунивает: «Тем хуже для вас!» Вытаращенный правый глаз удивляется: «Что, такие простаки?» Скошенная левая бровь смеется: «Бедные мои друзья…» Свет в глазах, скобки морщинок, усики (может, накладные?) — все смеется…
И вся эта насмешка подписана одним именем:
Чарли Чаплин
Выходка, мятеж, решимость…
Комик — это больше чем просто скоморох.
Возмутитель спокойствия.
Намеренный рассмешить всю страну.
За счет кого?
Именно это и интересовало больше всего людей Геррильо Мартинса.
Что он такое, этот Чаплин, «на самом деле»?
— Введите арестованного.
6.
Чарли Чаплин, если, конечно, это он, ни на что не похож. Он глядит на двойника одним своим глазом, распухшим, как зад бабуина (Алекса, бабуина из зоопарка Терезины). Другой глаз закрыт. Нос ему сломали, челюсть, вероятно, тоже. Охранники скорее тащат его, чем ведут. Бог мой, не скажешь, чтобы они работали спустя рукава! Полковнику Эдуардо Ристу это вряд ли понравится. «Деревня, — скажет Эдуардо, — только и знают, что дубасить. Для них сведения — это сок человека, их можно достать, только выжимая и раздавливая».
