Ричард Бирд - Х20
Ума не приложу, куда подевался Уолтер. Утро уже в разгаре, прошла почти неделя, как я бросил курить, а я сижу в пустом доме совершенно один. Одиночество скрашивает лишь пес. Гемоглобин продолжает выписывать восьмерки: одна петля охватывает кресло Уолтера, другая — ковер. Ему не хватает утренней трубки, и я подумываю вышвырнуть его под дождь, потому что мне тоже не хватает табака, а от этого пса мне никакого проку.
Успокойся. Пиши какие-нибудь слова. Заменяй.
Уолтер, как и мой старый черный пуфик, похож на “Кармен № 6”. Тео похож на сигареты, и Люси, и Бананас, и все пепельницы, которые Бананас припрятал бы. Их всех нет, они ушли. Меня бросили опустошенного, покинутого, невинного, и мне чертовски жаль себя нынешнего, а мое колено выбивает под столешницей дробь, наивно пытаясь продержаться без ежечасного удовольствия.
Сведи желание к его основе: Я не хочу курить. Не хочу курить. Хочу курить. Курить.
Он никогда не боялся непогоды. Наматывая круги, Гемоглобин заскулил, и я подумываю, не выкурить ли мне сигарету из жалости к животине. Мне хочется, чтобы здесь был Уолтер. Всего одну. Обещаю, если бы Уолтер был здесь, я бы выслушал даже его историю о расстреле.
Всем по нраву доброта к животным.
Впервые, хоть и пассивно, Тео затянулся в тот день, когда появился на свет, и считал, что из-за этого ему и нравится утренний запах табака на одежде. Запах напоминал Тео о матери. Сам Тео ни разу не курил до двадцати шести.
По материнской линии его предками в основном были несгибаемые шотландцы-кальвинисты, которые нисколько не сомневались, что им уготовано местечко в раю. То было семейство проповедников, миссионеров и мучеников, коим сомненья чужды, и мать Тео — не исключение. Она выкуривала по сорок “Блэк Кэт” в день и при этом порой изрядно закладывала за воротник. Часто она переходила дорогу, не посмотрев ни налево, ни направо.
Отец Тео сбежал, когда тот был еще ребенком. Жалуясь на прокуренные занавески и пепел в масленке, он сел на паровоз до Эдинбурга, и, по последним слухам, жил в Морнингсайде с крупье-атеисткой.
Возможно, эта подробность — шутка. Тео часто шутил по поводу матери. Он рассказывал ее жизнь как историю и умалчивал о ее поступках и настроениях в тихие периоды, когда с ней ничего не происходило. Насколько я знаю, им вечно не сиделось на месте, неразлучным и неторопливым, с ветром в голове.
Она назвала меня кретином еще несколько раз и отказалась взглянуть на меня, пока одевалась. Она отвернулась. Пуфик оставил на ее спине и ягодицах отпечаток узких полосочек вельвета. Я попросил ее остаться. Спросил, почему она уходит.
— Отвали, — сказала она.
Выходя, она грохнула дверью, и я услышал, что она пошла в комнату Джулиана. Через тонкую стену опять донеслось “кретин”. Я натянул рубашку и брюки, думая — господи, просто какая-то крошечная сигарета. По сравнению с решением Люси возлечь обнаженной на моем пуфике. Просто сигарета. Мне надо только пойти и поговорить с ней, и хотя я не до конца понимал, из-за чего она расстроилась, я счел это своим первым уроком (в качестве мужчины), свидетельствующим о том, что понять женщин невозможно. Разумеется, она вернется, иначе ведь она не стала бы со мной спать. Конечно. Всего лишь маленькая сигарета, бумажная трубочка, набитая сухими листьями. Да господи боже.
Стучать я не стал. Она сидела на краешке джулианова пуфика цвета хаки — он совершенно не шел к ее волосам. Она глубоко затянулась и обняла колени.
— Привет, — сказал я.
— Убирайся.
— Люси, я не понимаю.
Когда она усмехалась, ее лицо принимало форму сердца.
— Ты даже не можешь понять, когда девушка беременна.
Джулиан шаркал по комнате, опустив голову, похлопывал себя по карманам, заглядывал под подушку, выдвигал ящики стола.
Он с грохотом задвинул ящик и выругался.
— Держи, — сказала Люси.
Она протянула ему свою зажженную сигарету.
— Люси, прошу тебя!
Джулиан взял сигарету и глубоко затянулся, будто в его руки, рот и легкие наконец попало то единственное, о чем он всю жизнь мечтал. Он кольцами выпустил дым к потолку, затем благодарно посмотрел на Люси. Она вяло улыбнулась, протянула руку, взяла сигарету, затянулась.
И тут меня осенило. Джулиан Карр и Люси Хинтон, прямо на моих глазах, в соседней с моей комнате, наплевав на мои чувства, курили волшебную сигарету.
Я придерживался двадцатичасового расписания. “Кармен” отмеряли часы, часы складывались в дни, а поездки в трущобы и “Завтрашний мир” отмечали ход недель и месяцев. Я считал свои прошлые дни рожденья: 23, 24, 25, радуясь, что Париж излечил меня от забот.
Я много играл в пинбол, пока не научился проигрывать всего лишь на какие-то пять миллионов очков, а затем в квартире № 47 мы выслушивали истории других курильщиков, зачастую одинаковые, и раздавали сигареты. При обмене не возникало никакого просветления. Напротив, в нем присутствовала какая-то неизбежная английская невзрачность — она будто скрывала эту неизбежность.
Иногда приходили и другие посетители. Примерно каждые два месяца парнишка с физиономией любителя яблок пытался развести нас на сигареты. Это все равно что наблюдать, как он растет и придумывает разные решения одной и той же задачи. Как-то он пришел с девчонкой — может, сестрой. Он втолкнул ее в комнату.
— Это Мэри, ей нужно 20 “Плэйерс Нэйви Кат” для матери. — Он с надеждой поглядел на нас. — Ее мать служит во флоте.
— Не глупи, — сказала девчонка, — не нужны мне никакие сигареты.
— Заткнись.
— А вот и не заткнусь. Это мерзкая вонючая привычка, которая убивает людей.
Она протиснулась мимо него и ушла. Секунд десять, не меньше, он был несчастен и разочарован, а потом задумался о чем-то другом.
— Можно мне еще раз посмотреть на картинку с жвачкой?
Тео сказал парнишке, что отдаст ему плакат с Папаем, если парнишка будет следить, не идет ли сероглазая женщина.
— Вообще-то меня звать Джейми, — сообщил парнишка.
Я беспокоюсь — это для меня естественно. Сегодня я беспокоюсь, что Уолтера задавила машина. Беспокоюсь, что ею до смерти забил шквальный град. Что ветер понес его по улицам, как бумажонку, переломав каждую хрупкую косточку его тела. Я просто беспокоюсь, потому что без сигарет я естественнее.
В этой самой комнате в узком кругу Клуба самоубийц мы отпраздновали столетие Уолтера. Вообще-то праздник был назавтра после дня рожденья, потому что на тот предъявили права родственники. Дочь Уолтера Эмми испекла три пирога в виде единицы и двух нулей, и, желая доказать, что легкие его не ослабли, Уолтер настоял на том, чтобы задуть все свечи самому. Покидая празднество, три его внучатых племянника и двоюродный брат пожаловались, что глазурь отдавала “Св. Бруно”.
С разрешения Клуба Тео хотел составить особую юбилейную курительную смесь из ста волокон табака. Однако ста разных волокон табака не нашлось, поэтому он собрал и переплел в телячью кожу 100 интересных фактов о курении. К внутренней стороне обложки он прикрепил темно-коричневый табачный лист, похожий на засушенное крыло огромного мотылька.
Уолтер не осмелился забрать книгу домой, и она лежит у меня на столе. Вместо закладки в нее вложена поздравительная телеграмма от королевы. Она пахнет сигарами “Король Эдуард”.
В последний раз, когда я видел дядю Грегори, в 1971 году, он смахивал на лакированный бумеранг. Он был такой коричневый, что загар почти скрывал темные родинки на плечах и спине. Он провел лето в Австралии, перебираясь из города в город вслед за международными соревнованиями по крикету “Бенсон-энд-Хеджес” и “Эшез Тест”. Когда отбивала английская команда, он снимал рубашку, закрывал глаза и подставлял лицо солнцу. Во втором туре английская команда отбивала почти два дня, и дядя Грегори не увидел ни одного мяча.
Тогда английская команда в последний раз выиграла “Эшез” в Австралии, но тем летом, глядя, как дождь лупит в окна, дядя Грегори, к моему великому потрясению, сообщил, что болел за австралийцев. У него даже не нашлось ни единого доброго словечка для Джона Эдрича.
Он пробыл у нас почти месяц, сидел без рубашки под сушилкой в саду, оголтело моргал и чинил газонокосилку, стиральную машину и все остальное, на что у отца не хватало времени. Он сжимал сигарету в зубах и тушил окурки в старой жестянке для проверки шин, стоявшей в сарае.
— Тебе просто жаль себя.
— Можно мне еще кофе?
— Перестань хандрить, Грегори. Она не хитрит.
— Я этого и не говорил.
— Ты хандришь неделями напролет. Повидайся с ней.
— Я не хандрю.
— Да не дрейфь ты, Грегори. Она всего лишь девчонка.
Будь я персонажем старого фильма, я взял бы ее в осаду, а под конец взобрался бы по водосточной трубе к ее окну на четвертом этаже, не дав ей сделать ужасную ошибку и забыть меня. Но в действительности я так и не наведался в комнату Люси. Мне всегда было там неуютно, то ли оттого, что в соседней комнате нет Джулиана Карра, то ли оттого, что ее стены увешаны открытками с изображениями мужских торсов, до которых моему далековато. Не знаю.
