Эли Визель - Ночь
- Всё кончено. Бог оставил нас.
И, словно раскаиваясь в том, что произнес эти слова - так холодно и резко, - он добавил слабым голосом:
- Я знаю, мы не вправе так говорить. Я это прекрасно знаю. Человек слишком мал, слишком ничтожен, чтобы понять таинственные пути Бога. Но что же я могу поделать? Я не мудрец, не праведник, не святой. Я просто человек из плоти и крови, я бесконечно страдаю душой и телом. У меня есть глаза, и я вижу, что здесь творится. Где Божественное милосердие? Где Бог? Как я могу верить, как вообще можно верить в этого милосердного Бога?
Бедный Акива Друмер! Если бы он мог по-прежнему верить в Бога и видеть в этих мучениях посланные Богом испытания, он благополучно прошел бы селекцию. Но с того момента, как его вера дала первую трещину, борьба за жизнь утратила для него смысл и началось умирание.
К моменту селекции он был уже обречен и сам положил голову в петлю. Он просил нас об одном:
- Через три дня меня уже не будет... Прочитайте по мне Каддиш.
Мы обещали: через три дня, глядя на дым над трубой крематория, мы вспомним о нем. Мы соберемся вдесятером и устроим специальную службу. Все его друзья прочтут Каддиш.
Тогда он ушел в направлении больничного блока, шагая почти твердо и не оглядываясь. Его ждала санитарная машина, чтобы везти в Биркенау.
Это были страшные дни. Нам доставалось больше побоев, чем еды, нас выматывала работа. И через три дня после его ухода мы забыли прочитать Каддиш.
Пришла зима. Дни стали короткими, а ночи - почти непереносимыми. В ранние утренние часы ледяной ветер хлестал нас, как кнут. Нам выдали зимнюю одежду - полосатые блузы чуть поплотнее. Это дало "старикам" новый случай позубоскалить:
- Ну вот, теперь вы по-настоящему попробуете лагерной жизни!
На работу уходили насквозь промерзшие. Камни были такими ледяными, что, казалось, руки к ним примерзнут. Но ко всему привыкаешь.
На Рождество и Новый год мы не работали. В эти дни суп дали чуть получше.
В середине января от мороза начала распухать моя правая ступня. Я уже не мог на нее наступать. Я пошел в больницу. Доктор, знаменитый еврейский врач, сам тоже заключенный, был настроен решительно: "Необходима операция! Если мы будем ждать, придется ампутировать пальцы, а возможно, и всю ногу до колена".
Только этого мне не хватало! Но делать было нечего. Врач решил, что операция необходима, и обсуждению это не подлежало. Я даже был доволен, что решение принял он.
Меня положили на кровать с белыми простынями. Я уже забыл, что люди спят на простынях.
В больничном блоке было совсем неплохо: мы имели право на хороший хлеб и суп погуще. Ни колокола, ни перекличек, ни работы. Время от времени мне удавалось передать кусок хлеба отцу.
Рядом со мной лежал венгерский еврей, страдавший дизентерией. Кожа да кости, потухший взгляд. Я только слышал его голос - других признаков жизни он не подавал. И откуда он брал силы говорить?
- Подожди радоваться, мальчик. Здесь тоже бывают селекции. И даже чаще, чем там, снаружи. Германии не нужны больные евреи. Я не нужен Германии. После ближайшего транспорта у тебя будет новый сосед. Так что послушай меня, вот тебе мой совет: уходи из больницы до селекции!
Эти слова, звучавшие из-под земли, от безликого существа, привели меня в ужас. Конечно, мест в больнице очень не хватало, если в эти дни появятся новые больные, надо будет освобождать койки.
Но, может быть, мой безликий сосед, боясь оказаться одной из первых жертв, просто хотел прогнать меня, освободив мое место в надежде, что это поможет выжить ему самому? Может быть, он просто хотел меня напугать? А если он всё же был прав? Я решил ждать дальнейших событий.
Врач пришел объявить мне, что операция назначена на завтра.
- Не бойся, - добавил он, - всё будет хорошо.
В десять утра меня привели в операционную. Мой доктор был уже там. Это меня успокоило. Я чувствовал, что при нем ничего плохого со мной не случится. Каждое его слово было утешением, а каждый взгляд внушал надежду.
Операция длилась час. Меня не усыпляли. Я всё время не сводил глаз с врача. Потом я почувствовал, что проваливаюсь...
Когда я пришел в себя и открыл глаза, то сначала увидел лишь бесконечную белизну простыней, потом заметил склонившееся надо мной лицо врача:
- Всё прошло хорошо. Ты молодец, сынок. Побудешь здесь две недели, как следует отдохнешь, и всё будет в порядке. Будешь хорошо питаться, дашь покой и телу, и нервам.
Я мог лишь следить за его губами. Я с трудом понимал слова, но звук его голоса был мне приятен. Вдруг у меня на лбу выступил холодный пот: я больше не чувствовал своей ноги. Неужели ее ампутировали?
- Доктор, - я запнулся, - доктор?
- Что, сынок?
Я не решился задать вопрос.
- Доктор, пить...
Он велел принести мне воды. Он улыбался. Он собирался идти к другим больным.
- Доктор?
- Что?
- Я еще смогу пользоваться своей ногой?
Он перестал улыбаться. Мне стало очень страшно. Он сказал:
- Ты мне доверяешь, сынок?
- Очень доверяю, доктор.
- Тогда послушай, что я скажу. Через две недели ты будешь в полном порядке. Ты сможешь маршировать, как все остальные. Твоя ступня была полна гноя. Нужно было лишь вскрыть эту полость. Ногу не ампутировали. Вот увидишь, через две недели будешь ходить, как ни в чем не бывало.
Оставалось только ждать, чтобы прошли две недели.
Но через два дня после моей операции по лагерю пробежал слух о том, что фронт неожиданно приблизился. Говорили, что Красная армия подходит к Буне, что теперь это вопрос нескольких часов.
Мы уже привыкли к такого рода слухам. Не в первый раз лжепророк возвещал нам мир на земле, переговоры с Красным Крестом о нашем освобождении и прочие небылицы... И мы нередко верили... Это было как наркотик.
Однако на сей раз пророчества звучали правдоподобнее. В последнее время по ночам была слышна кононада.
Мой сосед - тот самый, не имевший лица, - сказал тогда:
- Не поддавайтесь иллюзиям. Гитлер ясно сказал, что уничтожит всех евреев, прежде чем часы пробьют двенадцать, прежде чем они услышат последний удар.
Я взорвался:
_ А вам-то что надо? Что, Гитлер - пророк для вас?
Он посмотрел на меня своими потухшими и остекляневшими глазами. Затем устало произнес:
- Я верю Гитлеру больше, чем всем остальным. Он один сдержал свои обещания, все свои обещания, данные еврейскому народу.
В тот же день, в четыре часа, колокол, как обычно, созвал всех старост блоков для доклада.
Вернулись они совершенно убитые. Их губы с трудом произносили одно слово: "Эвакуация". Лагеря очистят, а нас отошлют в тыл. Куда? Куда-то в глубь Германии. В другие лагеря - уж их-то хватает.
- Когда?
- Завтра вечером.
- Может, русские придут раньше...
- Может быть.
Мы все прекрасно понимали, что это невозможно.
Лагерь стал похож на улей. Все куда-то бежали, перекрикиваясь на ходу. Во всех блоках люди готовились к дороге. Я забыл про свою больную ногу. К нам зашел один из врачей и объявил:
- Завтра, как только стемнеет, лагерь отправляется. Блок за блоком. Больные могут остаться в больнице. Их эвакуировать не будут.
Эта новость заставила нас призадуматься. Неужели СС оставит несколько сот заключенных бродить по больничным блокам в ожидании освободителей? Неужели евреям позволят услышать двенадцатый удар? Конечно же, нет.
- Всех больных расстреляют, - сказал безликий. - И с последней партией отправят в крематорий.
- Лагерь наверняка заминирован, - заметил другой. - Сразу же после эвакуации всё взлетит на воздух.
Что касается меня, то я не думал о смерти, но не хотел разлучаться с отцом. Мы уже столько выстрадали, столько пережили вместе, что сейчас не время было расставаться.
Я помчался к отцу. Шел густой снег, окна блоков покрылись инеем. Я бежал, не чувствуя ни боли, ни холода, с башмаком в руках, так как он не налезал на правую ногу.
- Что будем делать?
Отец не ответил.
- Что мы будем делать, папа?
Он был погружен в размышления. Мы могли выбирать. На этот раз мы могли сами решать свою судьбу. Остаться ли нам обоим в больнице (куда с помощью своего доктора я мог бы устроить его в качестве больного или санитара) или последовать за остальными?
Я решил, что в любом случае не оставлю отца.
- Ну так что же нам делать, папа?
Он молчал.
- Давай эвакуироваться вместе со всеми, - сказал я.
Он не ответил. Он смотрел на мою ногу.
- Ты думаешь, что сможешь идти?
- Да.
- Только бы нам потом об этом не пожалеть, Элиэзер.
После войны я узнал о судьбе тех, кто остался в больнице. Их просто-напросто освободили русские через два дня после эвакуации лагеря.
В больницу я возвращаться не стал. Я пошел в свой блок. Рана на ноге открылась и кровоточила, так что на снегу оставался красный след.
Староста блока давал каждому на дорогу двойную порцию маргарина и хлеба. Одежду можно было брать на складе в любом количестве.
![Геннадий Аксенов - Бажоный [Повесть]](/uploads/posts/books/121214/121214.jpg)
