Марат Басыров - Печатная машина
И вот открыл рот, чтобы сказать ему об этом, но отец начал первым. Он стал рассказывать, как полгода назад к ним приехал молодой парень, позвонил в дверь, сказал, что служил со мной. Его звали… а черт его знает, как его звали, может, мать запомнила, лично он забыл сразу же. Даже не обращался к нему по имени, так просто на «ты» и называл. Они усадили его за стол, накормили, ну и выпили с ним, естественно. Парень даже какие-то подарки привез, сказал, что я просил что-то купить, чтобы не с пустыми руками. Хвалил меня, какой я друг, как выручал его не раз, короче, он вел себя так, как ведут нормальные люди в такой ситуации. Мать даже прослезилась, глядя на него, будто это я вернулся — сидел за столом и шутил, пытаясь их развеселить. Ну, выпили, закусили, а потом он стал приглашать их в ресторан. Сказал, что угощает, что очень хотел бы посидеть, послушать музыку и все такое. Мать отказалась, сказав, что хватит, уже посидели и если он устал с дороги и ему негде ночевать, то ради бога — место найдется и для него. Но он был настойчив, и отец согласился, потому что ресторан находился рядом с домом, нужно было только перейти проспект. Мать не хотела его отпускать, но они все же пошли. Заказ делал парень, не глядя на ценники. У него действительно были деньги, потому что он сразу расплатился — так вот сам захотел. Отец успокоился на этот счет, и они продолжили пить, не забывая закусывать. Парень сначала бойко отвечал на вопросы, продолжая рассказывать обо мне, порой говоря такие вещи, которые просто невозможно придумать. Короче, он знал обо мне все. Действительно знал меня. Сомнений быть не могло — это было так. На вопрос отца, сколько он пробудет в этом городе, тот неопределенно пожал плечом, повторив мой жест один в один.
Парень сначала отвечал на вопросы, потом его как-то сразу накрыло. Отец тоже уже был хороший, но все же заметил перемены в его поведении, в его состоянии. Как будто ему враз стало плохо, скрутило и повело. «Может, в туалет?» — спросил его отец. Тот кивнул, поднимаясь и останавливая отца, вознамерившегося его сопроводить. «Я сейчас», — сказал он и ушел, пошатываясь. Когда прошло десять минут, десять или пятнадцать, отец забеспокоился. Он спустился в туалет, но парня там не было. Отец прошелся по залу. Никого похожего. Никто его не видел, швейцар не подтвердил, что кто-то выходил. Встревоженный и раздосадованный, отец вышел на улицу и, на всякий случай, прошелся по окрестным дворам, приглядываясь к сидящим на скамейках у подъездов. Было уже темно. Наконец отец решил пойти домой. Когда он подходил к дому, окна нашей квартиры были темны. Почувствовав неладное, он взбежал наверх, распахнул дверь и увидел такую картину. В коридоре ярко горел свет. Парень стоял в прихожей и, сгорбившись, надевал свою куртку, а метрах в трех от него стояла мать… Отец никогда не видел ее в таком состоянии. Лицо ее пылало, волосы были растрепаны — она была вне себя. «Что случилось?!» — заорал отец и тут же, недолго думая, ударил парня по лицу. Тот закрылся ладонями и, кажется, заплакал. «Не бей его, — сказала мать, — пусть уходит». — «Что случилось?» Отец снова замахнулся. «Все нормально, — ответила мать, — со мной ничего не случилось. Прошу тебя, пусть он уйдет».
Но отец хотел знать, что же все-таки произошло. Он тряхнул парня, свирепея, заводясь уже не на шутку.
— Убил бы его, — сказал отец, закуривая третью сигарету. — Ты меня знаешь, убил бы, и все.
Меня трясло. Я слушал, и у меня дрожали пальцы.
— И что потом?
— Спустил его с лестницы.
Я сглотнул.
— А мать? Что он с ней сделал?
Покачав головой, отец с силой выдохнул дым.
— Ничего он не сделал. Она так и не поняла, чего он хотел. Она уже легла, когда он пришел. Мать открыла, а он стал ее обнимать. Потом она рассказала, что парень это делал без насилия, но настойчиво, пьяно что-то бормоча, словно прося о чем-то. Она так и не поняла, о чем он просил, чего хотел. Конечно, сильно напугалась, стала его отталкивать, вырываться, разве что не кричать. А он все лез и лез, ласково так, как она сказала. Короче, я пришел вовремя, выгнал его, дал по шее и пнул еще вдогонку, а мы потом две ночи не спали.
— Переживали? — глупо спросил я.
— А как ты думаешь?
Я пожал плечом. Что можно сказать? Это и вправду было дико. Но вместе с тем я ощутил, как в этот миг все во мне сложилось, все мои пустоты были заполнены, словно большой самосвал высыпал тяжелый песок, придавив меня изнутри.
— Как его звали?
— Да не помню, — устало сказал отец, бросая во тьму окурок. — Ты только матери не говори… Захочет — сама расскажет. Она потом плакала неделю, все твердила, что это мы тебя выгнали… Да… Бред конечно, а?.. Чего молчишь?
— Бред.
— Вот и я ей говорил, а она мне все свое… Ладно, пойдем спать.
Мы разошлись по разным комнатам. Мне постелили в моей, мать легла в спальне, а отец, как это и бывало, когда он выпивал, лег в зале.
Я лежал на твердых накрахмаленных простынях и не мог заснуть. Хотелось курить, но для этого нужно было идти через зал. Потом не выдержал и встал с кровати.
— Сынок, ты? — мать, оказывается, тоже не спала. Темнота выдавила ее силуэт, приподнявшийся над кроватью.
— Да, мам. Можно посижу с тобой?
Я подошел к постели и сел на край, Мать слегка подвинулась. Я сидел и смотрел на нее, на белеющую в темноте сорочку. Потом протянул руку и дотронулся до ее руки. Она вздрогнула, словно обожглась.
— Не спится? — шепнула она.
Я молчал. Меня не было так долго, что казалось, будто это не я сижу на ее кровати и держу ее за руку. Как часто я мечтал об этом там, где ее не было рядом, когда мне было очень плохо.
— Мне было очень плохо, мама, — прошептал я.
— Плохо? — переспросила она, будто не расслышала. — Тебе было плохо, сынок?
На моих глазах выступили слезы. Я кивнул.
Она привлекла меня к себе и прижала к груди.
— А я чувствовала это — всякий раз у меня болело сердце, — говорила она, сжимая мою голову, мое мокрое лицо. — Но…
Она замолчала, дрожа телом, потом продолжила:
— Но сейчас… иди спать… Слышишь, иди… Все будет хорошо.
Она как будто боялась меня. Отпустила и легла на подушку.
— Иди, — снова шепнула она.
Меня снова охватили растерянность и смущение. Я не мог сказать ни слова, только кивал в ответ. Все то, что сдерживалось до сих пор, хлынуло наружу. Освобождаясь от бремени, я прощался с ним, и оно выходило из меня прочь, вновь оставляя во мне пустоту. Но эта пустота была иного рода. Я возвращался туда, куда до сих пор не мог вернуться — ни во снах, ни тем более наяву. И вот, вернувшись, не нашел себя прежнего и не узнал нынешнего, словно завис в каком-то другом измерении, между явью и сном, между «есть» и «было», — там, откуда нет возврата.
Отец тихонько похрапывал, мне не составило труда пройти мимо него, выйти на лоджию, закурить. Я курил, было тихо, потом в тишину, как камень, ухнул далекий паровозный крик, и она сразу же сомкнулась, пустив расходящиеся во все стороны круги.
Я лежал в своей постели, без сна, не думая о странном пришельце, — о том, кто бы это мог быть и как его звали, не перебирал по памяти своих сослуживцев, — лежал, уже твердо зная, что скоро снова уеду. Уеду, чтобы не возвращаться больше никогда.
10. РОЗОВЫЙ ФЛАМИНГО
Я был пьян и почти завалил ее на кровать. Она, в общем-то, особо и не сопротивлялась, только как-то вопросительно заглядывала мне в глаза.
Стыдно признаться, но похожа она была на Одри Хепберн. Я не вру, честное слово. Она была вылитая принцесса из «Римских каникул» Уайлера.
Короче, я пытался ее завалить, а она не сопротивлялась, поэтому мне приходилось бороться только со своим хмелем.
Она что-то шептала, пока я, как Иаков с ангелом, топтался на месте.
— Что? — наконец спросил я.
— Пойдем на улицу, — дошли до меня ее слова.
Неожиданно я легко согласился. «В рот компот, почему бы нет», — подумал, застегиваясь.
Она закрыла дверь комнаты, мы прошли по коридору, потом мимо вахты, потом вышли из общаги.
«Ро-зо-вый флами-и-инго, ди-тя зака-а-ата…» — неслось из окна на втором этаже.
— Летний вечер стянул трусы и показал всем свою большую ярко-красную залупу, — откомментировал я.
— А мне Свиридова нравится, — сказала она.
— Кто бы мог подумать.
Мы вышли на Фонтанку. Солнце наполовину село за дома. Недалеко находились верфи, кричали чайки. Я слышал над головой их клекот. Мы спустились по гранитным ступеням к самой воде, и там я ее довольно ощутимо прижал.
— У меня кружится голова, — произнесла она, переводя дух после затяжного поцелуя.
Ага, кому бы говорили! Я вообще держался за нее, чтобы только не свалиться в воду.
Но и впрямь, романтика перехлестывала через край. Нам было по двадцать с небольшим, мы находились в центре красивейшего из городов и, как истинные дети заката, мучительно тискали друг друга.
