Томас Мор - История Ричарда III
Объявление это сделано было всего лишь через два часа после того, как лорд-чемберлен был обезглавлен; но оно было так тщательно составлено и так красиво выписано на пергаменте такой искусною рукой (что само по себе дело долгое), что и ребенку было совершенно ясно: все это было приготовлено заранее. Всего промежутка между казнью и объявлением едва достало бы и для того, чтобы все это только записать, будь то хоть бы на бумаге, второпях и кое-как. Поэтому когда при чтении объявления нечаянно случился один школьный учитель при соборе св. Павла и сравнил в уме краткость времени с пространностью речи, то он сказал соседям: "Славное дело, да не быстро ли поспело?" - на что один купец ответил ему: "Это писалось по предвидению" {В MS Arundel иначе: "И хоть суровость событий, казалось, не допускала никаких шуток, один школьный учитель не без остроумия высмеял образцовую нелепость этого указа: слушая среди толпы то, что ей читалось, он" сравнил краткость времени с пространностью писания и трудом писавших и сказал на это кстати строку из Теренция:
"Что-то вышло, Дав, неладно у тебя со временем!"}.
Тотчас после этого, движимый будто бы гневом, а на самом деле жадностью, протектор послал людей к дому жены Шора {72} (которая там жила одна, без мужа), отобрал у нее все, что она имела, ценностью свыше двух-трех тысяч марок, а ее отправил в тюрьму {73}. А немного спустя он выставил обвинение, что она умышляла его околдовать и была в сговоре с лордом-чемберленом, чтобы его убить; когда же стало ясно, что в этом нет ни следа правдоподобия, тогда он подло обвинил ее в том, чего она сама не могла отрицать, так как все знали, что это правда, хоть и все потешались, слыша какой Великой это вдруг стало виной: в том, что она нецеломудренна телом. И по этой-то причине сей воздержный, сей чистый и непорочный правитель, прямо с неба ниспосланный в наш порочный мир для исправления людских нравов, вынудил лондонского епископа наложить на нее всенародное покаяние - идти в воскресной процессии перед крестом и со свечой в руках. Шла она очень женственно, с видом и поступью самыми чинными, и хоть на ней не было никаких украшений, ничего, кроме платья, она была мила и прекрасна, потому что от взглядов толпы лицо ее покрылось румянцем стыда, прежде ей почти незнакомым; таким образом, этот великий позор принес ей много славы среди тех, кто больше желал ее тела, чем думал о ее душе. И даже многие достойные люди, которые осуждали ее образ жизни и были рады видеть грех исправленным, все же больше сочувствовали ей в наказании, чем радовались ему, так как скоро поняли, что протектор учинил это скорее злонамеренно, чем из любви к добродетели.
Эта женщина родилась в Лондоне, была окружена достойными друзьями, честным образом воспитана и очень хорошо выдана замуж - кое-что было сохранено родителями лишь сыну. Муж ее был почтенный горожанин, молодой, красивый, с большим состоянием. Но так как сочетались они раньше, чем она созрела для этого, то она и не могла любить того, кого ей не пришлось желать. Оттого, по-видимому, и склонилась она так легко к вожделению короля, когда тот пожелал ее иметь. Как бы то ни было, блеск королевского сана, надежда на яркое платье, легкую жизнь, всяческие удовольствия и прочие выгоды распутства оказались способными быстро подчинить мягкое и нежное сердце. Когда же король овладел ею, то муж ее, человек почтенный, понял что к чему и не стал посягать на королевскую любовницу, всецело оставив ее королю {В 1565 добавлено: "Настолько учтивее он был, чем другие, чьи права на эту женщину были далеко не столь бесспорными".}. А после смерти короля она перешла к лорду-чемберлену, который любил ее и в дни, когда король был жив, но воздерживался от нее либо из почтения, либо из преданности другу.
Она была красива и миловидна {В 1565 подробнее: "у нее был прекрасный цвет кожи, редкая красота во всем лице, в особенности же дивно привлекательны были ее глаза".}, телом она не оставляла желать лучшего, разве что можно было пожелать побольше роста. Так говорят те, кто знал ее в молодости. Правда, иные из тех, кто видел ее теперь (ибо она еще жива), полагают, что она вовсе и не была хороша; но такой приговор, пожалуй, похож на то, как если бы люди пытались угадать красоту покойницы по ее черепу, давно уже сбросившему плотские покровы, так как сейчас это - старуха, тощая, увядшая и иссохшая, вся из морщинистой кожи и жестких костей. Но даже и теперь, всмотревшись в ее лицо, можно угадать и представить, как черты его, округлясь, сложились бы в красивый облик. Да и восхищались в ней не столько ее красотой, сколько приятным поведением: наделенная острым умом, она хорошо читала и писала, была весела в обществе, быстра и ловка в ответах, не молчалива и не болтлива, а иногда шутила без оскорбительности, но не без забавности.
Король говаривал, что есть у него три любовницы, и каждая по-своему замечательна: одна - самая веселая, другая - самая хитрая, а третья, как есть, самая святая блудодейка во всем королевстве, которую никуда не увести было из церкви, кроме как в его постель {74}. Двое из них были особами поважней, и тем не менее им пришлось остаться без имен и без похвал за их качества. Но самою веселой из всех была жена Шора, к которой король поэтому и питал особую привязанность. Имел он многих, но любил лишь ее {В MS Arundel добавлено: "но здесь не было вреда, кроме похоти, так как к жене своей он относился с глубочайшим уважением и обращался с ней почтительно".}, и по правде сказать (ибо грех - клеветать на дьявола), никогда она не пользовалась его милостью во вред людям, зато многим несла утешение и помощь. Когда король был в гневе, она умела успокоить и смягчить его дух; когда человек находился в опале, она помогала ему вернуть королевскую милость; для многих, совершивших важные проступки, она выхлопотала помилование; при больших взысканиях она добивалась для людей послабления. И наконец во многих трудных тяжбах она отстаивала многих людей с большой твердостью, ничего или почти ничего за то не требуя - разве что вещицу скорей красивую, чем богатую: потому ли, что она сама испытывала удовольствие от дела, правильно решенного, потому ли, что ей приятно было вмешиваться в суд и показывать, что она способна сделать с королем, потому ли наконец, что и богатая распутница не всегда бывает жадной {В 1565: "Во всяком случае, ненависти она не знала ни от кого, кроме королевы, и обе партии, враждовавшие друг с другом, относились к ней с одинаковой любовью".}.
Некоторые подумают, конечно, что эта женщина - слишком ничтожный предмет, чтобы писать о нем среди воспоминаний о великих делах, - и в особенности так будут думать те, кому случится судить о ней только по тому, чем она стала сейчас. Но думается мне, что о таком случае тем более следует упомянуть, что теперь она живет куда как убого, без друзей, всеми покинутая, и это после стольких богатств и такой государевой милости, после стольких судов и прений ради всех, кто вел тогда срочные дела, да и многих других, кто сейчас знаменит только мерзостью своих дурных деяний. А она ведь сделала не меньше, хоть об этом и меньше помнят, потому что дела ее не были дурными. Людям ведь свойственно о дурных деяниях писать на мраморе, а о добрых на песке, и ее судьба этому доказательство: в те дни она протянула руку помощи многим, ныне здравствующим, кто без этого сам бы теперь протягивал руку за подаянием.
Итак, по решению протектора и его совета, в тот самый день и почти в тот самый час, когда в лондонском Тауэре был обезглавлен лорд-чемберлен, в Помфрете не без его ведома были обезглавлены выше упомянутые лорды и рыцари, схваченные в свите короля в Нортгемптоне и Стони Стаффорде {75}. Сделано это было в присутствии и по приказу сэра Ричарда Рэтклифа {76}, рыцаря, чьими услугами протектор обычно пользовался при обсуждении и исполнении подобных беззаконных предприятий, поскольку человек этот был давним его поверенным в тайных делах, имел жизненный опыт и хитрый ум, в речах был краток и груб, в обращении резок и крут, в злодеяниях смел, а человеческой жалости и страху божию одинаково чужд. Выведя их из тюрьмы на эшафот и объявив народу, что они изменники, этот рыцарь не позволил им сказать ни слова о своей невинности, чтобы от таких речей народ не почувствовал к ним жалости, а к протектору и к его людям - ненависти. Быстро, без суда, без приговора, без законного приказа он заставил их всех обезглавить не ради какой иной вины, но только потому, что это были добрые люди, верные королю и близкие королеве.
Теперь, когда лорд-чемберлен и другие лорды и рыцари оказались таким образом казнены и убраны с дороги, то протектору и пришло на ум, что, пока люди гадают, в чем дело, пока лорды королевства находятся при нем и без своих дружин, пока ни один человек не знает, что думать и кому верить, пока нет у них времени разобраться, решиться и разбиться на партии, следует ему как можно быстрее идти к своей цели и завладеть короною, не дав людям найти способ к противодействию. Главная забота была теперь в том, чтобы изыскать средство о таком гнусном деле сообщить народу в первый раз и снискать к нему расположение. Для совета привлечены были различные люди - такие, которым они полагали возможным довериться, в надежде привлечь их на свою сторону и получить от них помощь либо умом, либо силою. Среди этих лиц, привлеченных к совету, был Эдмунд Шей, рыцарь, тогда мэр Лондона, страстно жаждавший дальнейшего возвышения, столь желанного ему в его гордыне; он-то и должен был за такой посул склонить народ к их намерениям. А из духовных лиц они пригласили тех, кто отличался умом, пользовался уважением за свою ученость и не отличался щепетильной совестью. Среди них оказались белый клирик Джон Шей {77}, брат мэра, и монах Пенкер {78}, приор августинского ордена: оба доктора богословия, оба славные проповедники, оба богаче ученостью, чем добродетелью, и богаче славой, чем ученостью. До этого они были в большом почете у народа, но после этого - никогда. Первый из них выступил с проповедью {В 1565 добавлено: "тщательно продуманной".} во славу протектора еще перед коронацией, второй после коронации, но оба с такою утомительной лестью, что ничьи уши не могли ее выдержать. Пенкер в своей проповеди так надорвал голос, что был вынужден прервать ее на середине и сойти с кафедры {В 1565 добавлено: "Люди говорили, что это было ему божье воздаяние за такую кощунственную лесть".}. Доктор Шей из-за своей проповеди потерял честь, а вскоре и жизнь, потому что из великого стыда перед людьми он никогда с тех пор не смел выходить из дому. Августинец не навлек на себя такого позора, поэтому его проповедь была для него не столь пагубна {В MS Arundel иначе: "А августинец с его бесстыдным лицом, с которого ему так часто приходилось вытирать плевки во время диспутов, на долгие годы позорно онемел".}. Впрочем, некоторые сомневались, а некоторые утверждали, будто Пенкер не участвовал в этом совете прежде коронации, и только после нее, как водится, пустился в лесть {В 1565 добавлено: "правителю, который был жаден до похвал".}, - тем более что проповедь свою он произнес не сразу, но в следующую после коронации пасху в церкви госпиталя св. Марии. Зато доктор Шей вне всякого сомнения был в этом заговоре с самого начала, поскольку именно ему было поручено первому заговорить о деле во время проповеди в соборе св. Павла, в которой он и должен был силою своего слова склонить народ к замыслу протектора.
