Елена Стефанович - Дурдом
— Не "вдруг"… Я всегда хотела домой… Только мне… ну, страшно было. Я боялась, не знала, как у меня все будет складываться там, на воле… Иосиф Израилевич, я вас очень прошу, ваше слово здесь решающее, скажите, чтобы меня выписали, отпустили домой! Я не могу больше, понимаете? Я просто умру здесь, вот и все!
— А ты нас не подведешь, Лена? У тебя ведь уже три суицидальных попытки были. Вдруг тебе жизнь опять чем-то не угодит, и ты опять таблеток наглотаешься. В прошлый раз мы спасли тебя чудом. А если в следующий раз не спасем?
— Да ничего я больше не наглотаюсь, поверьте мне! Все будет хорошо, честное слово. Ну, поверьте…
Врачи — это чувствовалось по их напряженным лицам — внимательно следили за диалогом. Лена, умоляюще сложив руки, с бьющимся где-то в горле сердцем, вся внутренне трепетала, дожидаясь решения своей судьбы…
— Ну, хорошо, — задумчиво проговорил наконец Иосиф Израилевич, иди пока в отделение, мы тут с докторами посоветуемся… Потом Татьяна Алексеевна сообщит тебе о нашем решении…
Фея ласково кивнула, и ей сразу захотелось поверить, что все будет хорошо, все решится само собой.
…А через час Фея, хмурясь и явно чувствуя себя не очень хорошо в роли глашатая врачебного приговора, сообщила, что консилиум решил пока ее не выписывать, оставить в стационаре, понаблюдать…
Белый свет будто померк в ее глазах. Лена, схватившись за спинку ближайшей кровати, стояла, улыбаясь изо всех сил, чтобы никому, даже Фее, не показать, как потрясло ее это решение. В голове было только одно: "Не упасть… не упасть!"
Впервые почувствовала она, что такое сердечная боль… Но еще поняла, что со своими бедами ей нужно справляться самой. Бесполезно дожидаться помощи со стороны, это пустое, для детей. В этом мире даже самые лучшие из людей — всего лишь случайные прохожие в твоей жизни. Даже Фея. Даже Ворон. Даже мама…
К вечеру Лена, как сказал потом Ворон, "сорвалась со всех катушек".
Просидев в своем углу около окна весь день до вечера, измучившись неразрешимостью своих проблем, решила бежать из больницы. Думала она об этом и раньше, но это было как-то не всерьез и надолго ее мыслей не занимало. А тут она просто физически почувствовала: если она прямо сейчас, сегодня не уйдет из этого вонючего бревенчатого коридора, она просто погибнет.
Но как открыть дверь? Она вспомнила, что специальные замки-хлопушки, которыми снабжены все двери психушки, открываются здоровенными ключами, представляющими из себя четырехугольные железные стержни. И диаметр этих стержней вполне сходится с шириной пластмассовой ручки зубной щетки… или, скажем, черенка столовой ложки…
Столовую ложку достать не так уж сложно — подойти к буфетчице Нине Степановне, попросить, мол, компот обеденный доесть, та спокойно эту ложку выдаст…
Вечером, когда две санитарки с больными пошли на кухню за ужином для отделения, на посту около надзорки осталось всего две "блюстительницы порядка", Лена подошла к двери, выходившей прямо наружу. Ее почти никогда не открывали, поскольку выходила она на больничный хоздвор, где больным и персоналу нечего, в общем-то, было делать. Черенком ложки она очень легко открыла замок и выскочила на улицу. Захлопнув за собой дверь, она услышала, как больные, запоздало охая, загомонили разноголосо: "Нянечки, нянечки, Ершова убежала! Убежала, нянечки!"…
На дворе стояла поздняя осень. Сгущались сумерки, подмораживало. Лена, в своем длинном драном халате и тапочках на босу ногу, никакого холода в охватившей ее горячк, удавшегося, как ей казалось, побега не ощущала.
Выскочив на улицу, она помчалась к забору. Но разговорам санитарок она знала, что больничная ограда — условность чистейшей воды. Вся она в дырах, через которые стекаются по утрам на работу врачи, медсестры и прочие служители этого заведения. Значит, только дурак не найдет возможность выбраться через такой забор на улицу.
И правда: Лена сразу же наткнулась на огромную дыру в ветхом заборе. Вылетев за территорию больницы, на крутом спуске, она немного приостановилась, чтобы перевести дух. Открывающаяся перед ней панорама города — больница стояла на холме — показалась столь заманчивой, такой волюшкой-волей пахнуло на нее с этих раскрывшихся вдруг просторов, что она оробела.
Позади послышались крики — за ней началась погоня, как в скверном детективе. Лена оглянулась — мимо кухни, тяжело колыхая необъятными телесами вымученным галопом шлепала главная ее врагиня — санитарка Аннушка Козлова.
Рискуя свернуть себе шею, Лена ринулась вниз. К женским голосам позади прибавились мужские, к погоне присоединились санитары из мужского отделения, и она с омерзением подумала на бегу, что лучше прямо сейчас в реке утопиться, чем даться им в руки. И помчалась изо всех сил дальше…
К ее счастью, густые осенние сумерки стремительно сменялись ночной теменью. И погоня быстро потеряла ее из виду. Она же долго бежала, задыхаясь и то и дело оглядываясь на бегу, наконец, выбившись из сил, перешла на крупный шаг. Она изо всех сил стремилась домой. Сейчас ей казалось, что ее дом, ее отец и мать — тот самый обетованный мир, без которого ей не жить, что ничегошеньки она, дура, раньше не понимала, но сейчас-то у них все иначе пойдет, по-другому. Главное — воля, свобода.
* * *…До городской окраины, где Ершовы жили в собственном домике, от больницы было километров десять. Лена одолела этот путь за час с небольшим. Когда, наконец, она добралась до знакомой калитки и, отворив ее, зашла в ограду, она настолько замерзла и обессилела, что ее мечты дальше горячего чая и чистой постели не простирались. Открыв дверь, и, как потусторонняя тень, возникнув в кухне, она не смогла даже сообразить сразу, что вокруг нее происходит.
За кухонным столом сидел отец. И был, конечно, как всегда пьяный. Мама, усталая, с каким-то больным лицом, с тяжело набухшими на руках венами сидела рядом с ним. На лицах ошеломленных родителей попеременно промелькнули радость, испуг, сомнение, снова радость…
— Лена, доченька, лапушка моя! Давай сюда, к печке поближе, давай грейся… Нет, иди-ка сразу к столу, вот горячий чай, вот супчик… — металась мать по кухне, хватаясь то за одно, то за другое.
Лена подошла к отцу… Она не видела его уже два года. Обняла, прижала к себе тяжелую, порядком поседевшую его голову и замерла… И тут отец, ее мужественный, суровый отец, заплакал, не стыдясь своих слез.
— Я убежала, — тихо произнесла наконец Лена, допивая второй стакан чая. На столе стояли белый хлеб, масло, колбаса, и она всегда безразличная к радостям застольным, сейчас готова была признаться себе, что хорошая еда — совсем недурное дело. — Я убежала, потому, что… потому, что я не знаю, как я там пробыла столько времени. Там нельзя человеку находиться. Только тому, кто уже не человек. Или скоро перестанет быть человеком…
Отец с матерью безмолвно переглянулись. Похоже, что неожиданное потрясение протрезвило отца. Он сидел, откровенно счастливый и спокойный, и по его лицу было видно, что другого поступка от своей дочери он и не ждал.
И вот тут, в этот недолгий и благостный миг семейного единодушия и единомыслия, у ворот надрывно взвыла машина. Залаял, брякая цепью, Мухтар. У Лены выпал изо рта кусок хлеба — она так и застыла с нелепо раскрытым ртом. Поняла: это — за ней.
Отец спокойно поднялся и вышел из дома. Лена, томясь неизвестностью, мотнулась вслед за ним. Она решила, что спрячется за поленницей, ни за что не даст увезти себя снова в это идиотское заведение.
— Мы к вам по делу, — раздался спокойный и уверенный мужской голос. — Дочь дома?
— Дома! — также спокойно и уверенно ответил отец. — Дома! И никуда она больше не поедет, понятно?
— Это вы так думаете, — издевательски-вежливо промолвил некто. — А мы думаем, что поедет. И еще как! Она — человек психически больной, кто будет отвечать, если она что-то натворит? Так что, дядя, не дури, собирай-ка девку в больницу!
— Девки на базаре семечками торгуют! — отрезал отец. — А моя дочь в ваш дурдом не поедет, ясно вам? "Психи" — это вы, не она.
И тут за воротами, будто стая кобелей откуда-то сорвалась, послышались глухая возня, стоны, ругань.
Взбесившийся Мухтар рвался с цепи. Не выдержав, Лена выскочила из-за поленницы к воротам и увидела жуткую картину: отец, как разъяренный медведь, раскидывал поочередно налетающих на него двух милиционеров и трех санитаров в белых халатах; словно собаки травили загнанного зверя.
Прячась в тени и задыхаясь от ударов суматошно бьющегося сердца, Лена не могла решиться на что-либо. Бежать через соседский забор на другую улицу? Кинуться на помощь отцу? Сидеть дома, дожидаясь неминуемой развязки?… Но когда она увидела, что отца повалили-таки на землю, крутят ему руки и спутывают ноги веревкой, успевая пинками поддавать под ребра, все ее сомнения и колебания мигом исчезли. Не вполне осознавая, что она делает, Лена выхватила из поленницы здоровенное сучковатое полено и кинулась с этим "оружием" к мужикам, уже колотившим отца лицом о мерзлую землю. Размахнувшись изо всех сил, она треснула поленом самого прыткого милиционера, и он, взвыв, откатился в сторону. А она, понимая, что все уже кончено, яростно размахивала поленом, как палицей, и радовалась каждому удару, достигающему цели…
