Джеймс Кервуд - Бродяги Севера (сборник)
Он ждал и все менее и менее испытывал страх перед волками. С особенной ясностью он стал теперь, когда миновало время, представлять себе Брэма: его угрюмый взгляд, загнанный вид даже тогда, когда он сам гнал своих волков, его абсолютное одиночество, когда он вдруг остановился, чтобы прислушаться к вою и крикам своих единственных друзей – зубастых животных. Несмотря на его ужасные крики, которые он посылал волкам, и на дикость его смеха, раздавшегося средь белой ночи после выстрелов Филиппа, Брэм все-таки не показался ему сумасшедшим. Филипп слышал о людях, которые сошли с ума от одиночества. Он даже знал одного – Пелетье, жившего на самом краю света за Полярным кругом. Он наизусть выучил дневник, написанный этим Пелетье на дверях его хижины. Вот это действительно было сумасшествие! Смерть пришла к Пелетье как желанный друг. На него же походил и Брэм, целые годы проводивший без всякого общения с людьми, – и все-таки…
Мысли Филиппа перешли на женские волосы. Сидя в хижине у Пьера Брео, он и вида не подал о том подозрении, которое явилось у него тотчас же. Со своей стороны, молчал и Пьер, если и у него тоже возникло подобное же подозрение. Он боялся высказать его из страха. Теперь же Филипп был охвачен им вполне. Он знал, что человеческие волосы могут сохранять свою свежесть и блеск до бесконечности, и не считал невозможным, что Брэм мог владеть ими уже целые годы. Вполне естественно было предположить, что он выменял их на что-нибудь у какого-нибудь белого человека, когда еще не был вне закона, и что какая-нибудь фантазия или суеверие заставили его иметь их при себе. Но Филипп уже перестал руководствоваться одними только доводами рассудка. Против его рассудка восстало сознание, которое настойчиво подсказывало ему, что эти волосы только недавно были срезаны с женской головы. Он не мог представить даже самому себе каких-либо логических доказательств этому, но в то же время не находил возможным и возражать вполне против такого предположения. С Брэмом живет или жила женщина; и всякий раз, как ему приходили на ум красота и редкая волнистость шелковистых волос, находившихся сейчас при нем, у него в бумажнике, – он не мог не содрогаться от одной только мысли, что эта женщина могла быть белой.
Брэм и белая женщина! И притом женщина с такими волосами, как эти!
Филипп слез с дерева, затем целый час проходил взад и вперед по опушке, причем все его чувства находились в высшей точке напряжения. Затем он вновь развел костер, прерывая каждую минуту свое дело, чтобы вновь и вновь прислушаться к каждому подозрительному звуку. Было очень холодно. Несколько времени спустя он заметил, что сперва очаровывавшие звуки северного сияния теперь превратились уже в неприятный шепот. Звезды стали светить уже не так ярко, и ему стало вдруг казаться, что они отходили от него все дальше и дальше, чтобы оставить его одного. Это умирание звезд всегда интересовало его. Это было одним из чудес Крайнего Севера. Ему казалось, что тысячи невидимых рук действовали под самыми небесами и невидимо тушили звезды, сперва по одной, затем по две, а потом и целыми созвездиями. Это всегда предшествует в течение целого часа неприятной и хаотической темноте, которая наступает перед самым рассветом на Севере, и именно этой-то темноты он теперь и боялся, сидя в одиночестве перед своим костром.
В этот-то самый час непроницаемой тьмы и мог неожиданно появиться Брэм. Возможно, что именно ее-то он и дожидался. Филипп посмотрел на часы. Было уже четыре. Опять он отправился к своему дереву и стал поджидать. Через четверть часа стало так темно, что ему уже не было видно и того дерева, около которого он стоял. А Брэм все не приходил. Перед самым рассветом Филипп вновь развел огонь – это уже третий раз – и принялся за приготовление завтрака. Ему хотелось кофе, как можно покрепче, и он засыпал его вдвое больше, чем обыкновенно. А в семь часов утра он уже был готов продолжать свой путь дальше.
Он стал теперь уже твердо верить в то, что какая-то таинственная, но в то же время и могучая сила заставила Брэма Джонсона отказаться от такого подходящего случая, чтобы расправиться истекшей ночью со своим врагом. И вот, идя теперь вдоль опушки леса на самом краю Баррена, он испытывал полное равнодушие к тому, чтобы захватить как-нибудь Брэма и арестовать его. Во всем этом приключении оказалась одна вещь, которая стала его интересовать гораздо больше, чем сам Брэм. Это была золотая петля. Не через самого Брэма, а именно только благодаря его следу он мог бы добраться до ее разгадки. Там он узнает всю ее тайну, а может быть, даже и трагедию, если только вообще эта петля может что-нибудь означать. И он оценил редкий и исключительный случай, который предоставил ему возможность следовать за Брэмом, когда тот отступал. С человеком он мог еще справиться, если бы явилась необходимость с ним сразиться, а уж с волками расправа была бы коротка.
Час спустя Филипп осторожно вышел к тому месту, где волки заели карибу насмерть. На целых двадцать футов в окружности весь снег оказался плотно утоптанным лапами животных, и вся эта арена была залита кровью и усеяна клочьями мяса, обглоданными костями и клоками шерсти. Филипп мог отлично определить, где бежал Брэм и где потом снял лыжи. Следы от его мокасин смешивались со следами от лап волков. Брэм, очевидно, прибыл вовремя, чтобы спасти окорока, которые он оттаскивал в сторону из этого кровавого круга. Голодной стае были предоставлены одни только остатки.
Снег отпечатывал на себе, точно буквы на бумаге, все то, что происходило потом. И это очень удивило Филиппа. Неизвестно, откуда Брэм добыл себе сани и на эти сани нагрузил то, что ему удалось уберечь от карибу. По следам, оставленным на снегу, Филипп мог убедиться, что эти сани были гораздо длиннее и шире, чем те, какие ему до сих пор случалось видеть. Он даже и представить себе не мог того, что здесь происходило, но все дело оказалось слишком ясным, чтобы его понять. Далеко отсюда, еще где-то в глубине Баррена, Брэм нарочно распряг свою стаю, как только увидел бежавшего вдалеке карибу, чтобы она могла броситься за ним в погоню, догнать его и загрызть. А затем уже, насытившись, все они, и человек и волки, вернулись обратно среди ночи за своими санями, причем Брэм сделал нарочно большой крюк, чтобы не оставить своих следов вновь у опушки леса и не выдать себя своему врагу, – с громадным волнением Филипп мог убедиться, как послушно следовала за ним по пятам его стая волков. Человек был их неограниченным властелином. Затем они вернулись обратно уже с санями, Брэм погрузил на них окорока и помчался прямо на Север через Баррен. Каждый волк находился в упряжи, а сам Брэм сидел на санях.
Филипп глубоко, с разочарованием вздохнул.
У опушки леса, где можно было все-таки запастись горючим материалом, он стал приготовляться в далекий путь. Он наварил себе еды сразу на шесть суток. Три дня он будет следовать по пятам за Брэмом по безлесным и совершенно не нанесенным на карту пространствам Великого Баррена. Углубляться в него дальше без собак и без саней было бы невозможно. Три дня хода туда да три дня назад – и даже за такой короткий промежуток времени он почти обрекал себя на смерть. В глубине Баррена его ожидала бы более серьезная опасность, чем встреча с Брэмом и его волками. Это была снежная буря.
Его сердце забилось немного, когда, заметив по компасу точку своего отправления, он выступил прямо на север. Был серый, неприветливый день. Перед ним во все стороны уходили необозримые пространства Баррена, совершенно белые, терявшиеся в красноватой дымке на горизонте. Последняя полоска низкорослого леса скоро исчезла позади Филиппа. Небо нависло, точно свинец. Под таким небом можно было бы сойти с ума. И не прошло и часа, как Филиппом вдруг овладело непреодолимое желание поскорее вернуться обратно. Ни кустика, ни камня – ничто не нарушало монотонности, а над головой, и так низко, что, казалось, можно было бы попасть в них брошенным камнем, хмуро ползли с северо-востока тяжелые, темные облака.
Раз десять в течение первых двух часов Филипп взглядывал на свой компас. Не один раз за это время Брэм вилял то туда, то сюда, все-таки выдерживая путь на север. В сером сумраке, без малейшего камня или деревца по пути, по которым можно было бы ориентироваться, его чувство направления руководило им гораздо безошибочнее, чем Филиппом – стрелка компаса.
Часа через три в семи или восьми милях от того места, где волки загрызли карибу, Филипп наткнулся на следы от первой стоянки Брэма. Волки не были распряжены. Вероятно, Брэм остановился здесь только для того, чтобы надеть лыжи. Далее он пошел уже на лыжах, и по длине его лыж Филипп рассчитал, что на каждые его четыре мили Брэм продвигался вперед на шесть.
Был час, когда Филипп остановился пообедать. По его мнению, он к этому времени покрыл уже пятнадцать миль. Пока он ел, им все более и более овладевало беспокойное чувство, что он пустился в авантюру, которая ни в коем случае не могла принести ему добра. Первый раз за все время он понял значение того, что Брэм в самый последний момент перед тем, как пускаться в Баррен, должен был в достаточном количестве запастись мясом – и это привело его в большое беспокойство. В самом деле, где было бы достать провианта в этом безбрежном море снега, уходящем далеко за Полярный круг? Теперь Брэм вполне обеспечен им, чтобы покрыть не останавливаясь сразу целых пятьсот миль, тогда как он, Филипп, не сможет сделать и ста.
