Коллектив авторов - Любовь по-французски
– Попробуйте, – сказала она и легонько потрепала его по щеке своей розовой ладонью.
Но он уже овладевал всем, к чему стремились его желания.
Она кричала:
– Я не хочу! Фу! Фу! Мессир, вы этого не сделаете. Мой друг, сокровище мое!.. Я умираю.
А когда она перестала вздыхать и изнемогать, то нежно сказала ему:
– Мессир Филипп, не обольщайтесь, будто вы взяли меня силой или врасплох. Если вы добились от меня того, чего желали, так только с моего согласия, и защищалась я ровно столько, сколько нужно, чтобы почувствовать сладость вашей победы. Милый друг, я ваша. Если, несмотря на вашу красоту, которая сразу же пленила меня, и вопреки всей прелести вашей дружбы я до сих пор не подарила вам то, что вы сегодня с моего соизволения взяли сами, так это только потому, что я была глупа: ничто не заставляло меня торопиться, и, погруженная в ленивое оцепенение, я не извлекала никакой радости из своей молодости и красоты. Но добрый брат Жан Тюрлюр дал мне хороший урок. Он научил меня ценить быстротекущие часы. Сегодня он принес мне череп и сказал: «Скоро и вы будете такой». Из этого я заключила, что мы должны любить и не мешкая использовать то недолгое время, которое нам отпущено.
Эти слова и ласки, которыми г-жа Виоланта их сопровождала, тотчас побудили мессира Филиппа действовать снова, как повелевали ему и честь, и желание, во славу и на радость своей милой, умножая известные доказательства, которые должен в таких случаях давать всякий добрый и преданный слуга.
После чего г-жа Виоланта отпустила его. Она проводила его до дверей, нежно поцеловала в глаза и сказала:
– Друг мой Филипп, а ведь неплохо следовать советам доброго брата Жана Тюрлюра?
Анри де Ренье
Акация[48]
Когда Жюль Дюран проснулся, было, без сомнения, еще очень рано, потому что, когда он присел на кровати, ушки фуляра, которым он повязывал себе голову на ночь, обозначились на стене лишь очень бледной и неясной тенью. В самом деле, ставни окна, оставленного им полуоткрытым, пропускали в комнату лишь очень слабый свет. Он, однако, позволил Жюлю Дюрану отчетливо рассмотреть время на циферблате его часов. Жюль Дюран отметил, что было немного меньше пяти. Этому указанию вполне соответствовала тишина, царившая в доме. Августина, старая кухарка, еще не вставала.
В этом она лишь следовала примеру всех жителей ленивого маленького городка Бленваля-на-Аранше. В пять часов утра Бленваль и бленвальцы еще почивали глубоким сном. Тщетно Жюль Дюран прислушивался в своей постели к звукам как внутри дома, так и снаружи; до него не доносился ни шум повозок на улице, ни стук каблуков по тротуару, ни гул голосов. Только равномерное тиканье часов оживляло мирно дремлющий дом.
Последив с минутку движение обеих стрелок, Жюль Дюран хотел уже положить часы обратно на ночной столик, когда легкое дуновение ветра пощекотало ему ноздри волной аромата. При этом душистом прикосновении круглое и полное лицо Жюля Дюрана расцвело от удовольствия. Он бережно и любовно вдохнул эту весеннюю утреннюю дань. Она напомнила ему о том, что прекрасное время года наконец настало и что несколько дней тому назад большая акация, красовавшаяся своим узловатым стволом и нежной листвой на маленькой площади, вновь покрылась цветами. При этой мысли Жюль Дюран не мог выдержать и, с фуляром на голове, с хлопающим по икрам подолом рубашки, соскочил с кровати и подбежал босиком к окну, чтобы посмотреть на долгожданное цветение любимого дерева.
Акация Жюля Дюрана была прекрасным деревом в полной силе, напоенным соками, о чем свидетельствовали пышное изобилие и сильный запах ее цветов. Вместе с фонтаном, бассейн которого, обычно сухой, оживляла помещенная посредине его цинковая фигурка, оно составляло главное украшение площади Мартина Гривуара, названной так в память одного бленвальского гражданина, который прославился в политике тем, что прозаседал в палате двадцать лет, ни разу не раскрыв рта, и который наградил бленвальцев этим фонтаном, столь же скудным водою, как сам он был скуп на слова. Эта площадь Мартина Гривуара, более или менее квадратная и скромных размеров, имела честь быть окруженной жилищами главных должностных лиц Бленваля, между тем как крупная местная буржуазия и аристократия – ибо в Бленвале имелись представители обеих этих каст – предпочитали квартал, именуемый кварталом Двух Мостов, по той, вероятно, причине, что налицо имелся только один, между тем как другой был однажды унесен Араншем во время наводнения. Если, таким образом, г-н Ле Вариссер и г-н Рабондуа у Двух Мостов были соседями баронессы де Буржо и г-д де Контри и дю Белуара, то сборщик прямых налогов г-н Ребен и смотритель мостов и дорог г-н Фрилен жили на площади Мартина Гривуара, где обитал также нотариус мэтр Варда, соединявший в своем лице юридические функции с гражданскими обязанностями мэра Бленваля-на-Аранше и генерального советника округа.
Жюль Дюран, облокотясь на подоконник и распахнув ставни, имел возможность, не переставая, созерцать акацию, расположенную почти прямо против него на незамощенном уголке площади, лишь слегка высунувшись из окна, видеть направо от себя дошечку с нотариальным гербом мэтра Варда. Жюль Дюран не мог смотреть на эту дощечку, не возвращаясь невольно мыслью к прошлому и не испытывая некоторой нежности. В самом деле, с тех пор как три года тому назад Жюль Дюран перебрался в Бленваль, г-н Варда был одним из тех бленвальцев, с которыми он поддерживал самые тесные отношения. Более того, г-ну Варда был он обязан тем, что поселился на площади Мартина Гривуара и получил благодаря этому возможность с наступлением первых весенних дней любоваться зеленью акации, цветочный запах которой в эту минуту он впитывал в себя с наслаждением. Все же, несмотря на удовольствие, которое ему доставлял этот благоухающий дар, Жюль Дюран вспомнил, что он в одной рубашке и не обут, и возвратился в постель, где продолжал свои размышления, ожидая, когда старая Августина, тяжелые шаги которой разносились теперь по дому, принесет ему кофе.
Углубившись в воспоминания о подробностях своего прибытия в Бленваль, ставших уже далекими, Жюль Дюран постепенно следил все течение своей жизни и припоминал обстоятельства, побудившие его избрать именно этот уголок земли, а не другой, чтобы закончить здесь свои дни в прочном покое, стремление к которому было главной целью его жизни и трудов. Пример отца и его уроки определили линию поведения, сознательно усвоенную и строго выдержанную Жюлем Дюраном. Наблюдая пятнадцатилетним мальчиком своего отца, прослужившего сорок лет во Французском банке, чтобы потом, выйдя в отставку с пенсией в две тысячи двести франков, влачить жалкое существование мелкого парижского рантье, которого его скудный доход принуждает терпеть всевозможные лишения, связанные с пристойной, но каждодневной нищетой, Жюль Дюран поклялся всеми силами постараться приготовить себе на будущее иного рода старость. Не то чтобы юный Дюран жаждал купаться в богатстве! Такие мечты он охотно предоставлял другим. Его притязания были более скромными и легче осуществимыми. В Жюле Дюране были задатки мудреца. Его желания не шли дальше стремления к честному достатку, который обеспечил бы ему, когда настанет время, спокойный отдых. Таким образом, Жюль Дюран заранее наметил предел своим усилиям. Он хотел стать к шестидесяти годам единоличным обладателем капитала, приносящего шесть тысяч франков ренты, благодаря которым ему не придется ни в чем себе отказывать и ни в чем ни перед кем одалживаться. Однако, чтобы скопить эти шесть тысяч франков дохода, надо было кое-чем рискнуть и принять героическое решение. Жюль Дюран, если только он хотел приобрести некоторые шансы на осуществление своего проекта, должен был отказаться от государственной службы. Своей независимостью в преклонные годы он мог быть обязан лишь частным предприятиям. Жюль Дюран не должен был делаться чиновником.
В этом отказе и проявился, можно сказать, его героизм. Молодому французу, робкому и склонному к рутине, требуется истинное мужество, чтобы ради результата, в сущности весьма проблематичного, пожертвовать спокойным продвижением по служебной лестнице. Однако Жюль Дюран решился на это, и заслуга его была тем более велика, что природа не наделила его способностями к свободным профессиям. Жюль Дюран не обладал ни языком адвоката, ни умом врача. Столь же мало был он вооружен для промышленной деятельности или коммерческой борьбы. Ему все же приходилось искать средств к существованию в одной из многочисленных профессий, которые можно назвать ненадежными, хотя для того, чтобы в них укрепиться и преуспеть, он не имел нужных качеств.
В восемнадцать лет, когда умер его отец, Жюль Дюран был крупным толстощеким юношей, коротколапым и неуклюжим. Прибавьте к этому, что он лишен был бойкости и сметливости. Он не мог рассчитывать ни на чью помощь. Его единственным оружием были его терпение, воздержанность и упорство. Заметьте также, что, хотя Жюль Дюран и не вполне был неудачником, он нередко страдал от того, что называется «невезеньем». Не то чтобы ему приходилось претерпевать большие несчастия и настоящие катастрофы, но судьба словно испытывала злорадное удовольствие, нанося мелкие удары ему и его начинаниям. Всех этих небольших огорчений и маленьких неудач оказалось, однако, недостаточно, чтобы сделать его пессимистом. Наоборот, он сохранил изумительное наивное доверие к людям. Добрейший Жюль Дюран не верил в коварство и злобу своих ближних. Он весьма искренне отрицал, чтобы кто-нибудь пытался ему когда-нибудь повредить, и не соглашался признать, чтобы с ним когда-нибудь поступали недобросовестно. Его безукоризненная честность отказывалась видеть в каких бы то ни было поступках ложь или плутовство. Не желая допустить, что по отношению к нему нарушили слово, он оправдывал лжеца, обвиняя себя в том, что плохо его понял или сам неясно с ним объяснился.
