Филипп Эриа - Семья Буссардель
Больше такие особы не наведывались, но это уже было предупреждением. В конторе еще с того времени, как она находилась на улице Сент-Круа, служил писец - седовласый, почтенный старик, которому ради его преданности прощали дерзкий язык. Госпожа Буссардель, хоть ей и противны были такого рода хитрости, пригласила его на дом под предлогом разборки секретных бумаг, без труда заставила его разговориться и узнала от него, что иногда в контору являются какие-то темные личности, мужчины и женщины "самого пакостного пошиба", и лезут в директорский кабинет. Старый служака, чувствовавший, что хозяйка не выдаст его, даже показал ей запачканную визитную карточку нового хозяина конторы, где тот несколько дней назад неровным почерком нацарапал карандашом: "Выдайте подателю сего один луидор".
Госпожа Буссардель представила себе эту сцену. В грязном притоне сидит ее муж в компании с развратными тварями - костюмы и физиономии этих девок она не могла нарисовать в воображении, так как не читала романов натуралистической школы. Час уже поздний, ночь прошла в самых низменных утехах; Викторен пьян вдребезги, у него уже опустел карман, нечем заплатить за последнюю бутылку спиртного или за последнюю проститутку, и, навалившись на стол, залитый вином, он пишет дрожащей рукой: "Выдайте подателю сего..."
И вот, выбрав для разговора с мужем воскресное утро, госпожа Буссардель пришла к нему в рабочий кабинет, находившийся на втором этаже; на правах старшего сына Викторен, разумеется, взял себе отцовские комнаты, а все остальные занял Амори с женой, переселившись с третьего этажа на второй. Госпожа Буссардель заранее обдумала свою речь, решив пожертвовать ради блага семьи не только своим самолюбием, но и своим достоинством; она готова была идти окольными путями, щадить Викторена, льстить ему, делать вид, что она уважает его, - ведь ее жизнь оставалась связанной с ним. Она начала с того, что напомнила о Теодоре, так как больше всего могла рассчитывать на отцовское чувство, еще не заглохшее у ее мужа. Викторен Буссардель гордился своим старшим сыном, который был похож на него и мог считаться истым продолжателем рода Буссарделей - рослых, хорошо сложенных, сильных молодцов, наделенных способностями к физическим упражнениям. Мать указала, что Теодору скоро будет пятнадцать лет; следует подумать, какие примеры подают юноше в родном доме, и постараться внушить ему чувство восхищения отцом, глубокого уважения к нему, желание подражать отцу. Современные методы воспитания и так уже слишком благоприятствуют преждевременному развитию молодых людей; пусть отец вспомнит, в каких суровых условиях проводили прежде юноши годы своего формирования!.. Неужели Викторен думает, что те принципы воспитания, которые когда-то применялись к нему, для Теодора являются слишком суровыми? спрашивала она, очень рассчитывая на эту хитрость, так как чутьем угадывала, что редко встречаются отцы, которые искренне хотели бы избавить своих сыновей от того принуждения, от которого и сами в юности страдали.
Она остановилась, потому что муж поднялся и, встав перед ее креслом, смотрел на нее с добродушной улыбкой; потом развел руками и принял самый сокрушенный вид.
- Дорогая Амели! - сказал он. - Вы правы сто раз, тысячу раз правы! Вы такая умная, такая рассудительная женщина... Ну да, да, это же ясно. И я скажу без обиняков: вы правы. Действительно, пора мне остепениться. Я исправлюсь. Ступайте спокойно к себе, - добавил он, видя, что она растерянно смотрит на него, онемев от изумления. - Я понял все, что вы сказали, и даже то, о чем вы умолчали. Вы, как всегда, нашли самые убедительные доводы. Клянусь, я стану совсем другим. Вот тогда и судите о Викторене Буссарделе.
Взяв ее за руки, он помог ей подняться с кресла и подвел к двери. У порога он хотел ее поцеловать. Она невольно отшатнулась. Он посмотрел на нее с легкой улыбкой, говорившей: "Я не настаиваю", - и, почтительно поклонившись, поцеловал ей руку.
Вечером его ждали, чтобы сесть за стол. Через четверть часа, видя, что его нет, хозяйка дома позвонила и велела подавать; Амори по своему почину сел напротив нее.
Когда пришло время ложиться спать, она поднялась к себе на второй этаж и оставила свою дверь, выходившую в коридор, полуоткрытой. Около трех часов утра она услышала тяжелые, неровные шаги своего мужа; то же самое было и в две следующие ночи.
Она признала свое поражение и не удивилась ему, а это показало ей самой, что в глубине души она никогда серьезно не рассчитывала убедить мужа и переделать его натуру. Это была глыба, каменная стена, о которую она разбилась бы. Надо было принять соответствующее решение: признать Викторена неисправимым и заботиться лишь о том, чтобы ограничить ущерб, который он причиняет. Она вступила в соглашение со старым писцом, и он обязался стоять на страже в конторе у сквера Лувуа, ограждая Викторена от нежелательных посетителей. Она дошла до того, что подкупила камердинера мужа, чтобы он точно так же действовал на авеню Ван-Дейка.
Оставалось уладить вопрос о возвращении распутника домой в ночные часы; сыновья - пятнадцатилетний Теодор и десятилетний Фердинанд, которых с недавнего времени поместили в отдельной комнате, над бельевой, - могли когда-нибудь увидеть, как отец, шатаясь, бредет ночью через двор. Госпожа Буссардель вспомнила о садовой калитке - заржавленный ключ от нее она нашла в ящике письменного стола покойного свекра.
Однажды этот ключ попал в руки камердинера Викторена, а замочная скважина оказалась хорошо смазанной. Викторен, послушный, как животное, потребности которого щедро удовлетворяют, безмолвно подчинился новому порядку и, возвращаясь по ночам под родной кров, проходил теперь через калитку. В маленькой гостиной нижнего этажа ждала свеча, горевшая на столике у застекленной двери, от которой у него тоже был ключ.
Госпоже Буссардель казалось, что она нашла modus vivendi {приемлемые условия существования - лат.}. К несчастью, Викторен совершенно не умел сдерживать себя. Уже несколько недель жена не читала ему наставлений, а посему он уходил по вечерам чаще, возвращался позднее, с трудом вставал по утрам. Как ребенок, каким, в сущности, и оставался во многом этот сорокапятилетний человек, он отказывался подняться с постели, жаловался на какое-нибудь недомогание, обычно проходившее у него к двенадцати часам дня. Впрочем, если он все-таки шел утром в контору, он попросту спал там, запершись в бывшем отцовском кабинете, который, по его требованию, отдали ему, а не Амори. Госпожа Буссардель все знала и, уже не мечтая о невозможных переменах, горевала лишь о том, что ее муж не нашел какого-нибудь способа развратничать, не пропадая где-то по ночам...
Однажды утром она приказала уложить ей вещи в саквояж, приготовить дорожный несессер и отправилась в путь, не взяв с собою горничной. Она не сказала, куда поехала, пробыла в отсутствии пять дней, и, когда возвратилась, никто не осмелился ее расспрашивать. После смерти свекра ее самовластие еще больше усилилось.
Через некоторое время после этой отлучки она как-то вечером, когда муж опять не обедал дома, сообщила за столом, что вновь взяла к себе на службу Аглаю и та приедет на следующей неделе; она возлагает на Аглаю обязанности экономки, поручает ей верховный надзор за бельем всего дома, столовым серебром и собранием редкостей, стоявших в горках. Буссардели не моргнув выслушали эту новость. Впрочем, за столом в тот день было только двое свидетелей событий, происшедших шесть лет назад, - Амори и Каролина. Они в эту минуту избегали смотреть друг на друга.
Итак, приехавшая из Лилля Аглая вновь обосновалась в доме; встретили ее Буссардели с подлинным или притворным равнодушием. Она мало изменилась, скорее даже похорошела; приближаясь к тридцати годам, она была как наливное, румяное, спелое яблочко.
Она поселилась в своей прежней комнате, но уже одна. Предполагали, что муж ждет ее в Лилле, оставшись там с двумя их детьми; старший их сын родился вскоре после того, как Аглаю выгнали из дома Буссарделей, а другой - три года спустя. Но как-то раз из ответа, который госпожа Буссардель дала на вопрос своей дочери Эммы, все такой же любопытной девицы, стало известно, что Дюбо записался добровольцем в армию. Действительно, Аглая изредка получала письма из Тонкина, так как ее муж, соблазнившись возможностью приключений, вступил в войско генерала Буэ. Викторен, у которого были связи в самых различных кругах, добился, чтобы в экспедиционном корпусе Дюбо возвратили нашивки капрала.
На посту экономки Аглая была еще больше, чем раньше, прикована к дому. Когда госпожа Буссардель на пасху или на летние каникулы уезжала с детьми в Берри, Аглая оставалась в Париже и вела хозяйство, пока Викторен и Амори находились в городе.
Дети Аглаи подрастали в Лилле под присмотром деда и бабки с материнской стороны. Два раза в год за ними присылали слугу и баловали их поездкой в Париж, чтобы они могли повидаться с матерью, которая никогда не просила отпуска.
