Валентина Дорошенко - Зацветали яблони
Снова чокнулись. Вторая рюмка показалась мне уже не такой противной, как первая.
— Ты замужем-то? — отчего-то заранее вздохнула Раиска. Может, усовестилась, что вот, мол, ее обняли цепкие детские ручонки, а у меня чего? А у меня — соленый огурец на вилке, и больше ничего.
— Замужем. А детей пока нет. Понимаешь, наш быт, — начала почему-то оправдываться перед Раиской. — Соседка… Да нет, она в общем-то ничего, — заключила неожиданно для самой себя. — Тоже вкалывает. И ребенка одна без отца растит. Забавный малыш. Вовкой звать. Все допытывается, как нашего кенара по батюшке величать. — И вдруг, положив вилку с огурцом, спросила: — Рай, а Рай! Это очень больно? Ну рожать?..
Мужчина в полете
Наконец-то! Свершилось! У нас есть свой дом, «своя крепость». Запру его в эту крепость и никуда не отпущу. В конце концов, я тоже имею право, разве нет?
Утро сегодня выдалось что надо. Весна! Еще и шести нет, а свету! Хорошо стоять вот так, посреди комнаты, и думать: «До чего красиво!». Тишина и независимость. Еще непривычные, неприрученные.
Комната насквозь от окна до двери пронизана солнцем. В их косых широких лучах клубятся, золотисто вспыхивают мелкие соринки. Убранство нашей комнаты не ахти какое: старый двустворчатый гардероб с допотопными выдвижными ящиками и сломанной пластмассовой ручкой, деревянная кровать, самодельная фанерная перегородка, изделие умелых рук отца, за которой — его «отсек». В нем — стол довоенного образца с облупившимся лаком и обитый черным дерматином, с двумя тяжелыми тумбами. Ящики, набитые папками, бумагами, железками, открываются с трудом, со скрипом. Стул с потрескавшимся кожаным сиденьем и раскладушка.
Нет, вообще-то отец у меня неплохой. Отличный, надо признать, отец. Но как его совместить с Валеркой? Хорошо, что сам понял и устранился. Не старик, а золото!
— Чем тебе Валерий не нравится? — спросила однажды. Отец сделал вид, что не расслышал. Но от меня так просто не отделаешься. — Ну чем, чем? — не отставала я.
— Выпивает он, — пробурчал отец. — И курит. Как от печной заслонки от него разит, рядом стоять невозможно.
— И не стой! — вспыхнула я. — А что ж, от него духами пахнуть должно? Настоящий мужчина должен курить и пить. В меру.
— Эх, дочка, — вздохнул отец. — Разве ж этим настоящее-то меряется?!
— Ой, только не надо мне приводить примеры из своей фронтовой жизни, я их уже наизусть знаю! Про настоящих мужчин. Теперь другие времена и стандарты другие. Так что…
— Не буду, — обиделся отец.
И что обижаться? Застрял напрочь в своих сороковых и не видит, что жизнь мчится вперед, перекраивает мерки, переоценивает ценности. А он все: «Вот у нас, бывало»… «вот раньше»… Не понимает, как это смешно и даже нелепо.
А началось с того, что Валерка притащил бутылку беленькой, выпить за знакомство. Отец взял свою рюмку, глянул на свет. «Бывало, наш начпрод наливает для „сугреву“ и приговаривает: „Налетай, робя! Хлеб да вода — солдатская еда“. А я за всю войну ни разу не приложился. И сейчас не пью и другим не советую».
«И правильно делаете: советы не помогают», — сказал ему Валерий. Резковато, правда, но от души. Что тут, алкоголики собрались, что ли?
«Мы же по чуть-чуть, папа. Для настроения. Немного даже медицина рекомендует». Отец оставался при своем мнении-суждении. «Насчет того, чтобы понемногу, я вам расскажу один случай… — у отца на любой случай жизни есть свой. И конечно, из времен Великой Отечественной. — В упорных боях очищая Сальские степи, мы продвигались на юг… — неторопливо, обстоятельно, пока Валерий держал рюмку, развертывал он картину военных операций на южном направлении. — Так вот, в этом городке фашисты оставили цистерну спирта. Местное население, обрадованное успешным продвижением наших войск, решило воспользоваться этим спиртом, чтобы отметить освобождение города. Пока мы это обнаружили и поставили возле цистерны часового, половина спирта была разобрана. А он оказался метиловым. И те, кто пил много, в основном остались живы, а те, кто пил малыми дозами, умирали, так как метиловый спирт в малых дозах весь усваивается организмом. Происходит отравление…» Я его перебила: «Все ясно, отец, — лучше пить большими…» Отец посмотрел на меня, ничего не сказал. Это страшная история, и я ее знала с самого раннего детства. Те, кто выжил, остались на всю жизнь калеками. Года три назад отец ездил в те места. Слушал хор слепых, жертв той цистерны…
В общем, некстати я сострила. Стыдно. Но отец сам меня спровоцировал: надо ему было при госте читать лекцию о вреде алкоголя! Совсем не чувствует, что к месту, а что — нет. Он уже столько врагов себе нажил этой антиалкогольной пропагандой. Хотя бы в нашем подъезде.
И еще он пишет. Любит писать — страсть. Его однополчанин Агапов живет в Москве, в Мытищах. Отец поехал к нему. Посидели, повспоминали. Агапов за вечер две фляги вина усидел, хотел за третьей идти, да отец отговорил. А когда Агапов провожал отца на станцию, то по дружбе показал ему «природный источник»: на путях, у въезда на сливной пункт винкомбината, стоят без присмотра цистерны с вином. «Очереди своей дожидаются, — пояснил Агапов. — Соображаешь?» Ну отец и сообразил. Поднял шум, написал в газету. «Почему бы не продлить железнодорожную линию и не ввести ее на территорию винкомбината? Затраты на строительство быстро окупились бы за счет экономии на бесконтрольных утечках», — подсчитал, не поленился. Ветку продлили, утечки прекратились. Но прекратилась и его дружба с Агаповым.
А сейчас отец пишет мемуары. «19 июля группе наших бомбардировщиков Пе-2 в сопровождении истребителей предстояло нанести удар по фашистским танкам. Решено было обрушиться на врага в районе озера Черного…»
Иногда проснешься ночью и видишь: горит настольная лампа в «отсеке», отец сидит в наброшенном на плечи кителе и строчит, строчит. «Когда же ты спать будешь?» — спрашиваю его. «Э, дочка, успею еще… Знаешь поговорку — к спящему счастье не приходит».
О каком счастье он еще мечтает?
Вот пачка писем, аккуратно перевязанная тесемкой. «Личные» — написано его рукой на пожелтевшем листке. В основном переписка с друзьями-однополчанами. В списке было около сотни фамилий. На почту за поздравительными открытками он ходил с хозяйственной сумкой. Впрочем, это было раньше. Теперь перед многими фамилиями — крестик. Значит, нет человека, некого поздравлять…
Может, и отцу уже недолго свои мемуары писать? Может, зря я его так… Но ведь он же сам! Сам! Я и слова не успела сказать. «И в мыслях не поимела», — как говорит наша лаборантка Сонечка. «Мне будет там даже веселее, ветераны народ неунывающий», — сказал. И я согласилась. Не стала ни спорить, ни отговаривать. Слишком быстро, наверное, согласилась. А что мне оставалось делать? Закономерный процесс развития сообщества. «Сукцессия», как говорят наши экологи, — смена фаз. Моя биология позволяет сделать вполне объективные выводы по чисто житейским ситуациям.
Звонок! Наверно, Валерка снизу звонит.
— Алло! — кричу в трубку. — Ах, это ты, отец. А я только что о тебе думала… Нет, я часто о тебе думаю, почти всегда. Когда не думаю о Валерке, думаю о тебе… Все хорошо. А у тебя?.. Что гремит? Ах, «музыка боевая»… Ну-ну, ты у меня всю жизнь был молодцом. «Бравый майор Греков»!.. Нет, убираю, скоро Валерка придет. Я так счастлива, папа, так счастлива!.. Что? Плохо слышно! И ты тоже?..
«Нет, все же хороший у меня отец, очень, очень хороший». «Я рад за тебя, дочка», — сказал на прощанье. Может, и одиноко ему там, а ни словом не обмолвился. Не стал портить мне настроение. Господи! Как все в этой жизни сложно! Но что это я закупоренная сижу? Распахнула окна, и в комнату ворвался аромат черемухи. Прямо под окном растет. За второй этаж перемахнула. В этом году она какая-то особенно буйная.
По «Маяку» музыка грянула. Самые современные ритмы. Я даже потанцевала немного перед зеркалом. Ничего, получается. Отцу, правда, это никогда не нравилось: «Крутят тазом — что тут красивого? Вот раньше умели танцевать!» — «Ну, разумеется, раньше! Раньше и дождь, и снег был другой, правда?» — «Правда, — соглашался отец. — Без радиоактивных примесей…»
— А теперь послушайте марши советских композиторов, — потребовала дикторша «Маяка».
Что ж, можно и марши. Они тоже соответствуют.
— «Марш нахимовцев». Исполняет хор мальчиков Дворца культуры «Электролит».
«Хор мальчиков…» У отца при этих словах неизменно наворачивались на глазах слезы. «Ты чего это, па?» — спрашивала я. Но он только отмахивался. А потом как-то сказал: «Хор мальчиков! Подумать только: целый хор! Как представлю этих маленьких мальчиков в белых рубашечках с короткими рукавами, в белых колготках и в шортиках… Много-много тоненьких детских ножек в одинаково белых колготках, подпирающих одинаково темные шортики… И эти тоненькие детские голоски…» — И отец, как ребенок, заливался слезами.
