Виктор Московкин - Лицеисты
— За что купил, за то и продаю. Ты думаешь, я верю? Но говорят. Приедет будто на лодке. Из наших кто-то согласился встретить его — в курилке об этом мужики шептались. В кустах, ниже острова встречать будут. А потом на фабрику проведут… Не знаю, как это они мимо сторожа… — Федор беспокойно договорил, торопясь: — Хоть бы в гости зашел когда. Или теперь женился, так молодую на глаза людям боишься показывать — уведут?
— Не говори не дело. — Фомичев обиженно надулся, отвернул лицо. — Выберем времячко, зайдем, посидим. Вот уж отстроюсь, тогда…
— Ладно, будь здоров. На штраф боюсь нарваться. Ты всегда заходи, буду рад. Нам с тобой чураться нечего. Последняя забастовочка сроднила.
— Будь она неладна, — выругался Фомичев.
После ухода Федора он задумался: стоит ли предупреждать директора? Рассказать, так засмеет, не поверит. «Сам разбросает…» А если появятся завтра листовки? Еще хуже. Вызовет да еще, чего доброго, накричит, прибавок к жалованью отменит. А прибавок, когда и бревна нужны, и гвозди нужны, очень кстати.
«Предупрежу, раз так, а там как хотят».
После работы он замешкался у машины. Торопливо пробежала Марфуша — этой все нипочем, словно и не стояла смену. Прошел Василий Дерин, ссутулившийся, постаревший. Сына, видать, жалеет: здорово покалечился Егорка, до сих пор в постели валяется. Хорошо, если болезнь пройдет без последствий, а то на всю жизнь калекой отцу на шею сядет. И парень-то хороший вымахал: в плечах — ровня отцу, ростом — того гляди, обгонит.
Старший табельщик Егорычев вышел из умывалки, тоже, видать, домой собрался.
Кажется пора. Как вор, Фомичев побежал по лестнице в контору.
Вот уже в фабрике огни зажглись. Потемнели крыши домов слободки. К вечеру похолодало. Табельщик прогуливается по скользкому сырому берегу, вглядывается в стрелки золотых часов луковицей, переводит взгляд в сторону плотины. «Неаккуратная какая», — бормочет ворчливо.
За свою жизнь он усвоил повадки женщин и пока не очень расстраивался от того, что Марфуша запаздывала. Оглядывался по сторонам — слава богу, пустынно. Не приведи встретиться знакомому, что сказать в ответ? Опять вынимал часы.
В кустах, не далее чем в двухстах метрах, лежали на волглой земле городовой Бабкин и хожалый Коптелов. Ни пошевелиться, ни подняться — совсем закоченели. Признав старшего табельщика Егорычева, дивились немало: «Хорош гусь, то-то скривит директор рот, когда узнает, что верный служащий якшается с социалистами». От нетерпения вытягивали шеи, ожидая увидеть подплывающую лодку.
Но лодка не показывалась. Егорычев в последний раз взглянул на часы и вдруг понял, что обманут: посмеялась над ним девчонка. Крякнул с досады, направился к плотине. Бабкин и Коптелов многозначительно переглянулись: не иначе сорвалось, не дождался. Не сговариваясь, поднялись разом и, перебегая от куста к кусту, потянулись следом.
Ни они, ни Егорычев не заметили недалеко от плотины рыболовов. Поплевав на червяка, закидывали удочки в мутную паводковую воду Артем Крутов и Васька Работнов. Сидели, посмеивались.
Егорычев прошел плотиной, остановился. Весь клокотал от ярости: «Шутки шутить! Поди, веселится сейчас! Еще неизвестно, кто потом веселиться будет». Придумывал, как отплатить за обман. То видел Марфушу — голодную и оборванную, поджидающую его у фабричных ворот, — умоляет снова взять на работу. Он будто бы отвечает ей: «Побегай теперь, побегай. Ножки целовать станешь и то милости не дождешься». То представлял, как встретит ее в каком-то глухом месте, один на один…
Нарисованная воображением картина расправы с Марфушей тешила уязвленное самолюбие, но злость не уходила. Фабричные корпуса светились огнями, гул, доносившийся из пыльных окон, напоминал, что там идет обычная жизнь. И, подумав о фабрике, о людях, находящихся сейчас в ней, Егорычев вдруг почувствовал себя спокойнее: «Не одна она, есть же и другие».
Поднялся по железной маслянистой лестнице на второй этаж, ударом ноги распахнул дверь. На него пахнуло жаром, пылью. Он размашисто шел по проходу между машинами, ловил любопытные взгляды рабочих. Навстречу худенькая девчонка-подросток толкала тележку с пряжей. Егорычев не отступил в сторону и ей пришлось остановиться.
— Зайди-ка, — грубо сказал он, показав на двери конторки.
Девчонка затрепетала, оглянулась беспомощно. В глазах были страх и тоска. Ловила взгляды работниц, ища поддержки, они отворачивались, горбились у машин.
И тогда она оттолкнула от себя тележку, вызывающе тряхнула головой и пошла следом за табельщиком.
— Зовут как? — спросил Егорычев, устало опускаясь на диван. В конторке свет был тусклый — полумрак.
— Ольгой, — храбро ответила она. — Прокопия Соловьева дочка.
— Вот как! Сиротка…
Девчонка потупилась.
— Ну, не бойся. Подойди-ка.
Лелька с опаской приблизилась, настороженно присматривалась к табельщику.
— Хочешь хорошо зарабатывать?
— Кто не хочет. — Щеки у Лельки заалели. Стрельнула глазами на дверь: «Как поднимется, удеру».
— Могу помочь… — Потянулся к подбородку, хотел ущипнуть. Лелька отпрянула.
— Не лапайте!
— Ах вот ты как! — Егорычев резко подался к ней, схватил за руку, потянул на себя. Лелька сцепила зубы, отчаянно рванулась.
— Кричать буду…
— Ладно, ладно, не убудет. — Он прижал ее к себе, хотел пощекотать усами порозовевшие щеки девчонки. Она как кошка изогнулась, царапнула его. От неожиданности Егорычев разжал руки, схватился за лицо.
— Мерзавка, — выругался он злобно.
Лелька была уже у двери. Крикнула:
— Будете приставать, удавлюсь. Зараньше записку напишу.
— Вон отсюда! — взревел табельщик.
Лельку как ветром сдуло.
«Ну и день, прости господи!» — подумал Егорычев, осторожно потирая ссадину.
Пождал в конторке для приличия — не сразу же выходить за этой бесноватой девчонкой. Шел степенно, незаметно прикрыв щеку поднятой к плечу рукой. На проходе между машинами тележки с пряжей уже не было. Работницы занимались своим делом и вели себя так, будто ни о чем не догадывались.
От фабрики Егорычев пошел по направлению к Тулуповой улице. Авдотья Коптелова — вот у кого можно отдохнуть, забыться. Такой же девчонкой, как и эта, сегодняшняя, узнала она его и с тех пор каждую ласку принимала безропотно. Одно его стесняло, что ходить к ней надо было задворками — как огня боялся людских пересудов. О том, что есть у нее муж, он никогда не задумывался. В конце концов это их дело, как они живут. Важно, что он приходил — и ее лицо светилось неподдельной радостью.
Небольшой домик в два окна на улицу недалеко от реки. Сквозь тонкие занавески пробивается огонек лампы. Егорычев толкнул шаткую калитку. По кирпичам, брошенным в грязь, прошел к крыльцу, постучал.
Авдотья, рослая, еще красивая женщина, открыла дверь, всплеснула полными руками.
— Ой, да что же вы не предупредивши, — сказала смущенно. — Не прибрано у меня.
Егорычев шагнул в темные сени. Авдотья, обдав его теплом сытого тела, побежала в прихожую. На ходу скинула с лавки какие-то тряпки, поклонилась.
— Присядывайте, Серафим Евстигнеевич. Притомились поди. Господи, забот-то сколько.
— Дай стопку водки, — попросил Егорычев.
— Что же я сама-то… Прости глупую. — Метнулась к шкафчику, достала початую бутылку. Щедро налила в стакан, поднесла. — Кушайте на здоровье, Серафим Евстигнеевич.
Вмиг на столе очутилась квашеная капуста, хлеб. Егорычев тянул водку медленными глотками. Авдотья сидела напротив и любовалась им.
— Что это щека-то у вас? — вскрикнула испуганно, заставив его вздрогнуть, — Рассадили чем?
— Проволокой царапнул. — Егорычев проголодался и ел с аппетитом. — Где твой-то? — спросил равнодушно.
— Пес его знает, — ответила Авдотья. — Чай, сторожит, ночами-то его никогда не бывает.
— Хорошо.
Она встала сзади, обняла за шею. Руки были мягкие и от них пахло мылом, Видимо, Авдотья перед его приходом стирала.
— Устели постель, прилягу.
Авдотья пошла в переднюю комнату. Пока она разбирала постель, он смотрел на ее широкую, гладкую спину. Чувствуя его взгляд, она обернулась, прильнула податливым телом, жадно начала целовать.
— Ну, будя, будя, — ворчливо остановил он ее. — Помоги-ка сапоги снять…
Уставший, забыв все огорчения дня, Егорычев уже начал засыпать, когда в наружную дверь бухнули чем-то тяжелым.
Авдотья откинула одеяло, соскочила на пол. В дверь неистово барабанили.
— Принесла нелегкая. — В голосе Авдотьи была только досада. Зато Егорычев перетрусил не на шутку. Путаясь в одежде, растерянно оглядывался, не зная, куда деться.
— Побудь здесь, — странно спокойным голосом сказала она и, как была, в нижней рубахе, пошла открывать. Егорычев бессильно опустился на стул, от волнения и страха клацал зубами. Он слышал, как щелкнула дверная задвижка, слышал приглушенный, опять-таки странно спокойный голос Авдотьи, прерываемый визгливыми выкриками мужчины. Потом в сенях загремели ведра, что-то тяжелое грохнулось на пол.
