Джон Пассос - 42-я параллель
- Может быть, начнется в России - это ведь самая отсталая страна, и народ там угнетен, как нигде... У нас на мельнице работал один русский, образованный парень, бежал из Сибири... Я часто с ним толковал... Вот он так и думал. Он говорил, что социальная революция начнется в России, а потом распространится по всему свету. Славный был парень. Он, должно быть, у себя там большие дела делал.
- А Дядя Тим думал, что начнется в Германии.
- Начиналось бы прямо у нас, в Америке. Мы уже многого добились... Нам остается только стряхнуть тузов.
- Дядя Тим говорил, что нам в Америке слишком хорошо живется... что мы не знаем по-настоящему ни угнетения, ни нужды. Он был раньше фением у себя в Ирландии до переезда сюда. Вот почему и меня назвали Фениан... Отцу это не больно нравилось. Он был у меня не очень-то ярый.
- Маркса читал?
- Нет... а хотелось бы.
- Я тоже не читал, а вот "Взгляд в прошлое" Беллами прочел, после этого я и стал социалистом.
- А ну-ка, расскажи, я только было начал читать его перед уходом из дому.
- А это об одном парнишке, который уснул и проснулся в 2000 году, - и социальная революция уже произошла, и все вокруг уже по-социалистически: нет ни тюрем, ни бедности, и никто сам на себя не работает, и никто не может изловчиться и стать богатым купонщиком или фабрикантом, а рабочему классу очень хорошо живется.
- Вот я так и думал... ведь это рабочие все делают, им и должно все принадлежать, а не этим бездельникам.
- Только б разделаться с капиталистической системой, и с трестами, и с махинациями Уолл-стрита - все бы так и было.
- Ну?
- Конечно, надо только, чтобы объявили всеобщую стачку и рабочие отказались работать на хозяйчиков... Право слово, если бы только все поняли, как это чертовски легко. Но большие тузы держат в руках все газеты и не допускают рабочих к знанию.
- Я знаком с печатным делом, здорово работаю на линотипе... Черт возьми, может быть, когда-нибудь пригодится.
Мак встал. Его так и подмывало. Облака прикрыли солнце, но внизу, вдоль железнодорожного пути, тощий перелесок весь искрился на солнце золотисто-зеленым блеском молодой березовой листвы. Кровь в нем словно огнем охватило. Он стоял, расставив ноги, и смотрел вдоль железнодорожного пути. Далеко, на повороте, показалась дрезина с путевой командой крошечное пятно коричневого с темно-синим. Он смотрел, как оно приближалось. Красное пятнышко флага мелькало на передке дрезины; оно увеличивалось, ныряя в полосы тени, вырастая и резче выделяясь в пятнах солнечного света.
- Слушай, Мак, если мы думаем тут грузиться, так сейчас нам не надо им глаза мозолить: на этом участке полно дорожных сыщиков.
- Ладно.
Они отошли шагов на полтораста в сторону от дороги, в рощу молодых сосен и березняка. У большого замшелого пня Мак остановился помочиться. Светло-желтая струйка, блеснув на солнце, сразу впитывалась в пористую массу прелого листа и гнилушек. Он был счастлив. Он пхнул пень ногою. Пень был гнилой. Нога прошла насквозь, и легкая пыль, как дым, поднялась от пня и стала оседать на ближайшую осиновую поросль.
Айк уселся на поваленный ствол и ковырял в зубах березовой щепкой.
- Слушай, Мак, ты был на побережье?
- Нет.
- А хочешь?
- Само собой.
- Ну, так двинем оба в Дулут... Я там побуду малость, повидаю старуху понимаешь, три месяца не видались. Потом мы захватим уборку пшеницы, подработаем, а к осени доберемся до Фриско и Сиэтла. Мне говорили, что там, в Сиэтле, хорошие вечерние школы. Я, понимаешь, хочу поучиться. А то ни хрена не знаю.
- Идет.
- А ты в товарный на ходу скакал, на крыше багажных ездил?
- Да нет, ни разу.
- Ну ничего. Ты только смотри на меня и делай то же. Сойдет.
Со стороны полотна послышался гудок паровоза.
- Это проходит поворотом номер третий... Мы его накроем как раз при выходе со станции. И он нас сегодня же доставит в Макино-Сити.
К вечеру того же дня, продрогшие и окоченевшие, они в поисках приюта забрели под навес пароходной пристани в Макино-Сити. Все пряталось за надвигавшимся с озера туманом, пронизанным дождевыми струями. По дороге они купили десятицентовую пачку папирос, и в кармане у них осталось всего девяносто центов. В то время как они обсуждали, сколько им можно потратить на ужин, из конторы вышел пароходный агент - худощавый человек в кожане, с зеленым козырьком над глазами.
- Что, ребята, работы ищете? - спросил он. - Здесь повар из гостиницы, что на острове, искал двух старателей: золото в лохани промывать. Должно быть, биржа но дослала им рабочих рук, а они завтра открывают лавочку.
- А почем платят? - спросил Айк.
- Ну, не думаю, чтобы много, но еда там хорошая.
- Ну как, махнем, Мак? Накопим на дорогу, а потом франтами прикатим в Дулут на пароходе.
И в ту же ночь они на катере отправились на остров Макинак. Там была смертельная скука. На острове стояло множество балаганов с вывесками: "Чертов котел", "Сахарная голова", "Прыжок Любви" и кишмя кишели жены и дети дельцов средней руки из Детройта, Сагино и Чикаго.
Хозяйка гостиницы, серолицая женщина, которую все звали Администрация, заставляла их работать с шести утра и до позднего вечера. Они не только мыли посуду, приходилось пилить дрова, бегать с поручениями, чистить уборные, натирать полы, грузить багаж и выполнять уйму грязной работы.
Женская прислуга была сплошь из старых дев или разоренных фермерш, у которых мужья страдали запоем. Единственным мужчиной был повар, ипохондрический канадец, полуфранцуз, который настаивал, чтобы его называли "мсье шеф"... Вечерами он сидел в своей бревенчатой каморке позади отеля, пил настойку опия и бормотал что-то божественное.
Через месяц, в первую же получку, они завернули свои пожитки в газету, шмыгнули на борт "Джуниаты" и отплыли в Дулут. Билеты поглотили весь их капитал, но они были счастливы, стоя на корме и наблюдая, как уходили в озеро отороченные бальзамином берега и поросшие сосною холмы Макинака.
Дулут; балочные остовы новых построек вдоль пристани, хижины по окрестным холмам, и высокие тонкие трубы, и беспорядочное скопище плечистых элеваторов, и дым заводов - все чернело на фоне огромного желто-розового заката. Айк стремился познакомиться с красивой темноволосой девушкой и не расположен был покидать пароход.
- Да она на тебя и глядеть не хочет, не по зубам кусок, - дразнил его Мак.
- А что ни говори, старуха нам обрадуется, - говорил Айк, спускаясь по сходням. - Я почему-то думал увидеть ее на пристани, хоть и не извещал, что мы едем. Ну, брат, и накормят нас сегодня.
- А где она живет?
- Недалеко. Идем. Ты знаешь, не расспрашивай про моего старика - он, понимаешь, немного стоит. Сейчас, кажется, в тюрьме. Старухе очень круто приходилось, пока она вырастила нас, ребят... У меня ведь еще два брата в Буффало. Но я с ними не в ладах. Мать живет вышиванием, варит варенье, печет пирожные, продает всякую мелочь. Одно время она работала в булочной, но потом у нее разыгрался прострел. Она и сейчас еще была бы видная женщина, если б не эта чертовская бедность.
По грязной улице они свернули вверх по холму. На вершине стоял небольшой опрятный домик, похожий на школу.
- Вот тут мы и живем... Но только почему у нас света нет?
Они вошли в калитку. На клумбе перед домом цвела турецкая гвоздика. Цветов почти нельзя было различить в полумраке, но слышен был их запах. Айк постучал в дверь.
- Вот дьявольщина, в чем тут дело?
Он снова постучал. Потом чиркнул спичкой. К двери был приколот билетик с надписью: "Продается", подписанный комиссионером по продаже домов.
- Чудеса... Она, должно быть, перебралась куда-нибудь. То-то она и не писала мне больше двух месяцев. Уж не заболела ли?.. Спрошу-ка у Беда Уокера.
Мак присел на деревянную приступку и ждал. В облаках, на которых еще теплился розоватый отблеск заката, был просвет, и взгляд его потонул в пустой черноте, полной звезд. Запах гвоздики щекотал ему нос.
Он почувствовал, что голоден. Тихий свист Айка привел его в себя.
- Идем, - хрипло сказал тот и быстро зашагал под гору, втянув голову в плечи.
- Эй, в чем дело?
- Очень просто. Старуха переехала жить к моим братьям в Буффало. Эти стервецы заставили ее продать дом. Рассчитывают, должно быть, промотать деньги.
- Вот беда, Айк.
Айк не ответил. Они молча шагали до самого угла. Вышли на главную улицу. Освещенные магазины, вагоны трамвая. В каком-то кабачке, спотыкаясь, барабанила пианола. Айк обернулся к Маку и хлопнул его по спине.
- Выпьем, парень... Какого черта...
Кроме них, у длинной стоики был только один посетитель. Это был вдрызг пьяный пожилой высокий мужчина в болотных сапогах и зюйдвестке. Он нечленораздельно вопил: "Валяй ее крепче, ребята", и тыкал при этом в воздух длинной грязной рукой. Мак и Айк выпили по два стакана виски, такого крепкого и забористого, что дух захватило. Айк опустил в карман сдачу с доллара и сказал:
- Ну его, пойдем отсюда.
На свежем воздухе их разожгло.
