Луис Сепульведа - Невстречи
В воскресенье я проснулся чуть ли не на рассвете, и за завтраком говорил, не умолкая, к удивлению моих родителей.
— Утихомирься. Ты можешь поранить палец, — сказал отец, когда мы вскрывали ножиками воскресные альмехас.
Я заглатывал моллюски один за другим, не переставая их нахваливать — такие вкусные, такие свежие. Альмехас съеживались от лимонного сока.
— Им больно, — строго сказала мать, которая была большой противницей сырых альмехас.
— Да нет. Им, наоборот, нравится. Посмотри, как они танцуют.
Мои старики переглянулись, что-то обронили насчет пыла и жара в восемнадцать лет, а мой младший брат высказал сожаление по поводу того, что у него брат — последний кретин.
Около пяти вечера я встал после сиесты. Летний зной немного спал, мои старики вместе с братом с жадностью приканчивали арбуз в беседке, увитой диким виноградом, а я стал раскладывать на постели свои самые нарядные вещи, подходящие для благородного кабальеро, — словом, чилийскую униформу.
Темно-серые брюки — маренго, безупречно выутюженные, начищенные до блеска ботинки, белая сорочка с китовым усом, просунутым в краешки воротничка, синий пиджак и английский галстук типа Оксфорд, недавний подарок дяди Аурелио. По его словам, в таком галстуке я смотрелся элегантнее, чем скаковая лошадь. К этому наряду прилагались три, как положено, носовых платка: белый, надушенный, сложенный углом в верхнем кармашке пиджака, — для дам, еще один в левом кармане брюк — для личного пользования, в смысле для соплей, и третий в заднем кармане брюк, чтобы смахивать пыль с сидения или чтобы в случае чего почистить ботинки.
— Воскресные свидания — вещь серьезная, — заметил мой отец и сунул мне в карман деньги.
— Не приходи слишком поздно. Завтра в школу, — добавила мать, как всегда, реально смотревшая на вещи.
Весь путь был проделан мною так, как это обдумывалось тысячу раз, квартал за кварталом, примета за приметой. Наконец, я сошел на перекрестке Португальской и улицы Десятого Июля. И вот тут увидел какого-то иностранца.
Это был молодой человек с длинными белокурыми волосами, очень бледный, и глядя на его выцветшие джинсы и куртку, я решил, что он одет хуже некуда. На плече у него висла фотокамера.
На углу, ожидая зеленого огонька семафора, я пристроился к нему и увидел, как он утирает пот смятым платком. Мы вместе перешли улицу, и тут он завернул в тот же павильон, где я собрался купить сигареты. Таким образом, мы снова оказались рядом. Иностранец, медленно выговаривая испанские слова, спросил пачку сигарет без фильтра.
— Какой марки? — поинтересовался продавец.
— Не знаю. Покрепче, — ответил молодой человек.
— Пусть возьмет «Либерти», это самые лучшие, — посоветовал я.
Иностранец улыбнулся мне благодарно, взял пачку и сунул руки в оба кармана. Через секунду-другую он смущенно сказал, что не обнаружил денег, и положил сумку с фотокамерой на прилавок. Открыл ее. В ней было целых две камеры. Вынул оттуда маленькую визитку, где лежали документы и фотографии, и наконец нашел деньги. Заплатил, а когда сунул визитку в сумку, одна фотография упала на пол. Я наклонился, чтобы поднять ее.
Это была Исабель, вернее, фрагменты ее портрета. Я узнал платье, ее ноги, ее руки и софу, где она сидела: та же софа, на которой Исабель готова была одарить меня самым сладостным наслаждением. Это была Исабель, хотя лица на фотографии не было видно, его закрывало пятно света. Я протянул иностранцу фотографию, и мы оба вышли из павильона.
На улице я увидел, что у него дрожат руки и что он не может зажечь сигарету. Я протянул ему огонек и взял предложенную мне сигарету. Мы зашагали вместе, почти соприкасаясь плечами.
— Ты… ты… как это сказать?.. Ты знаешь тут?
— Не очень. Почти нет. А какая тебе нужна улица?
— Какая улица? М-м… Рикантен… она так называется.
— Рикантен. Да я тоже туда.
— Очень хорошо. Мы пойдем вместе, да?
— А ты идешь к той девушке, что на фотографии?
— Ты… ты… знаешь ее?
Знал ли я ее? Во мне билось, жило все — ее запах, самый сокровенный вкус, все изгибы ее тела, голос, ее зов, ее обещание счастья, но знал ли я ее на самом деле?
— Ее зовут Исабель.
— Тогда… нам надо говорить… Ты и я должны говорить, понимаешь? — сказал он, утирая пот со лба.
— Сейчас ты скажешь, что тебе нужен дом — желтый и с зеленой дверью.
— Да! Ты знаешь этот дом? Говори, что ты знаешь этот дом!
— С кольцом в бронзовой кисти.
При этих словах иностранец закрыл лицо обеими руками. Потом опустил их, и во взгляде его было что-то молящее.
— Тогда… пошли вместе… это смешно, но…
— Боишься не найти этого дома, ясно.
Иностранец схватил меня за полы пиджака, но я вывернулся и убежал. Убежал. Понесся опрометью. А потом, вконец обессиленный, плюхнулся на скамеечку — чистильщика обуви. Ботинки у меня были чистые, но я позволил наложить на них черный крем и мысленно просил чистильщика: тяни это дело как можно дольше.
Что-то во мне рушилось. Что-то исподволь во мне рушилось. Чья-то незримая рука работала над моим лицом, создавая ту маску, которую я буду встречать во всех зеркалах.
Чистильщик постучал по подошвам в знак того, что его работа закончена.
Серый дом, дверь на английский манер, звонок и его стертая кнопка, все это меня нисколько не удивило. Я прошел мимо двери и затем отправился куда глаза глядят, пока на пути мне не попался кинотеатр.
«Мятеж на борту»[48]. Марлон Брандо завоевывал любовь Тариты, а я сидел в первых рядах, чтобы по соседству никого не было, и плакал первыми слезами мужчины, предчувствуя, что теперь мне открывается путь, полный сомнений, провалов, промельков эфемерного счастья, всяческих извивов катастроф, с которыми тем не менее становится возможным это ненавистно хрупкое существование. Я плакал тихонько, почти наблюдая себя самого, и этот плач показывал мне уже в ретроспективе тропу, пройденную за восемнадцать лет, — от одного радостного удивления к другому, тропу, куда уже нет возврата. И в этих слезах на белом надушенном платке смешались первая боль от неосуществленных желаний и чувство щемяще-прекрасного счастья, которого я не познал.
Больше я не видел своих друзей. Условный призывный свист Тино и Бето я слышал ближе к ночи не один раз, но так и не вышел. Из дома я выскакивал в самую рань и возвращался как можно позже. А свист становился с каждым разом все слабее, невнятнее и равнодушнее, пока совсем не пропал, на смену ему пришли осенние ветра, зимние туманы, шум машин, голоса детей, которые, подрастая, становились хозяевами улицы и нашего угла.
Иногда я видел Тино и Бето в дверях какого-нибудь бара, но старался не попасться им на глаза и быстро уходил прочь.
С головокружительной сменой календарей появились новые друзья, новые способы заполнять радостью ночные часы и разгонять уныние и скуку. Порой, когда я проходил мимо нашего угла — наш угол! — у меня падало сердце при виде ступенек мясной лавки, будто я видел только что скончавшегося человека. Но это чувство быстро забывалось. Очень быстро. Уставшие кони по сторонам не смотрят.
Да. Это был тот дом.
Разглядывая фото, я думал о патетически лаконичной биографии К.Г. Гудсона.
Эту фотографию Гудсон сделал, когда увидел дом впервые? Или он снял его после нашей эфемерной встречи с ним? А Тино и Бето? Встречались ли они потом с теми девочками? А хозяева дома? А Исабель? Может, все это было игрой скучающих богов? Может, Гудсон сделал фотографию после того, как пришел в этот дом во второй раз, чувствуя необъяснимое желание оставить что-то в качестве свидетельства? Доказательства? Может, Исабель была самым прекрасным и абсолютным отрицанием мечты?
Уборщица вытащила меня на поверхность из колодца моего внезапного аутизма, сказав, что устроитель выставки живет совсем недалеко и, если мне нужно с ним повидаться, она меня проводит.
Плащ все еще был сырым. Набросив его на плечи, я вышел из галереи. Дождь перестал. Небо Цюриха было ясным и прозрачным. Все в нем рисовалось так же четко, как на фотографии Гудсона, которая спустя столько лет принесла мне свои извинения за то, что приглашение было передано мне (на мое счастье или на мою беду — не знаю, да и не хочу знать), видимо, второпях или по ошибке, вместо другого адресата.
Автоответчик
«Добрый день. С вами говорит автоответчик. В данный момент хозяина дома нет или по определенным причинам он не может подойти к телефону. Если вы со мной знакомы, то сразу поймете, что голос, который говорит с вами, принадлежит не мне. Одно из преимуществ автоответчика заключается в том, что он не только оберегает нашу личную жизнь, но и дарит нам полную безнаказанность. Это — голос оплаченный, взятый внаем. Он принадлежит одному из тех людей — а их теперь пруд пруди, — которые за гроши готовы отдать в услужение даже свою душу. Да, это не мой голос. Но если вы меня не знаете и впервые набрали мой номер, это не должно вас смущать. И вообще, мало ли, может, я и вправду ушел, а может, мне совсем худо, и никаких сил — подойти к телефону, или просто не хочется, и все дела. А вдруг меня уже нет на этом свете? Вы успели просмотреть сегодняшнюю газету? Не обнаружили, часом, мое имя в списке очередных жертв? А новости дня, неужели не слышали? Ведь сегодня рано утром произошла ужасная катастрофа. Да нет! Не кладите трубку. И незачем бежать к раскрытой на столе газете. Вы не найдете мое имя в списке жертв катастрофы. Не кладите трубку. Это всего лишь шутка, да, соглашусь, пошловатая, но прошу вас, не думайте обо мне плохо. Давайте вернемся назад. Я вам сказал, что вы говорите с автоответчиком, который… ну да, вы уже знаете. Главное то, что вам сейчас приходится молчать. Вдумались? Ведь это тоже отношения, но по самому минимуму — какая-то минута или чуть больше, — они покоятся на лжи, и вы ее проглотили на раз. Нет! Не бросайте трубку. А с психикой, смею вас заверить, у меня все в порядке. Завладеть вашим вниманием на такое время — разве это не доказательство, что ваш собеседник в ясном уме? Я захотел высказать вам это только потому, что предпочитаю играть честно. Ну вот. Теперь вы удивлены и стараетесь напрячь память, потому что это мое «играть честно», само собой, наводит на мысль о возможной угрозе. Но не тревожьтесь попусту. Я и не думаю угрожать. И ни о чем не предупреждаю. Пока что. Я вам все объясню насчет моих слов «играть честно». И для этого обращусь к исконному кладезю нашей культуры, а именно к кино. Случалось ли вам видеть, что делают полицейские, чтобы определить, откуда идут звонки преступников? Они советуют предполагаемой жертве втянуть преступника в разговор и продержаться хотя бы минуты две, а за это короткое время центральный компьютер в полицейском управлении будет с ошеломляющей быстротой перебирать все предполагаемые адреса и сумеет определить точное место, откуда звонит преступник. За какие-то две минуты! Время, оно ведь золото! Почему я все это вам говорю? Повторяю, мне нравится играть честно. У меня к автоответчику присоединен компьютер, куда более надежный, чем у полицейских, и я знаю, откуда вы звоните. Удивлены? Да бросьте, теперь новейшая техника доступна любому. Полагаю, вы улыбнулись. Это прекрасно. Однако ж, думаю, нервы у вас на взводе, и вы чувствуете, что вся эта бредятина сильно затянулась. Что правда, то правда, но вот теперь я вас предупреждаю: вам придется слушать голос, который мне не принадлежит, пока длинный сигнал не укажет, что теперь ваша очередь… Ложь испарилась, и вы наконец можете заговорить. Наступит момент настоящей правды: я выиграл время, во-первых, чтобы узнать, откуда вы мне звоните, и, во-вторых, чтобы определить, что вы собой представляете. Нет. Сейчас я вижу: вы оторопели. Но уверяю вас — зря и преждевременно. Вот это «а если мы знакомы» ничего не определяет. Вам хорошо бы уяснить себе, что только дистанция открывает путь к подлинному знанию. А что касается моего вежливого обращения на «вы», так этого требует этикет. Нет. Не кладите трубку. Не будьте банальным. А ваша фраза: «Эти шуточки зашли слишком далеко», которую вы готовы выпалить, умаляет ваш талант, да-да, потому что умение слушать стало настоящим талантом, и тех, кто им обладает, можно пересчитать по пальцам. В последний раз я повторяю: мне нравится играть в открытую. Итак, вы продолжаете слушать чей-то наемный голос, а я, представьте, уже порядочно как ушел из дому. И направляюсь туда, откуда вы мне звоните. По дороге я, может, и остановлюсь на минутку, чтобы купить цветы, или бутылку шампанского, или шелковый галстук, или сережки в виде королевских павлинов. Это все мелочи, которых требует этикет. Но вполне возможно, что я все-таки успел зайти в оружейный магазин, и теперь поднимаюсь по ступенькам, которые ведут к вашей квартире, и у меня спрятан страшный обоюдоострый нож с зубцами, ну, из тех самых — и тут снова ссылка на современные достижения киноискусства, — что мы видели в руках Рембо или как его там зовут, этого смешного мясника из Америки. Нет. Не кладите трубку. Теперь ваш черед. Наконец-то! После трех сигналов вы можете оставить свое сообщение, но прежде — это и будет окончательное доказательство того, что мне нравится играть в открытую, — я вам очень советую подойти к двери и решить: будет ли она приоткрытой — как бы в знак приглашения, или вы накинете цепочку и дважды повернете ключ. Это решение зависит только от вас. Я не могу и не должен принимать в нем участие. Помните, что с вами говорит голос, оплаченный тем, кого и в самом деле нет на другом конце провода.»
