Джон Чивер - Скандал в семействе Уопшотов
Тем временем стало темно. Дневной свет за окном померк, и Джонсон оделся, чтобы спуститься к ужину, Он был единственным посетителем в столовой; Мейбл Маултон подала ему тарелку жирного супа, в котором плавала обгорелая спичка. Обгорелая спичка, как и ночной горшок, наполнила его сердце безудержной ненавистью к Сент-Ботолфсу.
- Ох, ради бога, простите, - сказала Мейбл, когда он указал ей на спичку. - Ради бога, простите. Видите ли, в прошлом месяце с отцом случился удар, и нам страшно не хватает рабочих рук. Не все идет так, как хотелось бы. Автоматическая зажигалка у газовой плиты не работает, и повару приходится зажигать конфорки спичками. Наверно, потому спичка и попала к вам в тарелку. Я сейчас уберу суп и подам тушеное мясо; я сама присмотрю, чтобы никаких спичек в него не попало. Обратите внимание, я беру тарелку левой рукой. Прошлой зимой я ее вывихнула, и она с тех пор плохо сгибается, но я все время ею что-то делаю, чтобы ее разработать. Доктор говорит, что рука поправится, если я буду ее упражнять. Конечно, было бы легче все делать правой рукой, но время от времени...
Мейбл заметила, что жилец насупился, и ушла на кухню. Ей довелось прислуживать сотням одиноких посетителей, и обычно им нравились ее рассказы о болезнях, вывихах, растяжениях связок, а она восхищалась фотографиями их жен, детей, домов и собак. Так устанавливался хрупкий мостик общения с постояльцами, но это было лучше, чем ничего, и помогало коротать время.
Джонсон съел тушеное мясо я сладкий пирог и пошел в бар, тускло освещенный электрифицированными рекламами пива; там пахло как в погребе. Единственными посетителями были два фермера. Джонсон прошел в самый дальний от них конец и выпил еще стакан хереса. Затем он сыграл партию на миниатюрном автоматическом кегельбане и вышел через боковую дверь на улицу, Город был погружен в темноту, занятый самим собой, совершенно безучастный к нуждам странствующих и путешествующих, ко всему огромному, стремительно движущемуся миру. Магазины были закрыты. Джонсон бросил взгляд на унитарианскую церковь по ту сторону лужайки. Это было белое каркасное строение, с колоннами, колокольней и шпилем, смутно вырисовывавшимися в звездном свете. Джонсону казалось невероятным, что его народ, его изобретательные сородичи, которые первые придумали стеклянные витрины для магазинов, светофоры и синкопированную музыку, когда-то были такими отсталыми, что строили храмы в античном стиле. Он обошел вокруг всю лужайку и, повернув на Бот-стрит, зашагал к дому Гоноры. В старом доме кое-где горел свет, но Джонсон никого не увидел. Он вернулся в бар и стал смотреть по телевидению бокс.
Фаворитом был немолодой профессионал по фамилии Мерсер. Его противник, по фамилии Сантьяго, толстый, мускулистый и глупый, был не то итальянец, не то пуэрториканец. Первые два раунда преимущество все время-было на стороне Мерсера, красивого стройного человека, на лице которого, как подумал Джонсон, отражались обыкновенные домашние заботы. Какой-нибудь час назад он на прощание поцеловал в кухне жену и теперь дрался, чтобы внести очередной взнос за стиральную машину. Подвижный, сообразительный и стойкий, он казался непобедимым до начала третьего раунда, когда Сантьяго рассек ему правую бровь: по лицу и груди Мерсера хлынула кровь, и он поскользнулся на окровавленном полу. В пятом раунде Сантьяго нанес удар в ту же бровь, и Мерсер, снова ослепленный, беспомощно шатаясь, закружился по рингу. В шестом раунде схватка была прекращена. Дух Мерсера будет сломлен, его жена и дети будут убиты горем, а стиральную машину у него заберут. Джонсон поднялся по лестнице, переоделся в пижаму, на которой были изображены скачки с препятствиями, и стал читать дешевый роман.
В романе рассказывалось о молодой женщине, владелице нескольких миллионов долларов и домов в Риме, Париже, Нью-Йорке и Гонолулу. В первой главе она занималась _этим_ со своим мужем в приюте для лыжников, Во второй главе она занималась _этим_ со своим дворецким в буфетной. В третьей главе ее муж и ее дворецкий занимались _этим_ в плавательном бассейне. Затем героиня занималась _этим_ со своей горничной. Муж застал их и присоединился к их развлечениям. Потом кухарка занималась _этим_ с почтальоном, а двенадцатилетняя дочь кухарки - с грумом. И так на протяжении шестисот страниц. Кончится дело, как он знал, обращением к религии. Героиня, предававшаяся всем существующим на свете непристойностям, кончит свои дни монахиней с бритой головой и свинцовым кольцом на пальце. В последней сцене, где изображается ее развратный муж, он в грубых монашеских сандалиях спешит сквозь метель в горы, чтобы доставить флакон с антибиотиками больной проститутке. Одинокому человеку все это казалось убогой стряпней, и от жесткого матраса, на котором лежал Джонсон, на него хлынуло одиночество тысяч ему подобных, лежавших здесь и жаждавших не быть одинокими. Джонсон погасил свет, заснул и увидел во сне лебедей, потерянный чемоданчик, покрытую снегом гору. Он увидел свою мать, которая дрожащими руками снимала украшения с рождественской елки. Утром он проснулся свежим, энергичным и даже расположенным ко всем на свете; однако у озера всегда стережет незнакомец в капюшоне, в саду всегда таится ядовитая змея, а на запале растет черная туча. Яичница, которую Мейбл принесла Джонсону на завтрак, плавала в жиру. Как только Джонсон вышел из "Вайадакт-хауса", какая-то собака принялась на него лаять. Собака шла за ним по лужайке, пытаясь вцепиться ему в лодыжки. Он побежал по Бот-стрит, а несколько ребят, шагавших в школу, громко расхохотались, видя, как он напуган. Когда он дошел до дома Гоноры, от его хорошего настроения не осталось и следа.
Мэгги открыла на звонок и провела его в библиотеку, где Гонора, сидя у окна, перебирала в бельевой корзине ракеты для фейерверка. При звуке мужских шагов она сняла очки. Она надеялась, что без них выглядит моложе. Без очков она почти ничего не видела, и когда Джонсон вошел в библиотеку, расплывчатые очертания его лица почему-то внушили ей мысль, что он бодрый молодой человек с хорошим аппетитом и открытым сердцем. И к этому весьма туманному образу она ощутила прилив дружелюбия или жалости.
- Доброе утро, - сказала Гонора. - Садитесь, пожалуйста. Вот рассматриваю ракеты для фейерверка. Знаете, я купила их в прошлом году и собиралась устроить небольшой праздник. Но прошлым летом в июле было очень сухо, шесть недель не было дождя, и брандмейстер попросил меня не пускать фейерверка. Я положила ракеты в платяной шкаф и до сегодняшнего утра ни разу о них не вспомнила. Я люблю фейерверк, - продолжала она. - Люблю читать этикетки на пачках и представлять себе, какими они будут в небе. Я люблю запах пороха.
- Мне бы надо кое-что узнать о вашем дяде Лоренцо, - сказал Джонсон.
- О, пожалуйста, - сказала Гонора. - Речь идет о мемориальной доске?
- Нет, - ответил Джонсон и открыл свой портфель.
- В прошлом году приходил один человек, - пояснила Гонора, - он убеждал меня заказать для Лоренцо мемориальную доску. Сначала я думала, что он пришел от какого-то комитета, но потом выяснилось, что он просто коммивояжер. А вы тоже коммивояжер?
- Нет, - сказал Джонсон. - Я государственный служащий.
- Лоренцо тоже работал в законодательном собрании штата, - сказала Гонора. - Он внес на рассмотрение закон о детском труде. Видите ли, мои родители были миссионеры. По моему виду вы бы этого не сказали, правда? Но я родилась в Полинезии. Родители отправили меня сюда, чтоб я училась в здешней школе; по они умерли еще до того, как я кончила школу и могла к ним вернуться. Лоренцо меня и воспитал. Он всегда был не слишком общительным. - Казалось, Гонора глубоко задумалась. - Но про него можно сказать, что для меня он был и отцом и матерью. - Эти слова сопровождались вздохом явного огорчения.
- Это был его дом?
- О да.
- Ваш дядя завещал вам свое состояние?
- Да, у него не было других родственников.
- Здесь у меня письма из Эплтонского банка и из страхового общества. Они оценивают состояние вашего дяди к моменту его смерти примерно в миллион долларов и утверждают, что ежегодно выплачивали вам от семидесяти до ста тысяч долларов в качестве дохода с капитала.
- Не знаю, - сказала Гонора. - Большую часть своих денег я отдаю.
- Есть у вас какие-нибудь доказательства этого?
- Я не веду записей, - сказала Гонора.
- Вы когда-нибудь платили подоходный налог, мисс Уопшот?
- О нет, - ответила Гонора. - Лоренцо взял с меня слово, что из его денег я ничего не дам правительству.
- Вам грозят большие неприятности, мисс Уопшот. - Тут он почувствовал себя высоким и сильным, почувствовал необычайную важность своей миссии миссии человека, приносящего дурные вести. - Против вас будет возбуждено судебное дело.
- О боже! - воскликнула Гонора.
Она поняла, что попалась, попалась, как незадачливый вор, который угрожает водяным пистолетом банковскому кассиру. Хотя у нее было лишь самое смутное представление о налоговых законах, все же она знала, что это законы ее страны и ее времени. Единственное, что она могла теперь сделать, - это подойти к камину и поджечь кучу стружки, бумаги и дров, заранее приготовленную садовником. Она сделала так потому, что огонь был для нее наилучшим успокоителем в горе. Когда она была недовольна собой, взволнована, выведена из равновесия или раздражена, то, растопив камин, она как бы испепеляла свою досаду и обращала в дым свои невзгоды. Огонь для нее был тем же, чем он был для коренных обитателей Америки. Стружка и бумага сразу вспыхнули, наполнив библиотеку сухим теплом. Гонора подкинула в огонь сухие яблоневые дрова; она чувствовала, что, как только они дадут достаточно жару, с ними сгорят ее страхи перед богадельней и тюрьмой. Одно полено стало искрить, и раскаленный уголек угодил в корзину с фейерверком. Первой взорвалась римская свеча.
