Роман Гари - Свет женщины
На софе в центре комнаты, нога на ногу, сидел человек. Нельзя не признать, он был очень красив, это верно; и все-таки лицу его не хватало, пожалуй, некой изюминки, своеобразия, именно из-за чрезмерной правильности и тонкости черт: безупречная внешность героя-любовника; впрочем, первое впечатление легкомысленности и беспечности сердца затмевалось выражением мягкости и доброты, которое казалось естественным для него, как врожденная любезность по отношению ко всему и вся. Лет ему было около сорока; он знал, что нравится окружающим, и в то же время как будто извинялся за это. Между тем я отметил странность его взгляда, который можно было бы назвать, как в старых романах, "взгляд с поволокой", если бы не отсутствие всякого блеска в глазах. На нем был блейзер цвета морской волны, с металлическими пуговицами, и тщательно выглаженные фланелевые брюки. Черные туфли, начищенные до блеска. Открытый ворот, галстук "Аско" синего цвета, белый воротничок. Безупречен. Один из тех людей, которые, что бы ни надели, всегда похожи на картинку из модного журнала. Он сидел совершенно неподвижно и смотрел прямо перед собой, не обращая на нас ни малейшего внимания.
В кресле у зашторенного окна сидел здоровый детина: джинсы, майка, бицепсы, кроссовки; листал комиксы.
- Добрый вечер, Ален.
Ален подождал немного, как если бы звуку требовалось определенное время, чтобы дойти до него, потом как-то резко поднялся. Он стоял, держа одну руку в кармане блейзера, и был чертовски элегантен.
- Мой муж, Ален Товарски.., Мишель Фолен, Друг...
Товарски еще немного подождал, внимательно вслушиваясь в каждое слово, потом поднял ногу, согнутую в колене, и так и остался стоять, непонятно зачем.
- Клокло баба пис пис ни фига, - произнес он, вежливо указывая на ковер, как будто предлагал мне присесть.
- Спасибо, - ответил я, справедливо полагая, что этим ничего не испорчу.
Телохранитель оставил свое занимательное чтение на столике и поднялся.
- Чуть-чуть чёрта абсенто так так? - предложил Товарски.
Я осмотрелся, но нигде не заметил никаких напитков.
- Гвардафуй пилит плато и шашлык того, - сказал Товарски. - Пулеле, правда. Полигон Венсена?
Разговорчивый, однако.
- Ромапаш и ля ля, гипограмма и лягуш. Кококар побелел, но кракран за... за... пши... пши... за клукла...
Мне все это начинало надоедать. Я знал, что будет веселенькая ночка, но в подобных развлечениях не нуждался.
- Цып-цып, - сказал я. - Каклу каклу. Апси псиа.
Товарски, казалось, был очарован.
- Пуля-дура задела Монтэгю, - сообщил он мне. - Кларинетта в кости и реве ве ве ве. Соня сияла от счастья.
- Видишь, Лидочка, Ален уже произносит целые слова, очень слитно...
- Попрыгун попевал, - объявил Товарски. - Пчелы чают почему...
- Мы разучиваем вместе басни Лафонтена, - объяснила Соня. - Очень хорошее упражнение.
- Пишины Карпат вечать на уста...
Черт. Это, наверное, были стихи. Я плохо знал современных поэтов, я остановился на Элюаре. У Лидии слезы стояли в глазах, значит, это должно было быть что-то очень трогательное. Но я не умею плакать; и потом, бывают моменты, когда я готов схватить ужас за горло и свернуть ему шею, а чтобы он быстрее загнулся, заставить его смеяться. Иногда смех и есть самая страшная смерть ужасу. Товарски, мне нечего здесь делать. Мне и у себя всего хватало. Полная чаша. "Клапси", пасодобль, дрессировка, двуногие "Страдивари", струнные, сыт по горло всякими чудесами. Может, мне было далеко до Страдивари, может, и в Бейруте лучше держали марку, но из меня вытянули все, что еще оставалось. Бедняга Товарски, я понял его с полуслова. Пресловутая жаргонафазия Верника15, как же, знаем. Один мой друг разбился на своем самолете, и теперь, вот уже два года, говорил на каком-то только ему понятном языке. Часть мозга задета - и всё, полная потеря контроля над речью. Слоги составляются в слова сами собой. Ты знаешь, что хочешь сказать, но то, что в конце концов говоришь... Бесхозные слова громоздятся друг на друга как придется. Но ты уже этого не знаешь. Долгое время ты даже не отдаешь себе в этом отчета. Мысль-то, вот она, как и была, ясная, четкая. Просто она не может больше выразиться в нужных фонемах, вот и все. Слова ломаются, деформируются, сливаются друг с другом, выворачиваются наизнанку, пускают фразу под откос, взрывают ее, ничего уже больше не выражая, черт знает что такое. На этом можно бы было даже построить какую-нибудь идеологию. Новую диалектику. Освободить наконец речь от мысли. Наговорить еще сто миллионов жаргонизмов. И все это сопровождается логореей, причем сам об этом, естественно, и не подозреваешь; ты уже не можешь остановить свое словоблудие, все тормоза сорваны, никакого контроля.
- Мучат индюки, но палочки пополам, - галантно предложил Товарски.
- Спасибо, не курю.
- Мишель!
- Я только защищаюсь, Лидия. Вы привели меня сюда, чтобы доказать, что я вовсе не рекордсмен, но я могу хотя бы защищаться. О да, в мире есть еще Бейрут, пытки и дети, умирающие от голода, но уверяю вас, мне от этого не легче. Признайте также, что не все цепи биологические, есть еще те, которые куем мы сами, и, значит, мы можем их разорвать.
- Легче всего прятаться за общие фразы, - сказала Лидия.
Товарски трижды повернулся вокруг себя. Потом очень низко наклонился, выпрямился, поднял одну пятку, другую. Руки при этом совершали какие-то беспорядочные движения. Он встал на четвереньки. Телохранитель помог ему подняться.
Я держался стойко. Сеньор Гальба, или какой другой наш мастер дрессуры, не мог похвалиться оригинальным трюком. Этим он не снискал бы ни восхищения публики, ни даже жидких аплодисментов в "Клапси". Классический прием. В афазии человек часто не в состоянии координировать свои движения, согласуя их с тем, что он хочет сделать. Он уже не может справиться с самыми обычными предметами, и все жесты его странны и внешне бессмысленны.
- Хрупящий бизон гладит поло, - сказал Товарски. - Есть мустабак и папик, но митенки потрябят маленьки...
- Да, но у зуавов их полно, - не сдавался я. Соня была счастлива.
- Ален все лучше и лучше выговаривает слоги, - сказала она. Профессор Турьян очень надеется...
- Замолчите, Соня, пожалуйста...
Что казалось особенно жестоким, так это красота Товарски. Изящество черт, его утонченность, обаяние. Такая сдержанность, элегантность, оксфордский выпускник, ни больше ни меньше; он, должно быть, хорошо учился. И это его выражение любезности, мягкости. Превосходного качества инструмент. Какие волнующие терции можно было извлечь из него. Сейчас только я понял безжизненность взгляда: зрение, вероятно, тоже было затронуто.
- Заметьте, - продолжал я, - я не верующий: не думаю, что боги-обезьяны все подстроили заранее. Стоит только сходить в зоопарк и посмотреть на их потомков, сидящих в клетке, чтобы убедиться: они творят неизвестно что. И потом, время от времени можно ждать какой-нибудь банан, например, - кидают нам подачки, поощряя наше бессмысленное кривляние.
- Немного кака зазатык и соло соло? Я был за диалог. Хватит молчания и разобщенности.
- Соло, соло, - подхватил я. - И даже громапуй соло.
Лидия обернулась ко мне, дрожа от гнева:
- Прекратите, Мишель.
Но вся ярость, бессилие и отчаяние, слитые воедино и сдобренные алкоголем, ударили мне в голову. Я знал, что скоро рак сотрут с лица земли и мы вырвем один за другим все гнилые клыки, вонзившиеся в наше тело, но теперь я был побежден, и мой голос шамкал, заглатывая пыль.
- Работая баба, Работая боно! - орал я. - Нырни в котел с дерьмом, потом скажешь, тепло ли там! Яволь Гитлер гулаг Медор! Простите, но это все, на что я сейчас гожусь!
Товарски, казалось, всем этим очень заинтересован. Может, мои слова дошли до него, не знаю уж, благодаря какой язвительной случайности. Случай иногда до крайности непристоен.
- Мило тото мюлю дидья? Мюлю дидья? Дидья тьятья бю лю?
Я закрыл глаза. Дидъя тьятья бю лю. Он пытался сказать: "Лидия, я тебя люблю". Никакого сомнения. Нет сомнения в чудовищности преступления. Подлинный "Страдивари" и сволочь Паганини, измывающийся над инструментом. Я услышал иронию в голосе Лидии:
- Теперь вам лучше, не так ли, Мишель? Вы чувствуете себя немного... меньше? Меня мутило.
- Дидья тьяля бябю...
Дидъя тъяля бябю. Воля мучительно искала нужного "Лидия, я тебя люблю" и не могла попасть в точку.
Ален Товарски замолчал. Я поднял глаза. На софе возле него лежали тома Жюль Верна, красный переплет серии "Необыкновенных путешествий". А у него был взгляд слепого. Старуха, должно быть, садилась рядом с сыном, чтобы читать ему вслух. Он не мог понять то, что она ему читала: до него слова тоже доходили искореженными. Ничего. Она все равно читала ему вслух "Необыкновенные путешествия".
- Тино Росси, - сказал я. - Камю под мандолину, Достоевский под гитару и Данте под барабанную дробь.
Я развернулся и вышел с неописуемым достоинством. В зале еще оставались какие-то гости, они были слишком стары и не могли уйти самостоятельно. Я причалил к столу, к остаткам недавнего пиршества.
